Православная крепость Ближнего Востока

Мария Мономенова

Серия очерков о жизни православных христиан в Сирии. Часть вторая.

Продолжение. См. начало

«Прихожанин» продолжает публиковать цикл очерков Марии Мономеновой о пребывании в Сирии. На этот раз рассказ автора посвящен Сайднайскому женскому монастырю, в котором и в годы войны не прерывалась духовная жизнь. В общей сложности около полугода провела Мария в стенах древней обители и теперь щедро делится своими впечатлениями с нашими читателями: «В древних стенах я сразу почувствовала себя в полной безопасности как дома. Здесь царила особая,  во всем отличающаяся от остальной Сирии атмосфера, а главное, не было войны, не ощущалось даже самого духа какого-то конфликта. Так обычно и бывает в монастырях, скажете вы, мир да покой. Но, согласитесь,  что, когда, до полусмерти нахлебавшись всех прелестей, как это сейчас смешно называют, «постхристианского» мира, попадаешь вдруг в девственный цветник, защищенный от внешней агрессии не столько семиметровой толщей стены, сколько зримо оберегаемый Божественной благодатью, контраст сокрушителен».

Продолжение. См.: начало. Направляясь из Дамаска в Сайднаю, я невольно вспоминала отважного русского паломника XVIII века Василия Барского, восемь лет странствовавшего по Ближнему Востоку и Греции в поисках Бога. Увлекательное путешествие Василия закончилось тем, что в 1734 году в Дамаске он был пострижен Антиохийским Патриархом Сильвестром в мантию. Достойнейший из наших соотечественников оставил после себя драгоценное наследие, самое живое повествование о своём «русском странствии между Нилом и Евфратом». Такова уж наша русская доля оказываться там, где нас совсем не ждут. Я не расставалась с книгой Барского в течение всей моей поездки: описанные в ней события помогали наводить мосты не только между городами и странами, но более между временами и эпохами. Незатейливое, но вместе с тем реалистично объемное повествование моего полуюродивого «коллеги» вдохновляло и утешало в редкие минуты «скучания по Родине» – с Василием я никогда не чувствовала себя одинокой. Удивительно, но наши маршруты и обстоятельства путешествий, самым неожиданным образом очень часто совпадали, вплоть до того, что, как и его, мое пребывание в Сирии могло закончиться постригом, причем также от Антиохийского Патриарха… не встань между нашими Церквами пресловутый экуменический вопрос, уж и не знаю,  где и кем бы я сейчас была.

Во время пешего пути из Дамаска в Сайднаю с Василием случилась пренеприятнейшая история – «падёж близ к смерти». Повстречался ему на пути сидящий у дороги разбойник агарянин, «обаче Турецким языком беседоваше», а «при нём же и пистолет, наполнен прахом»: хотел, было, ограбить русского, да брать было нечего, тогда принялся за Христа «камнями колошматить», а потом и за пистолет схватился, давай «палить огнём». «Я паки воскочих и бежах, – писал Василий, – полумёртв от страху, хваля и благодарящи Бога, избавившего мя от сицеваго злаполучного падежа». Одним словом, хоть и близок был час, да мученического венца Василию Господь не благословил, велел книгу во славу Божию писать; но то, что из ходоков российских до Гроба Господня вообще-то мало кто добирался, так это, несомненно, о том особые сказания на Руси имеются.

Вырвавшись из пыльных завалов раненого Дамаска и преодолев чреду полностью уничтоженных войной деревень, мы вплотную приблизились к горной цепи Каламун, древнему обиталищу сирийских христиан,  и начали медленно подниматься по серпантину. Девственные склоны этой тихой местности неожиданно оказались покрытыми ярко-красными всплесками и прожилинами – сотни тысяч маковых соцветий, словно реки крови, стекали с гор и потоками устремлялись в долину. Приникающие к земле от самого ничтожного порыва ветра,  тонкостеблые и, как трость, колеблемые цветы тревожно поблескивали нежными лепестками в лучах солнца, создавая то самое ощущение живого алого потока, которое и повергало неподготовленного созерцателя сначала в восторг, а потом в леденящий ужас. Такое не забывается… Образ Святой Земли, орошаемой мученической кровью, навсегда запечатлелся в памяти.

Поднявшись на самый верх горного хребта, мы въехали в деревню с названием Телль. Это была первая увиденная мною сирийская деревня, не тронутая войной. Из окна автомобиля я разглядывала монументальные заборы с канделябрами, живые изгороди, сады, прекрасные и аккуратные коттеджи с редкими для Сирии признаками архитектуры  –  типичная особенность христианских поселений, и даже бассейны… «А неплохо жили христиане в Сирии, напоминает нашу Рублевку», – помнится, подумалось мне тогда, а позже я узнала, что до войны в этих местах селились исключительно католики и марониты, стремительно и за баснословные деньги выкупавшие у православных близлежащие земли. Вокруг Сайднаи постепенно формировалось кольцо выступавших за смену режима оппозиционеров, впоследствии ставших одним из главных идеологических двигателей антиправительственных бунтов. Это были зажиточные христиане, имевшие связи с западом. Православные, обитавшие по преимуществу в самой Сайднае, безусловно, громко возмущались фактом подобной «оккупации», но устоять перед предлагаемыми суммами никак не могли и поэтому собственноручно распродавали наследуемые из поколения в  поколение угодья под постройки богатым «религиозным конкурентам».

Неожиданно водитель остановил машину и вытащил меня на дорогу.

Уверенным жестом он указал на гору:

– Смотри скорее! Ты видишь Его? Видишь Иисуса?

Было похоже, что мой «кормчий» сошел с ума. Достав из бардачка тяжеленный полевой бинокль, он буквально приказал: «Смотри! Там Херувимы и там твой Иисус!» На вершине горы с названием Херувимы, в благословении простирая руки над многострадальной Сирией, возвышалась огромная статуя Спасителя… Перекрестившись широким крестом, я произнесла «аминь» – мы фактически были у цели.

***  

Похоже на фантастику, но это так – в Сирии, арабской стране с существенным перевесом мусульманского населения, до войны насчитывалось более ста действующих христианских монастырей и церквей, треть из которых находились именно в Сайднайе (античная Данаба).

Будучи ещё в России и получив заветное приглашение от Антиохийского Патриарха посетить Сайднайский монастырь, я была счастлива, ибо на Ближнем Востоке испокон веков именно он являлся второй по значимости святыней после Храма Гроба Господня в Иерусалиме. Тогда же я посвятила много часов на изучение истории монастыря, так что теперь ехала к Матери Божией, Живой Игумении обители, с хорошо выученным уроком. А вычитать мне удалось, примерно, следующее…

Начиная с I века, усилиями первоверховных апостолов Петра и Павла, в Сирии начали организовываться первые христианские общины. Новообращенные в православную веру жестоко преследовались римскими властями, а поэтому были вынуждены скрываться и селиться в естественных пещерах уже известного читателю горного хребта Каламун, где и появились первые в истории человечества христианские склепы и церкви. После того как при Константине Великом христианство было официально разрешено, в середине IV века в этой же местности начали образовываться первые в мире православные монастыри. С тех пор ни политические катаклизмы, ни приход завоевателей – персов-зороастрийцев и арабов-мусульман – не смогли поколебать религиозный выбор местных жителей, которые уже около двух тысячелетий остаются православными.

Монастырь Рождества Пресвятой Богородицы в Сайднайе знаменит на весь православный мир, в первую очередь, благодаря чудотворной иконе Сайднайской Божией Матери, написанной апостолом и евангелистом Лукой. Икона находится в небольшой, богато украшенной часовне и помещается на восточной стене в золотом киоте на мраморной доске с небольшим углублением в виде блюдадля временами истекающего от иконы святого мира. День чествования Сайднайской иконы не установлен, или неизвестен. Но прежде расскажем об истории самого монастыря.

Сайдная – слово сирийского происхождения, означающее «Госпожа наша», то есть Богородица. Факты об основании этой обители известны из исторических документов. Император Юстиниан в 546 году совершил путешествие на Святую Землю для поклонения христианским святыням Палестины. Везде, где останавливался император, по его указанию строились церкви и монастыри. Так остановился он и в селении Сайднайя. Во время охоты император Юстиниан был озарен необыкновенным небесным светом, исходившим с вершины горы. Увлекаемый любопытством, он подошел ближе к тому месту и увидел Величественную Деву с необычайным сиянием в лице. Она сказала ему, что по воле Божественного Промысла, он должен здесь устроить обитель, которой Она будет Покровительницею. Император приказал незамедлительно строить монастырь на указанном Пресвятою Богородицею месте. Основав Сайднайскую обитель, Юстиниан постоянно имел о ней отеческое попечение. Вскоре монастырь приобрел такую известность, что в него устремились инокини со всех концов Сирии, Египта и других стран.

В конце VIII века настоятельницею Сайднайского монастыря была преподобная Марина, прославившаяся благочестием и святостью своей жизни. Именно с ней и с именем одного безвестного инока оказалась связана история обретения Сайднайской чудотворной иконы, о которой в древних книгах написано так. Случилось египетскому иноку Феодору, отправлявшемуся в Иерусалим на поклонение святыням, остановиться в странноприимнице Сайднайского монастыря. По научению Святого Духа, игумения Марина попросила его приобрести в Иерусалиме икону Божией Матери. Но в Иерусалиме инок забыл о данном ему поручении и отправился в обратный путь, когда недалеко от города он был остановлен незнакомым голосом: «Не забыл ли ты чего-нибудь в Иерусалиме? Выполнил ли ты  поручение игумении Марины?» Он тотчас вернулся в Иерусалим и приобрел икону Божией Матери, поразившую его своим светлым лучезарным ликом. На обратном пути инок стал свидетелем чудес совершавшихся от иконы: в первый раз она спасла его от разбойников, во второй – от дикого зверя. Явленные чудеса возбудили в нем желание завладеть драгоценною иконою. Побыв у святых мест, он пришел в Акру, чтобы, миновав Сайднаю, морем отплыть в Египет. Но не успел войти на корабль, как поднялась такая сильная буря, что гибель казалась неизбежной. Осознав свое преступление и раскаявшись, Федор поспешил вручить игумении Марине приобретенную икону, а вместе с тем рассказал о всех чудесах, совершавшихся от нее. Прославив Господа и Пречистую Его Матерь, игумения приняла небесный дар в свою обитель. Вскоре слава о чудотворной иконе пронеслась по всему христианскому Востоку: тысячи богомольцев стали прибегать под покров Пречистой, получая исцеления, утешения, полезные и назидательные уроки благочестивой жизни.

Во время войн арабов с крестоносцами к Богородице с дарами приезжала прекрасная Рабиа – родная сестра Салах ад-Дина, грозы «спасителей Гроба Господня», с тех самых пор икона Сайднайской Божией Матери почитаема не только христианами, но и мусульманами.

В библиотеке монастыря хранится специальная книга, в которую монахини вот уже несколько столетий бережно записывают чудеса, происшедшие от чудотворного образа. Одно из них случилось не так давно, около тридцати лет назад.

В одной курдской мусульманской семье Дамаска родился мальчик со звериным лицом, покрытым волосами. Соседка-христианка посоветовала матери малыша отправиться в Сайднаю и попросить Богородицу избавить ее дитя от напасти. Мусульманка не решалась пойти в монастырь, но стала молиться дома, усердно взывая к Пречистой Деве о помощи. И вот к ней в дом пришла Женщина в монашеском облачении и сообщила, что ее молитва услышана и что мальчик ее исцелится. Мать не растерялась и стала спрашивать, чем отблагодарить Гостью за хорошую новость. «Отнеси в монастырь большой кувшин оливкового масла», – сказала Незнакомка и исчезла. Когда же мусульманка повернулась, чтобы взглянуть на своего ребенка, то оказалось, что на его лице уже нет прежнего уродства. Женщина догадалась, что ее посетила Сама Богородица, и поспешила в монастырь, потратив последние деньги на дорогое масло. Поднимаясь по высокой лестнице, ведущей к обители, она на минуту присела, чтобы отдохнуть и случайно пролила немного масла на мраморную плиту. Женщина хотела вытереть упавшие капли, но внезапно на ступенях заиграл яркий свет и на месте масляной лужицы выжегся небольшой силуэт Божией Матери с нимбом. Теперь изображение обнесено оградой и, поднимаясь по лестнице, верующие прикладывают руку к нимбу Богородицы, желая получить Ее благословение.

***

– Мафи, мафи кахраба, – раздался визгливый бабий голос из-за угла.

Наши усилия вызвать монастырский лифт не могли увенчаться успехом – в Сайднайе снова не было электричества. Мы стояли у подножия монастыря, который оказался настолько огромным и непреступным, что захватывало дух. Настоящая крепость! Отвесной скалой возвышалась перед нами та самая знаменитая лестница, на одной из ступеней которой проявился лик Богородицы, и которую я уже тысячу раз видела на картинках. Именно эту лестницу, обвесившись сумками, пакетами и коробками, нам сейчас и предстояло штурмовать...

***

Итак, был день 27 апреля. Переступив монастырскую ограду, я и не предполагала, что до 9 июня, а это целых 43 дня, мне неотлучно предстоит прожить рядом с Матерью Божией и что это будет время самого настоящего и полновесного счастья.

Вообразите только… Монастырь, небольшое замкнутое пространство, двор-колодец, посредине храм, а вкруг него, высотой в четыре этажа, сплошь нависают келии. Тридцать три монахини за исключением игумении и тех немногих, которым предстояло стать моими главными «информаторами», не владели английским выше уровня приветствия. На таком же примерно уровне и мой арабский. Из-за элементарного отсутствия собеседников моё словесное поле в одночасье сузилось до абсолютного минимума, и я поняла, что длительное нахождение в инородной языковой среде – великий дар: вокруг меня разговаривали, недоумевали, интересовались, но ничто из этого не отягощало сердце и не волновало разум. Слуха касалась лишь прекрасная музыка ни с чем не сравнимого арабского языка – будто пение птиц, не более. Отсутствие коммуникаций, связи и интернета также освобождало сердце и душу от лишней нагрузки. Со мной не возились как с гостем – никакого пафоса, натянутости, временами казалось, что про меня и вовсе забыли. Но и это было прекрасно: меня никто не отвлекал от самой себя и от молитвы… В дополнение ко всему я получала уникальную возможность тихо наблюдать самую настоящую неприукрашенную жизнь сайднайских подвижниц – мне разрешили жить в монастыре столько, сколько захочу, хотя по правилам женщинам в Сайднае больше недели пребывать не благословляется, а уж мужчин с ночевкой и подавно не пускают. Это давнишняя традиция, о которой писал еще Василий Барский, «аще и странного, на поклонение пришедшего, ни младого, ни старого», а всё премудро ради того, чтобы «не давати соблазнъ в народе». На сегодняшний день появилось единственное исключение из старинного правила – президентская чета, которые могут оставаться в монастыре, когда и сколько захотят. Говорили, что во время «водного кризиса» в Дамаске Башар с семьей приезжали сюда, жили и молили Пречистую Богородицу о помощи… Помогла. Причем приезжает он всегда неожиданно, без предупреждения и охраны, ну, во всяком случае, видимой, при этом сам ведет машину, в общении очень прост, а в еде неприхотлив. А еще говорили, что сайднайская крепость – одно из мест, где Президент будет искать себе укрытие, если Западу всё-таки удастся осуществить переворот, и что алавита будут укрывать именно православные. Так вот, эти самые президентские апартаменты, украшенные шикарной анфиладой и имеющие множество не только явных, но и тайных дверей, находились аккурат напротив моей двухкомнатной келии. Выгодное соседство, но встретиться с Башаром Асадом мне, к сожалению, так и не довелось – не приезжал.

Что говорить, поселили меня на эту высокую «скалу», на этот сайднайский «маяк», с которого было видно всё и вся на многие сотни километров вокруг, конечно же, не без особого умысла: доверяй, но проверяй, рассудила по мою душу матушка, премудро оставаясь начеку. Арабов на «дружбе» не разведешь, они воробьи стреляные и, похоже, даже основательнее нас, русских, усвоили историческое «…нет  союзников кроме армии и флота». Да, выйти из моей келии и при этом остаться незамеченной, было совершенно невозможно – даже если ползти по-пластунски. Но, поскольку мне скрывать было абсолютно нечего и совесть моя была чиста как слеза ребенка, то такая во всех смыслах «прозрачность» вовсе не огорчала меня, а напротив, не переставала радовать: ведь вся жизнь «рейси», так здесь называют  игумению, оказывалась перед моими глазами, причем в самом выгодном свете – широкое окно моей келии промыслительно располагалось прямо над приемными покоями матушки игумении и сестринским двориком. Точно из ложи Мариинского театра,  24 часа в сутки с прекрасной видимостью, софитами и акустикой я имела возможность наблюдать интереснейшие сюжеты из жизни легендарного и, к несчастью, осажденного, хоть и с одного лишь «фланга», монастыря. Второе окно выходило прямо на часовню Пресвятой Девы Сайднайской и служило мне памятью молитвенной, ну а третье, лирическое, глядело на уютно умастившуюся полукруглым амфитеатром у подножия монастыря Сайднаю, президентские сады и прекрасные, вечно седые, задумчивые горы.

Одним словом, точно «многоочитый Херувим», я могла смотреть не только на все четыре стороны света разом, но главное – получила уникальную возможность обратиться внутренним взором к собственной душе: бурная и постоянно несущаяся с головокружительной скоростью внешняя жизнь вдруг провалилась в звенящую тишину внутреннего мира. И вот свершилось: в век информационного террора я умудрилась полюбить информационную тишину! Скажите, ну не трагедия ли, не зловещий ли рок? Но оказалось, что именно в «деятельном покое души» и заключалось мое скромное, мое долгожданное и мое такое несвоевременное счастье.

Да, это было время поразительной собранности и какой-то кристальной ясности происходящего. Как никогда прежде я прекрасно понимала кто я, где я и почему я…

***

Центральный вход в монастырскую крепость представлял собой небольшое прямоугольное отверстие в многотонных камнях стены – благодаря низкой створе, каждый входил с благочестивым поклоном пречистому лику Хозяйки монастыря Деве Марии. Мудрые римляне продумывали каждую мелочь и устраивали всё так, чтобы ни иноверцы, ни нечистые животные не могли осквернить святыни, поэтому  вход был достаточно велик для того, чтобы в него мог войти высокий, статный человек, но несоизмеримо мал для того, чтобы в святые пределы мог въехать всадник на коне или верблюде.

В древних стенах я сразу почувствовала себя в полной безопасности как дома. Здесь царила особая,  во всем отличающаяся от остальной Сирии атмосфера, а главное – не было войны, не ощущалось  даже самого духа какого-то конфликта. Так обычно и бывает в монастырях, скажете вы, мир да покой. Но, согласитесь,  что когда, до полусмерти нахлебавшись всех прелестей, как это сейчас смешно называют, «постхристианского» мира, попадаешь вдруг в девственный цветник, защищенный от внешней агрессии не столько семиметровой толщей стены, сколько зримо оберегаемый Божественной нетварной благодатью, – контраст сокрушителен.

<Через длинный проход вырезанный в камне, мы вышли на свет. Вот она церковь, Рождества Пресвятой Богородицы – кафоликон монастыря. Песчаного цвета, на четырех каменноцелых столпах, врата ослепительно золотые, изысканно украшены традиционной чеканкой. Внутри просторно и светло, непривычно много паникадил и всевозможных хрустальных люстр: такова местная традиция – жертвовать на убранство церкви люстру, которая, умножая в храме свет, умножает  и чувство радости в нем. В самом центре большое паникадило – подарок последнего русского императора Николая II. Иконостас из темного дерева, некоторые из икон – творения рук наших русских иконописцев. В церкви четыре малых придела: Иоанна Богослова, святителя Николая, Архангела Михаила и святого Иакова. Вне церкви, между келиями еще два придела: святых великомученика Георгия Победоносца и Феодора Тирона.

Когда меня первый раз привели в храм, было около четырех часов дня, и перед всенощной он был ещё пуст. У алтаря невысокая монахиня в черном зажигала тяжелые серебряные лампады. Это была моя будущая подруга, мой ангел-хранитель хаджи Лукия. Увидев меня, она спешно подошла, разулыбалась и на ломаном русском сказала: «Я люблю Россию». Потом взяла меня за руку и повела за собой к алтарю. Торопливо объясняя что-то на арабском, показала на самую последнюю лампаду в ряду, которую ещё не успела возжечь: «you can light it», – и протянула мне лучинку. Подняв глаза к старинной, потемневшей от времени иконе, я разглядела на ней трехлетнюю Марию: родители Иоаким и Анна привели Девочку к первосвященнику и будущему отцу Иоанна Крестителя Захарии, который собирается ввести Ее в Святая Святых Иерусалимского Дома Господа. Благоговейно, с чувством глубокой сопричастности изображенному на иконе сюжету я возожгла  фитилек. Так началась моя сайднайская жизнь.

Первая встреча с игуменией матушкой Февронией оказалась слишком натянутой и неестественной. Все присматривались друг к другу и осторожничали. Матушка не могла скрыть удивления: и зачем я к ним пожаловала – ведь даже в мирное время вот так надолго из России никто не приезжал, а уж тем более теперь. Правда, потом сестры мне рассказали, что давно, ещё в семидесятые годы, приезжала к ним молиться Пресвятой Богородице Сайднайской юная Александра Конкова, будущая игумения Серафимо-Дивеевского монастыря, и что жила она именно в моей келии. Говорили, что Матерь Божия тогда-то ее на игуменство и благословила, и что с тех самых пор между Сайднаей и Дивеевым возникла особая молитвенная связь. Приезжало много монахинь из Греции, Палестины, но всё это было до войны – в военное время я оказалась единственной иностранной паломницей «с проживанием». Впрочем, этому удивлялись потом абсолютно все и, конечно же, безмолвно подозревали в некой скрытой миссии. В чистоту моих намерений верили лишь чистые сердцем. Позже, войдя во вкус, матушка любила устраивать фокус-покус перед всякими высокими гостями. Она говорила «але-гоп!» и выводила меня из-за ширмы: глядите, кто у нас есть!  – и начинала рассказывать мою историю. Правда, делала она это весьма избирательно: французским, американским и прочим немецким делегациям она меня не показывала. Китайским, иранским, сирийским и, естественно, многочисленным русским – да. И в этом была, конечно же, политика. Мудрая и старая ливанка – помимо своих бесспорных духовных дарований, мать Феврония была еще и блестящим дипломатом и горячей патриоткой, но только не отечества, а своего монастыря, который для неё и был отечеством – ее православной империей! Она говорила, что даже если всё рухнет, и в Сирии не останется ни одного православного, но пока стоит Сайдная, а она будет стоять до скончания века, Ближний Восток будет оставаться христианским, ибо молитва одного праведного благословляет землю. Властная домоправительница, Васса Железнова – у «рейси» не было авторитетов, кроме Матери Божией и Христа: ни Патриарх, ни Президент – никто не мог ей приказать. Для высших чинов она была крайне неудобна своей неуправляемостью, и её побаивались. Часто создавалось такое впечатление, что Сайдная – это вообще отдельное суверенное государство со своим «правительством», законодательной и исполнительной властью, со своими институтами и хозяйством. Дрожь пробегала по спине от одного вида, с которым игумения принимала всяческую церковную и политическую элиту.

Но стоило только затворить за гостями двери, как всё вокруг менялось и точно наполнялось солнцем: с верхних ярусов монастырской крепости, где размещались корпуса сиротского приюта, прибегали крошечные девочки. Начинались веселые и шумные игры в приемной матушки – властная игумения превращалась в добрую курицу-наседку. В ход шло всё, что находилось под рукой: наклейки от бананов, которые вдруг оказывались на маленьких курносых носиках, кисточки от гардин, которые в руках матушки превращались в прекрасных принцесс, прищепки – злые крокодилы, но более всего было замечательно забраться матушке на колени и, уткнувшись в плечо, слушать арабские сказки или разучивать «Абану», то есть «Отче наш».

Матушка прекрасно ладила с детьми –  ведь она и сама была приютская. Будучи уже монахиней, при своих предшественницах игумениях Марии и Кристине, несла послушание воспитательницы, но на тот момент, как рассказывали сестры, она была так сурова, что могла даже поколотить. С возрастом всё изменилось, победила любовь. А ещё она частенько юродствовала. Снимет, бывало, платок со своих плеч, накинет на голову, завяжет под самым носом, точь-в-точь, как русская бабуля, которая собралась за студеной водой в лютый мороз, и кряхтит по-русски: «Господи, поми-и-илюй». Это она меня так от тоски по Родине спасала. До того смешно, что всю печаль точно рукой разом снимало –  сидим, хохочем до слез.

А вообще в повседневной жизни монастыря мать Феврония была незаметной, и поначалу для меня было совсем непонятно, как у них вообще всё управлялось. Поверите ли, но за время моего там пребывания – а это в целом около полугода, не считая моих отлучек в другие монастыри, города и на фронт –  ни одного раза я не видела, чтобы матушка отдавала о чем-то распоряжения, определяла послушания, или делала выговор – всё в монастыре вертелось будто бы само собой. Идеальный порядок во всем, начиная с чистоплотности самих сестер – здесь было принято каждый день менять исподнее и раз в три дня – монашеский платок, так что ежедневно, как флажки на струнах, во всех закоулочках монастыря развивались белоснежные юбки, кофточки... Светлые и чистые насельницы, идеально прибранные и благоговейно украшенные всевозможными святынями келии, словно хирургический кабинет стерильная трапезная, безупречный порядок на складах  вплоть до каждого уголка и шкафчика… У сестер даже каждая вилочка после обеда отмывалась до блеска, а потом все приборы укладывались, чтоб не россыпью, но именно один к одному. Чистота в монастыре была такая, что за годы натирания каменные полы превратились в странную маслянисто-зеркальную поверхность, по которой было даже неловко ходить в обуви. И всё это проделывалось как-то особенно легко, без видимых усилий, дружно и с любовью. А сестер-то было всего тридцать три, десять из которых совсем старые или больные.

Но их живого усердия хватало на то, чтобы наводить порядок не только в своем родном доме, но ещё и в многочисленных скитах Сайднаи, в церкви на погосте, в приходских храмах и даже соседском мужском монастыре. Лишь один раз я видела, как матушка отчитывала сестру, свою келейницу хажди Талу и, нужно признаться, это было, действительно, очень страшно… А в остальном никто бы и не подумал, что мать Феврония – настоятельница и «железная Васса» Сайднайской обители. Вот она сидит и вместе со всеми чистит огромные сирийское бобы с названием «фуль»: заготовки на зиму в Сайднае – это вообще особая и всеми любимая тема; вот она за обеденным столом рассказывает сестрам анекдоты из жизни Антиохийской Церкви, и все, держась за животы, весело смеются и, кажется, что между игуменией и сестрами вообще нет никакой субординации, но это, конечно же, не так; вот, прихромав на своем костыле в кухню, – временами матушка сильно страдает приступами артрита – она устало  садится на табуретку и лузгает арбузные семечки: обычная бабушка, на ней нет даже игуменского креста, его  она надевает исключительно по праздникам, или когда приходят посетители – для благословения; а вот, собравшись перед сном на лавках, матушка запевает, и сестры задушевно поют свой сайднайский монашеский гимн…

– Послушайте, как же у Вас так получается, – не выдержав, один раз спросила я мать Февронию, – Вы же никому и слова не говорите, а у Вас тут всё точно само собой делается.

– У нас Шагура – Хозяйка, Она и управляет, – такой мне был ответ.

«Шагурой», или еще «Адрой» в Сайднае называют Богородицу, и надо хоть немного здесь пожить, чтобы понять, что, отвечая на мой вопрос, матушка нисколько не слукавила. Так и есть. Она, Пречистая Госпожа наша, действительно там живет, я уж не говорю о том, что каждая вторая монахиня видела Её живой, выходящей или заходящей в Свою часовню. Поэтому они к ней так и относятся, поэтому и стараются изо всех сил услужить Ей, поэтому и называют себя «сестрами» и «дочерьми» Её. Это и есть самая настоящая вера, когда послушание не из-под палки, а от переполняющей любви и благодарности.    

«Тут у них какое-то коллективное помешательство, галлюцинаторный синдром», – однажды прошептал мне на ухо врач-психиатр, неведомыми силами заброшенный в Сайднаю из знаменитого американского города ангелов Лос-Анджелеса, и настойчиво просил разузнать, не употребляют ли монахини грибы. Я еле сдержалась, чтобы не оскорбить маститого ученого здоровым и богоутверждающим смехом. Курьез, но поучительный – ведь в одном он был прав безоговорочно: «не от мира сего» обитательниц Сайднайского монастыря было видно действительно очень издалека – по-арабски это называется «мэжнунэ», то есть «юродивая», или по-простому «дурочка». Вера сайднайских дев представлялась настолько по-детски чистой, что у человека хоть сколько-то посвященного в тайны мистической Церкви не оставалось никакого сомнения в том, что именно такие детские, незлобивые сердца посещает Святой Дух Своими милостями. Некоторые из них даже не имели среднего образования, абсолютно все девственницы, и почти все – воспитанницы местного монастырского приюта, а поэтому от самого младенчества и не знали ничего, кроме Сайднаи и Мамочки Шагуры. В свои пятьдесят-шестьдесят лет они выглядели как вечные девы:  глаза их часто светились энергией детского задора, и казалось, что сердца их, вопреки суровой действительности, не знали скорбей. Тяготы жизни выдавали лишь кости и суставы, которые, не выдержав испытаний войны – долгого отсутствия отопления и воды в монастыре – разрушались и заставляли хромать как пожилых, так и молодых.

А еще они все были разные. Каждая, как полевой цветочек, одиноко возросший в пустыне под лучами Солнца Правды, а все вместе как пестрый букет Офелии. Секрет оказался в самой модели устроения монастыря. Сайдная не был в традиционном понимании монашеским общежитием, киновией, в укладе присутствовала организация по принципу идиоритмического, или как его называют особножитного монастыря, когда общими для насельников являются только жилище и богослужения, а в остальном каждый подвизается точно в скиту со своим отдельным уставом. Об этой особенности написано и у нашего странника Василия, что «в Сайднае игумении несть, но економ вся дела управляет». По наущению Святого Духа, от самого рождения монахини настолько уважают внутреннюю свободу друг друга, что, долгие годы живя бок о бок, сумели остаться самими собой, не превратившись в огород из, пусть породистых, но всё-таки искусственно выведенных «растений».

Здесь не было моды на «страдания», никто не говорил об искушениях и не ходил с постным лицом, – сестры были смиренны по самому своему душевному устроению, претерпевали всё, молча и с улыбкой, будто бы и не замечали трудностей. Да и само это их смирение никак не выражалось внешне: не было ни опущенных долу глаз, ни мурлыкающих интонаций в речи, ни нарочито аскетического убранства – каждая была лишь тем, чем ее сотворил Бог. Монахини от рождения, монахини по воле Божией, монахини по благодати и монахини непрерывной многовековой традиции... Окунувшись с головой в этот привольный и столь естественно и  радостно существующий монашеский мир, я не могла с прискорбием не воздыхать о духовных судьбах моей многострадальной Родины, где после долгих и упорных лет гонений на Церковь, многое теперь приходится начинать заново, всё с чистого листа. Хотя, как выяснилось позже, дух модернизма сумел проникнуть даже в Сайднаю… однако, не обо всём сразу. 

***

Отдарившись иконой собора Оптинских старцев, молитвенно благословленной в Сайднаю ныне покойным приснопоминаемым наместником Оптинского монастыря архимандритом Венедиктом (Пеньковым) и всевозможными пряниками и конфетами от прихожан и настоятеля Московского храма в Бутове в честь Стефана Пермского протоиерея Владимира Ковтуненко, я намеревалась откланяться и отойти ко сну, но матушка сказала «подожди» и в первый раз снисходительно мне улыбнулась. Я села. Через некоторое время в приёмную принесли корзинку, доверху наполненную невызревшими крошечными сливами наподобие нашей алычи. Сестрички, прибежавшие посмотреть на русскую, почему-то захихикали. «Вот тебе первое послушание, деточка, – сказала мать Феврония, протягивая мне корзину со сливами, – зеленый плод, как он сладок и полезен! Надо успеть сорвать его именно зеленым. Спелая слива уже никогда не сравнится с этой… запомни. Будешь есть их у себя в келии». И, окунув сливу в соль, смачно захрустела, предлагая мне последовать ее примеру. Неожиданно это оказалось и вправду очень вкусно.

В этот счастливый день, взбираясь на свой сайднайский «маяк», я радостно ощущала себя той самой «зеленой сливой», целую корзинку которых гордо несла в своих руках, а в ушах всё звучал и звучал хрипловатый матушкин голос: «надо успеть сорвать плод зеленым…», а в продолжение, сокровенно и беззвучно – «будьте как дети…». Да, именно «как дети» – это и был духовный ключ от Сайднаи, который в первый же день мне вручили в вечное пользование.

Продолжение следует