Русская тройка. Истории из девяностых
Владимир Малягин
Не могу забыть одной драматической картины из собственного детства: в «частном секторе» Тюмени, довольно крупного для Сибири областного центра, в котором мы жили тогда, случился пожар. Был самый конец пятидесятых, мне было тогда лет всего-то пять или шесть, но эта история врезалась в детскую память, как барельеф врезается своими линиями в твердость гранита. Дом горел на соседней улице, совсем недалеко, поздним вечером. Ночной пожар – это вам не пожар дневной, когда огня почти незаметно в ярком солнечном свете. Ночью у нас и так обострены все чувства, впечатления ночью самые сильные – а тут не что-то привычное и обыденное, тут – настоящий пожар… «Пожар» – и как сразу резко меняется наше самочувствие от одного только звучания этого тревожного слова!
Деревянный домик об одну комнату и кухоньку быстро сгорел дотла, соседние дома удалось героическим пожарным отстоять. А наутро вся окрестная детвора самых разных возрастов, сбежавшаяся «на пожар», с любопытством глазела, как хозяин-погорелец, еще сутки назад бывший настоящим домохозяином, бродит по теплому, даже горячему пепелищу и палочкой какой-то разгребает то, что осталось от его дома – разгребает золу и пепел прошлой жизни. Что он ищет и что надеется найти? Крышку от любимого чайника? Висячий замок от входной двери? Обгорелый какой-нибудь гвоздь? Или все же так разом оборвавшуюся намедни прошлую свою жизнь?
Хотя нет, жизнь тогда оборвалась не его – а то ли матери, то ли тещи. Старушка не успела выбежать из дому и обгорела в огне. Ожоги были смертельны, и через несколько дней ее хоронили. Она лежала в гробу синяя, распухшая, и дети держались подальше от гроба и страшноватого неподвижного и непонятного существа в нем, на всякий случай подальше…
В девяностые годы все мы, как тот погорелец, бродили по громадному пепелищу нашего отечества и шевелили, ворошили золу
нашего сгоревшего общего дома. И как тот погорелец мы почувствовали тогда, что жизнь – это вовсе не уютный и теплый налаженный быт, который окружал и покоил нас еще вчера. А жизнь, может быть, – это вот такое почти бесцельное брожение по пепелищу судьбы, «глядя задумчиво в небо широкое». В это бескрайнее русское, российское небо.
Он, этот несчастный погорелец, раньше других понял страшную для обыденности сверхчеловеческую истину, и душа его теперь радостно плачет. Оттого и на губах его блуждает какая-то странная, то ли радостная, то ли смущенная улыбка. Но мальчишки и зеваки, сгрудившиеся вокруг, конечно, ничего этого не могут по-
нять и постичь. Потому что их еще не коснулась (и каждого ли вообще коснется?) свобода этой пронзительной божественной боли, этого священного бедствия. Свобода маленькой человеческой души в бездонном просторе Духа. И поэтому они все еще слепы, когда он уже зряч…
Почему именно эта картина приходит на память? Ведь она не подходит к моей теме. Вообще ни к какой теме она не подходит. Просто она – сама по себе.
А тема проста и вполне традиционна. Они и мы. Восток и Запад. Россия и Европа. Ничего нового.
***
В истории, о которой я расскажу, ничего невероятного нет. Ну, кроме того, что она действительно произошла именно в том виде, в каком здесь будет рассказана. Ну, к делу.
1994-й год. Весна. Одна серьезная государственная организация, называемая в просторечии Министерством культуры, проводит литературный конкурс. И не вообще литературный, а драматургический. Да и не просто российский, а международный. Первый, кстати сказать, в новой искромсанной и порванной на куски и кусочки России. России, которая учится жить без своих традиционных окраин, без земель, политых потом и кровью наших великих предков. Зато теперь она живет в провозглашенной свободе, стараясь не уточнять, от чего эта свобода и для кого.
Проводить мероприятие было решено с размахом. Отпущены немалые деньги – кажется, около 70 миллионов в ценах весны 1994 года. Выбрано прекрасное место – старый русский город-памятник в пределах «Золотого кольца» – Суздаль. Плата стран-участниц вполне символическая: 1 тысяча долларов за делегацию из 5-6 человек. Житье – в лучшей интуристовской гостинице, кухня и напитки – в неограниченном количестве. Апофеозом стал, как и полагается, заключительный банкет, на который участников везли на тройках ряженые кучерами ребята. В общем, традиционное русское гостеприимство в стиле эмигрантских песен Александра Вертинского или Ивана Реброва, как его понимали чиновные устроители фестиваля.
И все бы прошло просто здорово… Но ведь фестиваль предполагает и конкурс с премиями. А для конкурса нужно было жюри. Страна-устроитель, естественно, имеет право, чтобы председателем жюри был ее гражданин. Просто потому, что на ее плечи ложатся все основные расходы. Но что-то там не заладилось… Одна кандидатура отказалась сама, другую не отпустили с госслужбы – пришлось спешно искать замену. В результате председателем жюри стал англичанин.
А дальше российская стыдноватая комедия с тройками, лошадками и ряжеными превратилась в банальный и практичный фарс, как говорили в советские времена, «из мира чистогана». Жюри, которое теперь состояло в основном из иностранцев, просто взяло и поделило премии между «своими», кажется, даже не бросив какую-нибудь утешительную косточку кому-то из российских авторов. А чего вы, собственно, ждали? Благодарности за жратву и питье, за лошадей и бубенцы, за потраченные миллионы? Но благодарность – это уже из области чувств. А с русскими можно обходиться и без этой сентиментальной нравственно-моральной чепухи.
Но отнюдь не поведение иностранного жюри в наших родных пенатах уязвляло тогда больше всего, конечно. Знали мы всегда: запад на девять десятых состоит из сухих счетоводов и прагматиков. Нет, уязвляло поведение устроителей, чиновников достаточно высокого ранга. Народ наш, конечно, традиционно гостеприимен, но откуда у этих вот такое холуйство? В чем оно имело свои корни и истоки? В «советском периоде»? В вековом «русском гостеприимстве»?
…На заключительном банкете, когда зал человек в 120 ел и пил до 3-х часов утра, гостей развлекал музыкой и песнями оркестр русских народных инструментов, специально на один вечер приехавший за двести с лишком верст из Москвы. Одиннадцать человек тряслись в «рафике» (был такой латвийский микроавтобус в проклятые советские времена), набитом доверху музыкальными инструментами и костюмами, около пяти часов, чтобы работать полночи и, скоротав потом кое-как ее остаток, поутру вернуться в Москву, снова потратив на дорогу часов пять.
А сколько же им заплатили устроители, тратившие на одного участника фестиваля в сутки не меньше 400 тысяч в тогдашних ценах? Ансамблю было брошено щедрой рукой аж 500 тысяч тех худосочных рублей. Напомню, на одиннадцать человек. А что такого? Ведь это же свои! А свои перебьются…
***
В своей жизни мне довелось встречаться с несколькими иностранцами, которых можно было уважать по-настоящему, искренне. Один из них, немец, литератор, человек тонкий и глубокий, как-то в разговоре обмолвился о семье наших общих с ним знакомых-москвичей: «Как хорошо, что они и в таких тяжелых условиях сохраняют достоинство». Вот оно, ключевое слово! Достоинство… Не это ли та «общечеловеческая ценность», понятная любому гражданину любой страны? Как раз та ценность, которой уже не одно десятилетие так не хватает нашим людям (особенно сановным) в их общении с миром.
Но разве сегодня или вчера началась эта беда?
В Дневнике писателя за 1877 год Ф.М. Достоевский одну из глав называет так: «Мы в Европе лишь стрюцкие». «Стрюцкий», по объяснению нашего великого писателя – вздорный, пустой, ничтожный человек. Отчего такая нелестная оценка? Оттого, что мы, начиная с незапамятных времен, всё пытались стать «общечеловеками» и европейцами, перенимая чужие нравы и, самое главное, – чужой вид, чужой облик. Внешний вид и некоторые манеры ведь перенять проще и легче всего: если есть у тебя какие-то деньги, то и костюмчик можно прикупить, и галстук за пару тысяч долларов. Но начав с презрения ко всему своему и ко всем своим, мы веками так и оставались на этой точке, и только сила нашего презрения к своему отечеству всё увеличивалась.
Можем добавить: сегодня в этом вопросе не изменилось ничего. И ненависть нашего «образованного класса» и нашей «национальной элиты» к «этой стране» уже не хроническая, а пожалуй – вовсе неизлечимая болезнь. Меняются строи и уклады, меняется весь мир, меняется вообще всё – и только ненависть и тупое презрение «интеллигенции» к своему отечеству и своему народу – самая постоянная величина. Такое чувство, что для нашей интеллигенции именно русофобия – альфа и омега ее духовного бытия, ее основа, которая помогает проснуться каждое утро и лечь в постель вечером…
Но в той же главе Дневника великий русский мыслитель дает всем желающим духовного излечения рецепт единственно возможного, единственно действенного лекарства от этой застарелой болезни:
«Стать русским во-первых и прежде всего… Стать русским значит перестать презирать народ свой. И как только европеец увидит, что мы начали уважать народ наш и национальность нашу, так тотчас же начнет он и нас самих уважать…
Став самим собой, мы получим наконец облик человеческий, а не обезьяний. Мы получим вид свободного существа, а не раба, не лакея, не Потугина, нас сочтут тогда за людей, а не за международную обшмыгу, не за стрюцких европеизма, либерализма и социализма…»
Что к этому можно добавить? Пожалуй, стоит лишь вспомнить, что русский рубль в XIX-м столетии был одной из самых крепких мировых валют, и выезжавший в Европу очередной стрюцкий отнюдь не был там нищим, как в XX-м веке был нищим за границей почти любой из нас. И что же? А всё то же – очередной стрюцкий презирал и ненавидел Россию и русский народ.
Так значит, правду говорят, что не в деньгах дело? Так может, и главное человеческое счастье тоже не в них? Получается, дело-то в твоем ничтожестве или твоем достоинстве, твоей подлости или твоем благородстве.
Да, под занавес XX-го века все мы однажды стали в своей стране погорельцами. И в сердцах тех, кто тогда был вполне взрослым, кто понимал, что происходит со страной и народом, раны этой поры болят до сих пор. И эту боль не забыть, не заспать, не утопить в дешевых утешениях. Но разве Отечество не остается Отечеством даже после пожара? Нетрудно любить свою страну в богатстве, силе и славе. Нетрудно гордиться такой страной, которая и сама кичится своими успехами, пусть даже мнимыми.
Но разве зря сказано нашим первым поэтом про «любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу»? Родное пепелище – это ведь, кажется, не про триумф и победы? Это ведь про пожары и бедствия, правильно? Но эта именно любовь, мужественная любовь вопреки, питает человеческое сердце в любой стране и в любые времена.
Мир сегодня стоит на грани. Завтра он может быть совсем не тем, какого мы ожидаем. И где мы будем тогда, с кем мы тогда будем? Замечательный православный американец, отец Серафим (Роуз) сказал уже давно, чуть не полвека назад: «Сегодня уже позднее, чем нам кажется». А сегодня еще позднее, значительно позднее. И это значит «час икс» всё ближе. Неужели правда, что даже сегодня нам стоит думать только о богатстве, успехе и удовольствиях?
Но пожар, тот самый, из нашего далекого и ясного детства, – как возможность, итог, исход нашей жизни – стоит всегда рядом с нами. Он может нас освободить ото всех цепей и пут. Вот только такую свободу сможет вынести не каждый из нас…
