Достоевский и Церковь. Часть третья

Владимир Малягин

Продолжение. См.: начало 

III. Учение

Именно в характерах людей верующих (и исповедующих сознательно свою веру) Достоевский воплощает систему своих христианских взглядов, которую, хотя и с оговорками, можно назвать его учением. Главный образ, важный дляпонимания этих взглядов, – конечно, старец Зосима. 

В главе «Старцы» автор, кратко пересказав историю старчества в России и подытожив, что ныне, несмотря на гонения, старчество утвердилось и водворяется по русским монастырям, вдруг добавляет: 

«Правда, пожалуй, и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного, пожалуй, приведет вместо смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости, то есть к цепям, а не к свободе».

Что это за фраза и в чем ее смысл? Как старческое руководство может привести к сатанинской гордости, если это – духовное учреждение, богоустановленное именно для спасения человеческой души от потемнения гордыней? 

Что такое эта фраза (кстати, достаточно неуклюжая и сама по себе, в литературном смысле)? Признак неверия самого Достоевского в старчество как благодатное явление или боязливый экивок на всякий случай для неверующих? Или же это – привычный для мастера психологический парадокс, которым он хочет удивить читателя? Но в любом случае такая фраза не может произвести доброго впечатления на церковного человека именно благодаря своему лукавству.

A фразa эта в романе неслучайна. Ниже прочитаем страницу рассуждений автора о кликушах-бесноватых, которых  ему поначалу характеризовали как «притворщиц, чтобы не работать». «Но впоследствии, – пишет Достоевский, – я с удивлением узнал от специалистов-медиков (очевидно, это и есть высшие авторитеты в духовной сфере? – В.М.), что тут никакого нет притворства, что этострашная женская болезнь, ... происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов...» 

Такие медицинские объяснения сложных духовных явлений тоже, конечно, не могут вызвать сочувствия у человека верующего. 

Вот в описаниях монастыря мы находим портрет отца Ферапонта, монаха-отшельника, живущего строгим постником. Он «видит чертей», окружающих монастырских монахов, осуждает старчество и отца Зосиму, ненавидит (в буквальном смысле слова) всех мирских. А вот каково рассуждение отца Ферапонта о посте: 

«Я-то от их хлеба (то есть монастырского – В.М.) уйду, не нуждаюсь в нем вовсе, хотя бы и в лес, и там груздем проживу или ягодой, а они здесь не уйдут от своего хлеба,  стало быть, черту связаны». 

Такой уровень мысли и такое понимание сути поста говорит, конечно, об одном: мы видим перед собой карикатуру. Карикатурна и сцена скандала отца Ферапонта над гробом старца Зосимы, от тела которого «раньше естественного времени» пошел почему-то тлетворный дух. Но почему единственный отшельник, нарисованный Достоевским, карикатурен? Неужели только потому, что путь отшельничества писатель не понимал и отвергал? 

Однако, повторяем, центральное место в интересующей нас теме занимает образ самого старца Зосимы.

Есть в шестой книге романа, посвященной целиком старцу и называющейся «Русский инок», бесспорно прекрасные страницы. Это, например, описание смерти Маркела – старшего брата будущего старца Зосимы. Его покаянное чувство перед смертью, его ощущение вины перед близкими людьми, перед слугами, даже перед птичками Божиими умиляет и размягчает сердце читателя. 

Но в целом образ Зосимы, конечно же, слишком далек от известного каждому верующему образа православного старца. Вот как писал Константин Леонтьев об этой теме романа в своей статье «О всемирной любви»:

«В романе “Братья Карамазовы” весьма значительную роль играют православные монахи; автор относится к ним с любовью и глубоким уважением... Старцу Зосиме присвоен даже мистический дар “прозорливости”... Правда, и в “Братьях Карамазовых монахи говорят не совсем то, или, точнее выражаясь, совсем не то, что в действительности говорят очень хорошие монахи и у нас, на Афонской горе... Правда, и тут как-то мало говорится о богослужении, о монастырских послушаниях; ни одной церковной службы, ни одного молебна... Отшельник и строгий постник Ферапонт, мало до людей касающийся, почему-то изображен неблагоприятно и насмешливо... От тела скончавшегося старца Зосимы для чего-то исходит тлетворный дух... У господина Достоевского и в этом романе собственно мистические чувства все-таки выражены слабо, а чувства гуманитарной идеализации даже в речах иноков выражаются весьма пламенно и пространно...» 

Позднее в своих воспоминаниях Леонтьев писал: 

«Считать “Братьев Карамазовых” православным романом могут только те, которые мало знакомы с истинным Православием, с христианством святых отцов и старцев афонских и оптинских».

Снова, как и в предыдущей попытке («Бесы», глава «У Тихона») изобразить православного старца-руководителя, Достоевскому явно не хватило понимания сути духовной власти и духовной силы. В заповедях старца Зосимы, оставленных им своим ученикам, есть такие слова:

«Перед иной мыслью встанешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя: “Взять ли силой, али смиренною любовью?” Всегда решай: “Возьму смиренною любовью”. Решишься так раз навсегда и весь мир покорить возможешь».

   В этой мысли есть некоторое недоразумение: какая сила тут подразумевается? Ведь не физическая же? Так значит, духовная! Но именно духовная сила есть главнейший признак духовной власти старца, даруемой ему самим Богом. 

«Старец» Достоевского слишком восторжен по любому поводу, слишком занят пониманием мира и людской психологии, он даже как бы несколько душевно расслаблен. Перед смертью самым главным своим делом он почему-то считает еще раз увидеться и побеседовать с ближайшими монахами: «Не умру, прежде чем еще раз не упьюсь беседой с вами, возлюбленные сердца моего, на милые лики ваши погляжу, душу мою вам еще раз изолью».

Как не похоже это на жития православных святых, великих подвижников, даже перед смертью считавших себя недостойными спасения и думающих о покаянии! Да и разве может любой из живших на земле (кроме самых редких святых) быть абсолютно уверен, что жизнью своей совершенно угодил Богу и заслужил Его милость? И хотя Достоевский, вместе с В.С. Соловьевым, специально ездил в Оптину к старцу Амвросию, чтобы набраться реальных впечатлений о монашестве, эти впечатления, видимо, были слишком кратки и поверхностны, чтобы стать основой положительного учения.

Ошибка писателя в том, что из двух главнейших ипостасей Божия отношения к нам, грешным людям, – милосердия и правосудия, – Достоевский абсолютизирует милосердие, как бы забывая о правосудии Божием, о Божией правде, без которой, как и без милосердия, не может стоять мир. 

Старцу Зосиме (а значит, и Достоевскому) можно с полным основанием возразить, что наглые нераскаянные преступления (которыми в наше время переполнен мир) не могут быть покрываемы милосердием Божиим бесконечно: рано или поздно должно наступить правосудие. Божия любовь к человеку требовательна – но об этом никогда не говорил Достоевский.

Есть в романе и еще одна характерная черта: писатель как бы стыдится исповедать реальное существование бесов. «Черт», приходящий к Ивану Карамазову, является плодомего болезненного воображения. Опять все объясняется психологией, и эта абсолютизация психологии тоже наносит немалый вред роману и его создателю. Духовная жизнь и психология человека – области вовсе не равнозначные и часто даже не сопрягающиеся. Во всяком случае, духовные события не могут быть объяснены на психологическом уровне, такое «объяснение» есть профанация духовной жизни, и это известно каждому верующему человеку.

***

Достоевский не создал в своих книгах положительного православного учения. Точнее сказать, не выразил его так, как само учение давно уже создано и хранится Церковью. Образы монахов традиционно не удавались писателю – он все-таки недостаточно для этого знал и понимал строй монастырской жизни. И мы, его православные читатели, об этом сожалеем. 

Но, к счастью, эти естественные несовершенства всякого человеческого труда – не главное в творчестве Достоевского. Это – лишь отдельные и досадные, конечно, неудачи великого писателя. Впрочем, не только и не столько его. В таких конкретных неудачах отразилась вся глубина атеистической расслабленности XIX века, вся тяжесть накопленного российским образованным обществом неверия и самоуверенной высокомерной наглости по отношению к Русской Церкви. 

Но в каждом романе Достоевского есть герои, сознательно выбирающие страдание как путь к духовному воскресению, сознательно берущие свой крест и идущие за Христом. Эти люди знают, что в жертве ради ближнего есть великое счастье, что «блажен, кто душу свою положит за други своя». Значит, эти люди имеют подлинно христианский опыт, как имел его сам писатель. И даже о «Братьях Карамазовых» нельзя повторить слова Константина Леонтьева с полным сердечным согласием: нет, это все-таки православный роман, хотя и не в той своей части, которую полагал особенно православной сам Достоевский. 

Сострадание к брату, милосердие, любовь, умение даже в падшем человеке увидеть непомутненный и сияющий образ Божий – это и есть для нас подлинные уроки Достоевского-писателя, Достоевского-христианина, Достоевского – сына Русской Православной Церкви. И значение этих уроков непреходяще для русского ума и русского сердца. 

Не забудем же мы и того впечатления, которое вынес из встречи с Федором Михайловичем батюшка Амвросий. После того как писатель покинул его келью, старец сказал о нем своим приближенным: «Этот – кающийся». 

И вслед за православным священником, современником Достоевского, служившим панихиду по новопреставленному рабу Божию Феодору, мы и сегодня можем повторить: 

«Братья-христиане! В общем почитании усопшего соединимся в один дух и в одно сердце и будем просить у Господа вечной памяти почившему там, на Небе, и здесь – на земле. Аминь».