Крестьянские дети
Итак, жизнь Свечкиных складывалась таким порядком, что они все время были связаны с детьми. Прежде всего – со своими детьми, так как были многодетными родителями. Ну и с чужими (если в мире вообще есть чужие дети), поскольку постоянно вели в столице детские художественно-театральные студии. Постепенно Петр Петрович осознавал, что ему очень хочется как-нибудь сесть и сравнить две эти категории, армии, когорты детей середины девяностых – столичных московских и деревенских рогожинских. И он не стал противиться такому желанию – однажды он сел и написал для своего замечательного журнала очерк, который я, пожалуй, приведу здесь полностью ввиду того, что он и сейчас, спустя двадцать лет, став документом эпохи, читается, вроде бы, с интересом.
Ну так вот он, очерк Петра Свечкина 1995 года, который так и называется – «Крестьянские дети»…
«Опять я в деревне. Хожу на охоту, Пишу мои вирши – живется легко…»
Эти некрасовские строки в памяти у каждого из нас прямо со школьной скамьи. Да и то сказать: вряд ли найдутся у нашего записного и штатного «певца гнева и печали» стихи, наполненные такой чистотой и любовью. Этот портрет крестьянских детей, а точнее – портрет их судьбы – из несомненных шедевров великой русской литературы.
Разумеется, некрасовские крестьянские дети – в далеком прошлом. Ну а сейчас-то есть они? А если есть – какие? Бледное повторение городских, или, того хуже, просто «местные аборигены»? Но разве что-то мешает нам сравнить минувших крестьянских детей с нынешними?..
Глазки
«Все серые, карие, синие глазки – Смешались, как в поле цветы. В них столько покоя, свободы и ласки, В них столько святой доброты!»
Покоя в глазах даже сегодняшних деревенских детей и впрямь больше. Да и как не быть покою, если строй жизни диктует другие, по сравнению с городской жизнью, ритмы. Куда спешить детям в деревне? Ну разве что после школы на дежурный автобус, развозящий по окрестным деревням совхозных рабочих. А если все же опоздаешь на «дежурку», так и вовсе некуда торопиться: или жди чего-то попутного, или пешочком километра три-четыре до дому.
«Ждать да догонять – хуже нет…» Догонять – это вообще не про деревню, а вот ждать… Ждать деревенский народ привык. Ждать автобуса, ждать хлеба в магазинной очереди, ждать прихода начальства в конторе, или, например, открытия почты. Но ожидание здесь не похоже на городское – оно спокойнее и фатальнее. Придет (привезут, откроется) – хорошо; нет – ну что ж, значит завтра (через час, через год) сделается дело. Куда спешить? Жизнь-то вот она, всегда при тебе (твоя жизнь), куда от нее бежать, да и зачем?
Покоя в глазах деревенских детей больше. Помню одного педагога, перебравшегося из большого города в деревню на постоянное жительство (такие тоже случаются!). Больше всего его поражало, что крестьянские дети, прежде чем ответить на какой-то вопрос – думают! Казалось бы, что за чепуха, разве городские дети думать не умеют? Уметь-то умеют… Но проведите простой опыт: войдите в городскую школу на перемене, остановите любого ребенка и спросите о чем-нибудь. В четырех случаях из пяти вы увидите блуждающий потусторонний взгляд и услышите ответ еще до того, как закончите свой вопрос…
Покой и свобода, как заметил еще прозорливый Пушкин, вещи взаимосвязанные. Что здесь причина, а что следствие, установить бывает нелегко, да это порой и не важно. Мне могут возразить, что уж свободы-то в сегодняшних городских детях хоть отбавляй. Но с этим я, пожалуй, не соглашусь: хоть отбавляй в них сегодня своеволия и распущенности, а это, согласитесь, совсем другое дело. Но настоящей свободы, свободы от порока, от какой-то врожденной испорченности больше сегодня все же у детей деревенских. И даже иногда встречаются в этих глазах воспетые поэтом ласка и доброта.
Да, больше свободы, больше покоя, больше ласки. Но именно больше, чем… Сказать, что этого покоя достаточно, довольно – значит, солгать. Потому-то мы и пишем всего лишь сравнительный портрет детей нашего времени.
«В их жизни так много поэзии слито… Счастливый народ! Ни науки, ни неги Не ведают в детстве они…»
Поэзией природы деревенские детки впрямь не обделены.
…Огромное, бескрайнее и бездонное лето с его нескончаемыми днями и черными звездными ночами или ослепляющей луной; осень с бронзой и золотом листьев, с затяжными дождями и грязью, с первыми, чистыми и колючими, заморозками по утрам; долгая, нескончаемая в Средней России зима с широкими морозными полями и лесами в белоснежном уборе, – а то и оттепель с дождем, когда по полям начинается суматошный бег мышей-полевок, пытающихся спастись от заливающей их норки воды; наконец весна – вечное и всегда невероятное воскресение природы с первыми прожухлыми проталинами, с ручьями, с нежной зеленью новой травы…
Круговорот одного крестьянского, деревенского года – великое божественное чудо, вечная книга мудрости, благая весть о нашем человеческом бессмертии и с нами – бессмертии всего сотворенного мира. И эта загадочная книга – всегда перед глазами деревенских ребят, ее страницы вольно раскрыты перед ними, не сдавленные многоэтажными городскими стенами – надо только уметь смотреть и научиться видеть.
А вот насчет науки и неги времена, конечно, изменились. Сейчас, в середине девяностых, чем отличается школа в деревне от городской? Разве что большей человечностью. Обучение в одну смену, в классе – человек по пятнадцать, учителя и ученики знают друг друга не только по школе, но и по жизни (даже в большом поселке все семьи – у всех на виду!). Уровень? Но что такое – уровень образования? Когда программа, методики и методички одни и те же в городе и деревне – попробуй, улови и измерь этот уровень!
А вот хотят ли деревенские дети сегодня учиться? Вопрос. Человек ведь привык образование связывать с последующей деятельностью, и это естественно. Образование помогает построить карьеру, карьера дает общественные блага – достаток, почет и уважение, доступ к культурным ценностям. Но это при нормальном состоянии общества. А когда мерило всему одно – деньги! – начинаются совсем другие счеты. Тогда мальчишка с пятью классами, занимающийся весьма сомнительным бизнесом, зарабатывает больше профессора, а то и академика. И зачем ему учиться, если деньги – главное?
Общий кризис нашего образования, падение его престижа не может не задеть и деревню. В сельских школах учатся хорошо, в основном, девочки. Впрочем, о мальчиках и девочках поговорим отдельно.
Ну а что касается неги… Нет, изнеженных детей в деревне, конечно, гораздо меньше. А уж столичных маменькиных и бабушкиных сынков и дочек, стоящих на ушах и ходящих на голове, в деревне почти не встретишь. И все же сказать, что балованных детей нет совсем – не получится. Тут уж дело родительского такта и родительской меры.
Скотинка
«Вот девочка ловит лукошком лошадку: Поймала, вскочила и едет на ней. И ей ли, под солнечным зноем рожденной, И в фартуке с поля домой принесенной, Бояться смиренной лошадки своей?..»
Тема о домашних животных и их взаимоотношениях с человеком настолько глубока и даже онтологична, что глубины этой совсем не могут вообразить городские жители, запертые в четырех стенах и трех измерениях своих квартир. Да вряд ли ее осознают и крестьяне, выросшие в такой, а не иной реальности и не имеющие нужды сравнивать.
В городе домашние животные – это кошки и собачки, да еще волнистые попугайчики. Все остальные изыски вроде удавов, обезьян, крокодилов и львов по их редкости в расчет можно не брать. Но и собаки с кошками в городе выполняют декоративную, а не свою профессиональную функцию.
Деревенские животные – не то. Да и банальные кошка с собакой в доме, стоящем на земле и окруженном землею, приобретают свое настоящее значение. А ведь есть еще, как мы уже упоминали, куры, гуси, утки, индюки, индоутки; есть овцы, козы, коровы, а кому очень повезет – лошади. А у них, у больших и серьезных, есть, разумеется, цыплята, козлята, телята, жеребята – маленькие животные дети.
Городской человек, попав волею судеб в деревню и помаленьку обзаводясь живностью, с удивлением обнаруживает, что нет такого абстрактного понятия «отношение к домашним животным», а есть живые, конкретные и совершенно особые взаимоотношения – с собакой, курами, козой, коровой (опять же, кому повезет – с лошадью, этим венцом домашнего животного мира). И оказывается вдруг, что для каждого животного, для любви к нему, в человеческой душе существует (абсолютно не нужная в городе!) отдельная, особая струна. И оказывается, что у каждого животного свой, ни на что другое не похожий характер и свое, личное, отношение к человеку.
И эта многострунность чуткой человеческой души не надумана, не специальна, а естественна и жизненна, потому что человеку для жизни нужны мясо и шерсть, яйца и молоко… И молоко, которое дала тебе твоя коза или корова, имеет совсем другой вкус, чем то, что куплено в универсаме.
Но эту многострунность души вовсе не надо путать со слезливым сентиментальным жалением животного, потому что – всему свое время под солнцем. Маленький недельный козленок, скачущий по дому и самозабвенно сосущий твой палец, умиляет людей, но пройдет два-три месяца – и его надо будет кастрировать, чтобы, зарезанный еще через полгода, он не пах «козлом». Деревенские подростки, преререзающие горло овце на заднем дворе, делают это спокойно и просто – совсем не так, как городские дети убивают на задворках многоэтажек котенка или щенка.
Приходит на память пример одного из великих русских подвижников XX века, преподобного Силуана Афонского. Будучи монахом, он имел послушание резать овец и коз для монастырских гостей и делал это совершенно спокойно и естественно. И он же до смерти со слезами вспоминал о паучке, которого однажды в молодости убил просто так, от нечего делать…
Убийство убийству рознь. Впрочем, называть убийством то, что заповедано человеку свыше, что входит в круг его естественных обязанностей и естественной ответственности, как-то неловко, да и неправильно. В таких вот незаметных, но существенных моментах высвечивается то, как далеко ушли мы в своей городской жизни от реальных, а не миражных взаимоотношений с животными и природой.
…А если, говоря о животном мире, вспомнить еще про ежика, который может жить где-нибудь на задворках твоего сада; про семью скворцов, которая многие годы подряд прилетает именно в твой скворечник, считая его своим домом – если все это вспомнить, то и сравнивать как-то некорректно: деревенский ребенок богач по сравнению с городским сверстником.
Да неужели же всё так уж безоблачно? Разве любое явление в мире не имеет теневой стороны? Ведь поэт-то заметил эту теневую сторону!..
Другая сторона медали
«Положим, крестьянский ребенок свободно Растет, не учась ничему, Но вырастет он, если Богу угодно, А сгибнуть ничто не мешает ему. Положим, он знает лесные дорожки, Гарцует верхом, не боится воды, Зато беспощадно едят его мошки, Зато ему рано знакомы труды…»
Дальше в знаменитой некрасовской поэме следует не менее знаменитый рассказ про шестилетнего мужичка Власа, ведущего под уздцы свою лошадку. Сколько десятилетий подряд «Мужичок с ноготок» разъяснялся нам, читателям, как гневное обличение свободолюбивым поэтом «старого прижима». Да и сам поэт, конечно, не просто так своего мужичка описал. А – как будто спохватившись, что перехвалил маленько крестьянскую жизнь, что про обличения забыл. А ведь за такую забывчивость свои-то, белинские-то с чернышевскими, по головке не погладят!
Но если конкретно, по статьям разобрать эту некрасовскую спохватку, что остается от ее главного пафоса?
Конечно, детская смертность тогда была еще больше, чем сейчас, в эпоху победившего капитализма – но и в городе среди бедноты она была не меньше! Откуда было взяться здоровым детям в гнилом Питере, например? И комары-мошки так же ели болотного петербургского бедняка, и труды ему были знакомы с самого нежного детства, да какие труды! Особые, губящие насмерть, растлевающие не только тело, но и душу. Ведь как ни говори, а та же проституция не в деревне родилась и расцвела. Ей городской простор нужен! А профессиональное воровство? А мошенничество? Сплошь городские профессии!
Ну а сам мужичок с ноготок – он кто таков? А он, между прочим, паренек в сапогах, в овчинном полушубке, в рукавицах – то есть нормально, по погоде одет, на что мы почему-то привыкли не обращать внимания. А вот в городе, если верить реалистической живописи – и вовсе перовская «Тройка», везущая по гололеду бочку с водой! И ведь не на лошади везущая, а на себе! Так намного ли жизнь городских детей из низшего сословия была легче жизни детей крестьянских? А если не была легче, то к чему эти бессмысленные сравнения?
Вообще, в чем тут фокус и где надо особенно внимательно следить за руками опытнейшего карточного игрока (заработавшего, кстати, на этом благороднейшем деле немалое состояние) господина Некрасова Н.А.?
А фокус прост.
Оказывается, поэт сравнивает крестьянское детство вовсе не с бедняцким городским: «Однако же зависть в дворянском дитяти Посеять нам было бы жаль…»
Стоп, Николай Александрович! Так вы кого с кем сравниваете? Городских и деревенских жителей, или крестьян с дворянами? Оказывается, простых сельских жителей из податного сословия революционный поэт сравнивает с благородным дворянским сословием города!
В картах это называется передернуть, и за это во все времена (монархические, республиканские, даже тоталитарные) били морду. А в искусстве как с этим делом? В искусстве это называется идея, тенденция и обличение кровавого царского режима. И тут уж, сами понимаете, не до корректности приемов и даже не до справедливости и правды. Тут надо дело делать, согласно терминологии Базарова…
Но каков же вывод из сказанного? Он очевиден и прост. Тогдашнее деревенское детство было несравненно лучше детства городских бедняков – ведь минусы везде были одни и те же, а плюсы в деревне – такие, каких у бедного городского ребенка не было уже давно.
Кстати, наши интуитивные догадки по поводу детской смертности подтверждает вполне солидный и отродясь не бывший консервативно-патриархальным (скорее даже всегда бывший либеральным) словарь Брокгауза-Ефрона: «…в городах России смертность вообще слабее, чем в уездах, что зависит не столько от лучших гигиенических условий, сколько от возрастного состава: в городах больше взрослых, нежели детей, а смертность в детском возрасте всегда сильнее…» То есть детей в деревнях было настолько больше, что, при высокой детской смертности, статистика получалась, конечно, в пользу городской жизни.
Ну а сегодня?
Не знаю, ведется ли сравнительная статистика детской смертности в городе и на селе, но то, что эпидемии забытых некогда болезней начинаются нынче с городов, о чем-то говорит.
Мошки и комары едят, конечно, деревенского отрока и сегодня, но от этого, слава Богу, никто не умирает. А про воздух и воду, про пресловутую экологию и говорить нечего: городской житель дышит чем угодно, но уж, во всяком случае, не натуральным воздухом.
Ну а все же, есть ли она сегодня, настоящая другая сторона медали?
Есть.
Прежде всего, это касается общей деформации человеческих ценностей на протяжении тяжкого ХХ века. Потому-то деревня впитывает чуть ли не с молоком матери сознание: город выше! Городской человек развитее! Городская деятельность приносит настоящие плоды!.. И вообще, всё самое главное происходит в городах, особенно – в столицах.
Это сознание второсортности деревни насаждалось долгие десятилетия, а то и столетия. Оно привилось. И оно же побуждает самых активных и деловых выбиваться в люди. Но тех, кто не так силен, оно разлагает и растлевает. Что делать, если нет работы, нет денег, нет никакой надежды на будущее? Тогда напрашивается вывод: «Жить не стоит…»
Пишут знакомые из села в Тюменской области. Село это еще лет двадцать назад, в середине 70-х, было живым селением с нормальными работящими людьми(сибиряки всегда отличались основательностью). Сегодня же – работы нет, денег нет, товаров и продуктов нет (а зачем их привозить, если нет денег?). Людей нет. Не осталось людей.
Единственный живой и наполненный смыслом день – когда в сельмаг внезапно завозят сахар. Тогда половина жителей (меньшая половина, которая гонит самогон) стоит в очереди и покупает сахар мешками, чтобы спаивать большую половину, которая может только пить…
Разложение, распад, безнадежность… Свобода.
