Не хочу, чтобы повторилось

Священник Николай Толстиков

Накануне

– Как она, жизнь? – переспрашивает, отвечая на традиционный при встрече вопрос, Иван Иванович Шаров. – Да как? По-стариковски спокойная, размеренная... Печь вот топлю, книгу читаю. А летом – огород, лес.

За окном в синеватых с румяным оболоком сумерках потрескивает мороз, скручивают тонкие безжизненные прутики с блесками инея молоденькие яблоньки в крохотном садике, чуть слышно скребет по оконному стеклу поземка. А по горнице, где жаром пышет от щедро натопленной русской печи, расхаживает хозяин – невысокий, незавидного телосложения человек с лицом, вдоль и поперек изрезанным глубокими морщинами. Глаза на удивление молодые, усмешливые…

В таком невеликом захолустном городке, как наш Кадников, где к тому же я родился и вырос, грех не знать всех коренных старожилов. Знать не  только в лицо да здороваться при мимоходных встречах, но и ведать по рассказам ли родни или знакомых об их прожитой жизни.

Приходилось слышать мне много хорошего о моих соседях по улочке Октябрьской  Иване Ивановиче Шарове и Михаиле Николаевиче Киселеве. Воевали они на разных фронтах, а вот оставшуюся мирную жизнь проживали в домах по соседству.

И о том, что гвардии старшина механик-водитель танка Шаров прошел дорогами Великой Отечественной войны от первого ее дня до последнего. И был одним из немногих фронтовиков-кадниковцев, кто брал Берлин.

...Ничто еще не предвещало грозных и тяжелых ночей с их пожарищами и смертью, когда юного Ивана провожали на действительную военную службу. Буйно невестилась черемуха в потаенных и скромных кадниковских садах, рассыпалась червонным золотом частушек гармошка, весело пели девушки, родные напутствовали Ивана: «Служи, сынок, с честью!» И верили, что вернется он скоро домой возмужавшим, повзрослевшим. Да и ему самому хотелось мир повидать и себя показать. Не думал-не гадал он тогда, что выпадет на его долю и то, и другое. И еще как!

– Окрестили по-боевому меня японские пули на озере Хасан, – после долгого раздумья и глубоких затяжек сигаретным дымом говорит Иван Иванович. – Правда, подоспела наша часть к последним боям. Молодые солдатики разочаровались даже. Погодите, мол, не гомоните,  поговаривали с усмешкой бывалые, хватит лиха  и на ваш век – не приведи Господь! Как в воду глядели.

Война с белофиннами оставила отметину. Первую. Служил Шаров в лыжном батальоне. И, когда пошел однажды в разведку, подстерег его финский снайпер-кукушка – пробила пуля навылет руку. Ничего, подлечили в госпитале.

Вернулся в родной Кадников. Да только ненадолго.

– Там грянуло, что и слов-то подходящих для такого не отыщешь!

Иван Иванович роняет руки на стол, ладони сжимаются в кулаки, на них синими буграми надуваются вены. Взгляд тяжелеет, становится жестким. 

Страшно ли на войне?

Случилось это в самом ее начале. В мирной тишине молодого ельника, под его нежной зеленой сенью затаился танковый батальон. Солдаты получили краткий отдых после дальнего нелегкого марша. Неподалеку кипела своей жизнью железнодорожная станция. Сюда и отправился за пайками для танкистов Иван Шаров. На путях шипели паром маневренные паровозы, формировались составы. Иван уже почти нашел нужную службу, когда из-за ближнего товарняка одна за другой, рассыпая искры, взвились сигнальные ракеты. Диверсант!

И тотчас в небе послышался надрывный гул моторов самолетов. Иван под бомбежку попал в первый раз. Не помнил, как втиснул тело в первую же попавшуюся канаву. А вой  бомбардировщиков нарастал, казалось, горячим раскалывающимся сверлом вонзаясь в затылок.

Просвистело в воздухе, громыхнуло так, что качнулась, поплыла в сторону спасительная масса земли. И вдруг – страшный удар по спине!

«Вот и всё...» – обреченно подумал Иван, но пошевелился через силу, и со спины скатился тяжелый ком глины.

В небе стихло. Едва выбрался Иван кое-как из своего укрытия, как рядом начали рваться снаряды в горящем эшелоне. Град осколков. На станции – паника, уже кто-то пустил зловредный слушок, что немцы окружают.

Только отбежал Иван от станции, остановился перевести дух, как вновь вой самолета. На этот раз одиночка-истребитель решил за людьми поохотиться. Так низко пошел на «бреющем» над головой, что волосы дыбом встали. Огненные струи вспороли землю далеко впереди – промахнулся фриц.

– Вот так-то, брат! – вздохнул Иван Иванович. – Добрался до своих и не скоро опамятовался, хотя и обстрелян прежде был. Потом уж, после катавасии, страх-то подобрался, настоящий... Плоха на войне неизвестность, а пуще – растерянность. Громадной силищей напирал фашист, и техника у него новейшая, и солдаты обучены, и Европа под каблуком. Под Москвой угодили три наши дивизии в «колечко». Растеряйся – и нет боевой силы. А фрицы уж листки пакостные стали нам с самолетов подкидывать: «Рус Иван, сдавайся!» Только пакость эту ни Иванам, ни Степанам читать было недосуг. Организовали мы круговую оборону. И все-таки не убереглись еще от одного врага – голода. Двести граммов галет да кусочек конины – ноги еле потащишь. Не раз пытались вырваться из окружения, да фрицы не давали. Вот бы где духом пасть и страхам, трусости поддаться да ручонки кверху задрать. Но не тут-то было, не дождались, не вынудили нас на это фашисты! Поднакопили мы силенок и... прорвались! По-разному на войне страх-то ходит. Не бывалых, ни новобранцев не различает. 

Заговоренный

Ни разу на долгом пути от Москвы до Берлина не горел танк старшины Шарова. Как заговоренный. Всего лишь однажды разворотила гусеницу мина и то случайно. Не в бою – на марше. И ранение получил Шаров не в танковой атаке, а в перебежке шальным осколком зацепило ногу.

Нет, не прятался старшина со своим экипажем за спины товарищей, красноречивее всего говорят о том орден Красной Звезды и около десятка боевых медалей на солдатской груди.

– Да что ли у моего танка броня крепче была? – усмехаясь, говорит Иван Иванович. – Это только в кино покажут – ровное поле да танки, как на параде, выстроенные. Нет, тут прешь напролом, дорог не ведаешь, лес так лес, река так река.  И маскировка – первое дело. Враг ведь сразу старается танки выбивать, авиация охотится. Сверху-то мы чем прикрыты? Вот и не поймешь порою: вроде в поле бугорок с березками и кустиками, а приглядишься – кончик орудийного ствола из него высовывается... Да и воевать научились мы с умом. Вернее, война научила. Танки новые в наш батальон пришли – Т-34. Увертливые, с крепкой броней  против  прежних-то, что словно свечки вспыхивали.  На них стало немудрено и до Берлина добраться.  Но только на словах это легко сказать... А что уцелел я, так, видно, на роду написано.

И опять погрустнел взгляд Шарова. В тишине горницы  стучали ритмично на стене старые «ходики» с кукушкой.

– Как те четыре года надоели... Живешь, где придется и как придется, голодный и холодный. Не забыть, как возле костра зимами мерзли. Не успеешь один бок отогреть, как другой напрочь морозом отрывает. Вот и вертишься ровно волчок, к огню ближе жмешься, а к утру, глядишь, и шинель вся рыжая. Порою и не верится, что здесь в тепле барином сижу, стоит лишь о тех днях и ночах подумать...

Иван Иванович зябко протянул к печи ладонь.

...А в войне углублялся перелом, образовавшийся под Сталинградом. Танковый батальон, в котором воевал Шаров, был направлен на Курскую дугу. После здешних тяжелых боев пробивался танк  гвардии старшины через прибалтийские дюны, вместе с товарищами вышибал Шаров гитлеровцев из Нарвы, Таллина. И вот позади граница нашей Родины, открылась огненная дорога на Берлин.

– О запомнившемся боевом эпизоде рассказать? Да они-то, все бои, не то что запомнились, а в кровь въелись. Все без исключения. Страдания, гибель... Сплошной вереницей перед глазами так и идут. И вспоминать тяжко. Ох, как тяжко! Война – она и есть война.

Сигарета в пальцах Ивана Ивановича запрыгала, рассыпая искры, и он, верно, не замечал, как крохотные их огоньки садятся на кожу.

– Сколько хороших ребят полегло! По ночам, бывает, их лица снятся. От прежнего состава нашего батальона до Берлина единицы дошли. А уж там... Со всех сторон к городу наши армии поджали. И уж дали мы фашисту под самую завязку, за все слезы!

До бьющегося в предсмертных судорогах рейхстага танк Шарова не дошел, увяз в уличных боях. И ходил уже после Иван по дымящимся безжизненным развалинам. Ходил живой, невредимый, если прежние раны в счет не брать.

– Солдатское счастье?

– И вера в победу, – добавляет Иван Иванович. – Без нее разве бы выстояли и дошли! Она помогла всё вынести... 

В День Победы

Уже пал Берлин, был подписан акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии...

По дороге мимо разбитых немецких селений двигался батальон. Грохотали танки, пехотинцы с почтением уступали им путь. За рычагами одного – Иван Шаров, радостный и счастливый, как и все. Кругом только и разговоров о минувших боях, о победе, о первой мирной весне.

У гвардии старшины кончался восьмой год службы. Легко сказать – службы... Сквозь запах машинного масла властно пробивался будоражащий весенний дух. Скоро домой, в далекий Кадников...

Вдруг с высотки в стороне от дороги ударили пушки. Батальон развернулся в боевой порядок, а три танка двинулись в разведку боем. Опьяненные победной весной не убереглись ребята. Вспыхнул один танк, закрутился на месте и затих другой. Дольше всех не могла «достать» замаскированная вражеская батарея танк Шарова, хотя и сосредоточила на нем весь огонь, раскрывая себя окончательно.

И всё же снаряд угодил под башню. Ничего не помнил потерявший сознание контуженный старшина: ни как вытащил его через нижний люк уцелевший из экипажа стрелок-радист, ни как волок потом его под перекрестным огнем в безопасное место. Иван пришел в себя уже в госпитале. Две недели не мог слова выговорить. Вот ведь как бывает... 

Не хочу, чтобы повторилось

– Что было после войны? – лицо Ивана Ивановича сразу как-то светлеет, разглаживается частая сеть морщин. – В дом родной вернулся, к труду мирному привыкать начал. Поначалу здоровьишко пошаливало. Потому и устроился работать культмассовиком в клуб. Работка-то вроде и непыльная – не камни ворочать и по здоровью бы в самый раз, а не по мне. Сроднился я с техникой, вернее сказать, война сроднила. И потому, как чуток поправился, пошел в МТС. И комбайнером был, и шофером, и трактористом, на целину на уборку урожая ездил. За рычагами-то мирной техники куда как иначе сидеть, чем военной. Дело делу рознь, и дороги иные.

...Я уже собирался попрощаться с Шаровым, протянул, было, руку, но Иван Иванович вдруг остановил меня не терпящим возражений жестом.

– А я ведь телевизор сразу выключаю, как только там фильмы про войну начинаются, – торопливо, точно боясь, что его могут не выслушать, заговорил Шаров. – Неинтересные они для меня. И тот, кто войну на своем горбу испытал, меня поймет. Не хочу, чтобы такое повторилось больше, не хочу...