Поэзия молитвы

Иеромонах Симеон (Мазаев)

Для чего нужна молитва? Услышав подобный вопрос, святой человек, вероятно, с недоумением развел бы руками: мы же не задаемся вопросом «для чего человеку дышать?» «Что воздух для жизни тела, то Дух Святой для жизни души. Душа посредством молитвы дышит этим святым, таинственным воздухом», – писал святитель Игнатий (Брянчанинов)[1]. Но многие ли из числа христиан готовы применить эти слова к себе? Или придется признать, что большинству из нас дело молитвы дается изрядным ожесточением воли?

Как же святые достигали такого состояния, что буквально «дышали молитвой»? И отчего это так трудно нам? Возможно, помимо сопротивления «духов злобы поднебесной» мы сами осложняем дело неправильным подходом к нему.

Как мы читаем молитву? Почему-то у нас складывается представление, будто это некоторая мантра, заклинание, которое нужно произнести буква в букву, ничего не меняя. Мы спешим «вычитать» молитвенное правило, нисколько не беспокоясь о том, как это будет звучать: так ученый, преподаватель университета, выводит перед студентами математическую формулу на доске, не заботясь о почерке, главное – чтобы все переменные и константы, а также знаки функций были на своем месте. Но молитва не формула – это образчик духовной поэзии, и потому требует к себе соответствующего отношения.

Представим себе ситуацию: «Театр уж полон; ложи блещут; // Партер и кресла – всё кипит; // В райке нетерпеливо плещут, // И, взвившись, занавес шумит». На сцене появляется Федор Шаляпин и, приняв положенные аплодисменты,  исполняет какую-нибудь известную свою арию. Впрочем, нет, не исполняет, а именно произносит ее текст – так, как мы читаем молитвы: сбивчиво, невнятно, гугниво или речитативно тараторя: «Эх, дубинушка, ухнем! Эх, родимая, сама пойдет! Потянем, подернем, ухнем…» Или вообще, не размыкая уст, торопливо пробегает текст в уме, затем откланивается и уходит.

Какова в этом случае будет реакция зала? Недоумение: что здесь происходит? Зачем певец сообщает собравшимся текст песни, который им и без того хорошо известен? Но зачем же и мы передаем Богу текст молитвы, который, во-первых, не мы написали, а во-вторых, который Ему известен еще с того момента, когда Симеон Метафраст или Василий Великий его сочинили? Зачем Ему это сообщение?

От Шаляпина ждут не просто передачи текста, а именно искусного исполнения, заключающегося в знаменитом неповторимом тембре и тонком художественном чувстве. Может быть, и от нас требуется нечто большее, нежели молитвенное «смс-сообщение», отправленное в горний мир? Богослужение и молитва, конечно, не театральное действо: здесь другие законы жанра, но, несомненно то, что молящийся призван приложить к тексту молитвы творческую искорку своего сердца. Иначе говоря, молитва, будучи образцом духовной поэзии, сотворенной святыми в минуты наивысшего вдохновения, тоже требует достойного исполнения.

Не будучи исполненной, симфония Моцарта попросту не существует. Стихотворение, как и музыка, – тоже. Стоит однажды услышать, как Игорь Ильин читает произведения русских поэтов по радио, и становится очевидным тот факт, что стихи нельзя читать «про себя» как какой-нибудь деловой документ или газету, молча пробегая взглядом по строчкам. В грамотном исполнении многие знакомые с детства мотивы Пушкина или Есенина звучат так, что ты впервые открываешь для себя заложенную в них глубину смысла и тончайшее эхо подтекста. Исполнитель является со-работником и со-автором сочинителя. Поэзия молитв не исключение. Их нужно пропевать или прочитывать так, чтобы сделаться Василию Великому и Иоанну Златоусту товарищем по вдохновению и творчеству, конгениальным исполнителем[2].

Как изменяет человека такое со-творчество и со-работничество автору молитвословия? Экзюпери однажды задался вопросом: зачем Бог поручает человеку возделывать райский сад? Неужели Всемогущему Существу, способному одним словом сотворить мир, нужен садовник, чтобы приводить в порядок крохотный кусочек земли в Междуречье? И после некоторых рассуждений о природе человека выразил Божественный замысел о людях так: «Пусть они служат моей славе, обмолачивая зерно в ореоле золотой пыли. Только так попечение о хлебе насущном можно сделать духовным песнопением. И тогда не жаль тех, кто сгибается под тяжестью мешка по дороге на мельницу. Или идет с мельницы, поседев от мучной пыли. Тяжелый мешок с зерном возвышает душу точно так же, как молитва. Посмотри, как они счастливы, стоя со снопом в руках, похожим на свечу, мерцающую золотом колосьев. Облагораживает взыскательность, а не сытость. Что же до зерна, то, конечно же, они получат его и съедят. Но пища для человека не самое насущное. Душа жива не тем, что получено от зерна, – тем, что было ему отдано»[3]. Труд, творческое усилие питает и укрепляет душу так же, как хлеб – тело[4].

Молитвенное правило представляется неприятной необходимостью только до тех пор, пока его тексты чужды нашему уму и сердцу. Но подобно тому, как душа первозданного Адама питалась и укреплялась трудами по возделыванию райского сада, в сердце молящегося человека появляется радостная сила вдохновения, если только он творчески «возделывает» текст молитвословия.

Человеку свойственно привязываться и с особой теплотой относиться к тому, во что он вложился частичкой своей души, что он творчески исполнил, обработал, обжил и включил в область своего мира. Тот, кому в силу обстоятельств приходится часто переезжать с места на место, знает: приезжаешь в другой город, пусть даже лучший, чем тот, где ты жил до этого, – он кажется пустым, холодным, неуютным. На душе делается одиноко и тоскливо. Но вот постепенно ты начинаешь обживать новое место, знакомиться с соседями, продавцами в магазине, осваивать прогулочные маршруты. И через некоторое время чужой когда-то район делается теплым, родным, любимым. Снимаешь новую квартиру – там хозяйская обстановка, трогать ничего нельзя. Но можно слегка переставить по своему вкусу мебель – и вот она уже становится твоим домом, по которому скучаешь в длительной командировке и в который хочется возвращаться после насыщенного событиями трудового дня. Нечто подобное происходит и с чужими стихами, которые ты освоил и сделал близкими своему сердцу посредством душевного исполнения.

По мысли Экзюпери, «в радость человеку только то, над чем он хорошо потрудился». Даже чиновник, сочинивший какую-нибудь совершенно неприложимую к жизни инициативу, радуется ее стройности и логичности, ибо она плод его творческих усилий.  Неужели мы не сможем ощутить радость и полноту от хорошо исполненного молитвословия? И не стоит сетовать на сложность и непонятность молитвенной поэзии – это всё равно что земледельцу пенять на неподатливость и медлительность земли. Когда мы почувствуем себя соавторами-исполнителями утренних и вечерних молитв, когда мы творчески обживем и освоим великие образцы духовной поэзии святых, тогда и само дело молитвы будет для нас в радость. И мы всякий раз станем жалеть о том, что закончилось время молитвы и нужно возвращаться в жизнь.

Зачем ходить в храм, если Бог у меня в душе?

Часто можно услышать вопрос: зачем ходить в храм, если Бог у меня в душе? Зачем нужна соборная молитва или богослужение? Зачем совершать требы и молиться об умерших?

Если молитва – творчество (или со-творчество, соавторство святому, сочинившему духовный стих), то на нее распространяются все законы творчества. Один из таких законов (или лучше сказать – тайн) творчества выражен в известном афоризме Жана Кокто: «Гениальное произведение требует гениального читателя». То есть гениальный писатель (творческий человек, художник в самом широком смысле этого слова) появляется только там, где существует гениальный читатель. Выдающийся футболист, например, вырастает там, где футбол является общенародным делом и имеет своего «гениального почитателя» в лице увлеченных компетентных и страстных болельщиков – в Бразилии, Аргентине или Европе. В Японии и Китае выдающихся футболистов попросту нет. Не видно их и в Америке, как не существует мастеров бейсбола в Старом свете или в России. Золотой фонд философии локализован в античных Греции и Риме. Следующая вспышка мысли произошла в средневековой Европе. Но сегодня ни Греция, ни Германия не дают мыслителей, способных даже приблизиться к Платону или Гегелю. Почему так? Неужели в человеке оскудела гениальность? Нет, исчезла аудитория, оскудел болельщик, философия перестала быть «общенародной забавой». Интерес аудитории – вот что задает таланту горизонт амбиций, проектирует для него сияющие высоты и создает лестницу, инфраструктуру: площадки, школы, сильных учителей и тренеров, дающих возможность потенциальному мастеру раскрыть свои способности, реализоваться на самом высоком уровне. Русская поэзия пережила «золотой» и «серебряный» век, яркой вспышкой просияли «шестидесятники» – и современнику-стихотворцу невозможно собрать стадионы и написать «Онегина». Его удел – небольшая группа любителей на соответствующих порталах и посредственные вирши. Потому что эпоха ушла вместе с массовым увлечением и ценителем. Пришло на смену поколение любителей юмористических шоу, кулинарии и спортивных состязаний. Именно в этих областях сегодня сосредоточились мастера, производящие подлинные шедевры.

Словом, человек – существо социальное. «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя»[5]. Одно дело – продумать мысль в тишине своего кабинета и совсем другое – озвучить ее на публичной лекции. Таланту нужна акустика, которая возвращает ему обогащенным его собственный голос, дарит прилив творческих сил и располагает к искрометным экспромтам. Творческий акт не может не иметь социального измерения и оскудевает по мере утраты общественного внимания к нему. Поэтому никакая личная молитва (и вера) невозможна вне молитвы и веры общественной. Не мог пророк появиться вне древнего Израиля. Не может великий молитвенник появиться вне церковной общины. Не может быть сильной вера вне Церкви. Знают об этом отшельники и по сей день подвизающиеся на Святой Горе (вот уж кого точно вера в душе!). Каждый из них время от времени выбирается из своих «трещин и расселин земли», чтобы присоединиться к соборной молитве. Потому что, переставая быть общинным делом, вера выдыхается и как что-то «сугубо личное». Исчезая с площади, слово молитвы покидает и ум, и сердце.