Крылышки под халатом

Соседку Индустрию Устиновну, в крещении Евдокию, Маша зовет просто бабой Дусей. Ей семьдесят четыре года. Она диабетик, одинокая и слепая. Ирина, сама вся в скорбях, как может, старается помогать ей. То в магазин сходит, то лекарства купит, то еду какую-то несёт. Засиживаться у бабы Дуси не любит. И главное не в духоте и дикой захламлённости квартиры, не в тараканах, падающих с потолка, и даже не в телевизоре, который не выключается здесь. Маша устала от того, что Устиновна всех осуждает, от разговоров о внучатых племянниках, наркоманах, которые тянут с престарелой тётки деньги, бессовестно обманывают и обворовывают её.

Сначала Маша пыталась и навести порядок в квартире соседки, и тараканов потравить, но Устиновна, видно, привыкла так жить, и к своему «добру» не подпускала.

Ну, купила ей крестик, икону подарила, подаёт в церкви сорокоусты. Рассказала про исповедь, причастие.

— Неужели вы не боитесь ТАК идти ТУДА, ни разу не исповедавшись? – прямо спросила бабу Дусю.

Та соглашалась. Маша решила приготовить соседку к исповеди. Сидела с ней, объясняла всё, записывала грехи, которые с огромным трудом наскребались по сусекам её памяти. И всё больше чувствовала непонятное глухое сопротивление Устиновны. Как-то получалось, что никаких почти грехов у соседки нет. Чувствуя, как в душе закипает раздражение, Мария вдруг спросила:

— У вас там под халатом крылышек нет?

Баба Дуся обиделась и как-то отстранилась от трудного разговора.

Видя, что племянникам и подружке Устиновны нужна только дарственная на квартиру, Маша по-прежнему навещает соседку. Водит в парикмахерскую и магазин, меняет лампочки, приносит лекарства. Ставит за неё свечки в церкви. И даже предложила позвать к ней священника для исповеди в свою чистую квартиру. Но прошёл уже год, второй, третий. Вот бы исповедаться ей перед нынешней Пасхой!

И в нынешний Великий пост решила довести дело с исповедью до конца. Снова, уже спокойно, поговорила с бабой Дусей, записала ее грехи. Позвала священника из ближайшего храма.

— Да я ж боюсь, я ж никогда с батюшкой не разговаривала, - вжималась в подушку Устиновна. И Маша, в который раз, удивилась, как же все мы похожи. Она узнавала и этот страх: почему-то для новоначальных всегда оказывается важнее не само, грозное и таинственное, покаяние перед Богом, а то, как сложить руки, о чем говорить батюшке и как сунуть ему мятую пенсионерскую тысчонку «на храм». Впрочем, смело прошедши по расчищенному Машей коридору, будто каждый день бывает в столь захламленном жилище, батюшка был молод, скор, деловит. Маша еще только собиралась заткнуть покрепче уши в кухне, ожидая длинной исповеди бабы Дуси за всю жизнь, а румяный отец Олег уже накинул епитрахиль на ее голову и громко прочитал разрешительную молитву. Торжественно причастил исповедницу из маленькой лжицы. Мария увидела из-за его плеча, как расцвело бледное лицо Устиновны, слезы заблестели в незрячих глазах ее. И Маша вдруг тоже почувствовала себя причастницей. Причастной к великой и таинственной Любви.

Станция Бологое

Умирала наша прихожанка баба Лида. Умирала в последнем печальном приюте — городском хосписе. Софья пошла навестить её, хотя и было страшновато: рисовались картины страдания и собственной беспомощности в желании помочь.

В палате их было четверо — умирающих женщин. Ужаснувшись, как неузнаваема, как исхудала баба Лида, Соня устремилась навстречу её протянутым рукам. Руки эти с длинными костлявыми пальцами были невероятно худы и тонки как линейка. Софья обняла её, пряча глаза от тревожного, молящего о помощи взгляда. Поцеловала эту тёплую руку-линейку и... сквозь слёзы увидела бабу Лиду на соседней кровати. От ужаса и боли, от готовности к страшному она перепутала, не узнала её. Как же сестра Лидия была рада! Утешала Соню, улыбалась, угощала. Оправившись кое-как от шока, Софья несколько часов поухаживала за ней. Поменяла белье, вынесла судно, покормила домашним супом. И хотя на вид баба Лида выглядела довольно бодрой, то и дело открывала молитвослов и плела тонкие косички поредевших волос, сознание её явно угасало: ей всё казалось, что она едет в поезде, где украли её вещи. «Бологое, станция Бологое...», — шептала она, лихорадочно обирая край одеяла...

А та женщина с тонкими ветками рук всё причитала и звала к себе. Другая спала и стонала во сне. Третья тихо сидела на кровати и смотрела в окно.

С бабой Лидой Софья больше не увиделась. Она умерла через два дня. Прошло уже несколько лет, а Соне всё помнится та встреча, те четыре женщины на пороге вечности. И свой малодушный страх в этой убогой лечебнице на краю города.

А я-то бесчувственная…

По благословению духовника Наталья уже не один год ухаживает за сиротами, одинокими стариками.

— Знаешь, что заметила, — делится она, — рассказываешь знакомым о хосписе, они ужасаются: «Нет, это не для меня, я чувствительная, в обморок упаду...» И получается, что я-то — бесчувственная, потому что перевязываю их раны, обмываю, кормлю с ложки. Ну и пусть, пусть бесчувственная, но мне так жалко этих одиноких брошенных людей. Как-то познакомилась с молодой буряточкой Ларисой. Она умирала от саркомы и сильно мучилась. Но не столько от боли, сколько от открывшейся ей вдруг бессмысленности жизни. Я часами сидела возле неё, рассказывала о Православии, о святых, о том, для чего человек вызывается Богом в мир. Какими же глазами, полными боли и надежды, смотрела она на меня! Будто прожигала. А за несколько дней до смерти попросила окрестить её. Я позвала батюшку. Потом об этом узнали её родные, ругались, запрещали отпевать. Но Господь помог — смирились. А после отпевания подошла её младшая сестра и плакала на моём плече.

В другой палате умирал Николай — бомж, привезённый с улицы. Когда его отмыли и обрили наголо, он оказался ещё нестарым мужчиной с печальными голубыми глазами. Квартиру оставил жене, побирался, жил в колодцах... У него была гангрена обеих ног, которые отморозил. Как же он стеснялся, когда я пыталась переодеть его, принести судно. И такой радостью, признательностью светились его глаза, когда, бывало, просто посидишь с ним рядом.

Однажды от избытка чувств, от жгучего чувства ответной благодарности он сказал мне: «Какая вы красивая!». Это мне-то, старой бабке...