Батюшка простил бы...
Священник Николай Толстиков
Она каждый вечер незадолго до заката солнца поднималась на крутой взлобок-толстик холма, нависший над обрывом и, приставив согнутую лодочкой ладонь к глазам, смотрела неотрывно на змейку дороги, выползающую из леса. Перевалив речной брод, дорога петляла по лугу. Дотянув до подножия Ильинского холма, дорожные колеи отворачивали в сторону и скатывались опять в низину, тянулись теперь к другому холму, по пологим склонам которого карабкались рядами улочек невзрачные домишки Городка к белеющей на вершине громаде Богоявленского собора.
Путник, вышедший из леса, на этой дороге был виден издали. Путь в два десятка верст от железнодорожной станции проделывался теперь обычно пешком без надежды на попутный транспорт: в военную пору и полудохлая клячонка, впряженная в телегу, была в редкость.
Еще незадолго до революции намеревались проложить через Городок «железку», но не на шутку обеспокоенный таким обстоятельством городской «голова» шустро скликал на совет местных купчишек: дескать, как бы по причине «прогрессу» не лишиться доходов! Компаньоны прикинули-покумекали, и на теплом приеме комиссия из путейских инженеров в дареных караваях «хлеб-соли» к своему изумлению обнаружила золотые червонцы. Взятки и тогда умели давать и брать. Инженеришки быстро сообразили что к чему: линию на карте по другому месту прочертили – и остался городок прежним тихим захолустьем. Купчики-то потом охватились, поняли, что дали маху – барыши у них всё равно сошли на нет; бросились, было, по присутственным местам исправлять промашку, да поздно – поезд ушел.
Остались от тех незадачливых «отцов города» каменные особняки на центральной площади, отданные Советами под детдома и прочие казенные заведения, и устроенные купеческим радением два храма. Один – собор в центре Городка, а другой – далеко за околицей, на высоком холме, видимая со всех сторон Ильинка.
Бывшего настоятеля этого храма отца Андрея Щедрина и ждала уже немало лет матушка Антонина, выходя каждый вечер на взлобок холма над обрывом. Возвращался бы домой батюшка из далекого мордовского лагеря по той вьющейся внизу извилине полевой дороги...
Густели сумерки; матушка Антонина горестно вздыхала и, кутаясь в полушалок, уходила в домишко на краю погоста. Она шла вдоль по тропинке снаружи церковной ограды, а с внутренней стороны по мощенной каменной плиткой дорожке размеренно вышагивал часовой с винтовкой за плечом. Поправив на голове пилотку, солдат кивнул матушке как старой знакомой и приветливо улыбнулся. Солдатик «зеленый», видать, из недавно призванных; глядя на пожилую попадью, может, свою мать вспомнил...
Это в начале войны караульные сердито окрикивали и пугали, клацая оружейными затворами, пытавшихся приблизиться к ограде богомольцев. Белоснежный храм, сверкая крестами на куполах, издали манил, притягивал к себе.
Богоявленский собор в центре Городка постигла страшная участь: летний храм коммуняки-богоборцы развалили взрывом и разобрали на кирпич, а в зимнем, обляпанном снаружи и изнутри кумачовыми полотнищами лозунгов, обустроили «вертеп» – дом культуры.
Дошел, было, безжалостный черед поруганий и до Ильинки. «Черный воронок» глухой ночью увез настоятеля отца Андрея, местный хулиган и задира Сашка Лохан с активистами-комсомольцами сбросил со звонницы колокола... и вдруг точно одернул кто властно лиходеев. Участковый милиционер не позволил сбивать и выворачивать замки на дверях храма, сам ходил и проверял их сохранность. И даже сторож оставался при деле.
Матушке Антонине участковый предложил выселиться из поповского дома, стоящего внутри ограды, и матушка перебралась в крохотную хибарку к старушке-просфорнице в храмовой деревеньке не ропща – всё не одна-одинешенька.
Выглянув вечером из окна хибарки, Антонина заметила какие-то огоньки, медленно ползущие в сумерках по дороге из леса от станции. Вскоре, натужно поуркивая моторами, в гору друг за дружкой стали забираться «полуторки», груженные ящиками.
На одной из них приехало отделение солдат. Они споро принялись разгружать ящики с машин и таскать их в раскрытые настежь двери храма.
«Полуторки» приезжали еще несколько вечеров кряду, и так же солдатики шустро управлялись с грузом.
В поповском доме обосновалась охрана. По верху кирпичной ограды распутали колючую проволоку, и теперь денно и нощно стояли на посту часовые. О том, что было в тех ящиках, думали-гадали немногие жители деревеньки при погосте, и только к концу войны узналось, что хранились в подвалах Ильинки «энкеведешные» архивы из Ленинграда. Не было счастья, да несчастье помогло! Как зеницу ока оберегали чекисты Божий храм.
Дома в деревеньке вскоре опустели: жильцы их – кто прислуживал в храме, а кто и побирался – разбрелись по городковской родне.
Попадья и старушка-просфорница остались одни в домике-развалюхе. Обе дочери публично отказались от арестованного отца и уехали в дальние города. Так сделать их благословил сам отец Андрей: надеялся, что поповен после этого не тронут. «Благословил – стало быть, простил...» – вздыхала горестно Антонина.
Военной зимой навалилась голодуха. Антонине впору ложись бы да помирай – продавать или обменивать на хлеб было нечего: из поповского дома всё выгребли активисты, да если что и осталось, то из-под охраны не возьмешь. Спасло то, что колхозная бригадирша, «партейная», но в детстве прихожанка храма, устроила Антонину в соседнее село на скотный двор коров доить. И хорошо, что не нашлись дураки и не донесли «куда надо», что супружницу «враждебного элемента» пригрела.
Конечно же, в согбенном, устало шагающем одиноком путнике она узнала его издалека. Еще не веря, побежала навстречу по тропинке под гору, но на краю поникшего с жухлой травой луга, когда под ногами в дорожной колее затрещал первый ледок, остановилась в нерешительности. Показалось, что ошиблась: чужой человек тяжело и устало брел по дороге. Одет он был в истертый грязный ватник, на голову натянута солдатская ушанка.
Черты пожелтевшего, ссохшегося, в глубоких морщинах лица отталкивали застывшей суровостью; но слезящиеся глаза знакомо радостно распахнулись:
– Тонюшка!
Антонина, подхватив мужа под руку, помогла ему взойти на верх холма. Они стояли в обнимку как в далекой молодости у ворот церковной ограды. Отец Андрей то переводил взгляд на супружницу, то опять долго и неотрывно смотрел на блистающие в лучах заката кресты на куполах храма.
Он приоткрыл калитку, по мощенной камешником дорожке добрел до храмовой паперти и повалился ниц на ее плиты.
– Вернулся я... Слава Тебе, Господи, за всё!
Он гладил ладонями холодную поверхность плит, вытертую до блеска подошвами обуви богомольцев.
В домике просфорницы матушка Антонина, выудив ухватом из печи чугун с горячей водой, вымыла в тазу ноги мужу. Прикасаясь к культяшкам отмороженных пальцев на ступнях, вздыхала тяжко: «Как так можно-то?!» – а он, прижав к ее плечу остриженную в шрамах голову, шептал:
– Я их, тех, простил...
Воскресным утром, прослышав о возвращении батюшки, народ повалил в храм. Кто, подходя к ограде, крестился истово на купола, а кто боязливо озирался по сторонам прежде, чем торопливо прошмыгнуть под арку ворот.
Когда, возвещая о начале Божественной литургии, прозвучал возглас отца Андрея «Благословенно царство Отца, и Сына, и Святаго Духа!» храм был полон. Пришли люди не только из Городка, но из дальних сел и деревенек сюда добрались – повсюду по округе угрюмо высились порушенные, поруганные храмы. Прихожане с жалостью взирали на стриженого священника с едва пробивающейся седой щетиной на впалых щеках: неся перед собой в вытянутых руках старинное, в окладе Евангелие, по солее батюшка ступал тяжело и трудно. Но служба шла и шла своим чередом.
Богомольцы исполнялись тихой молитвенной радостью. Горели, потрескивая, свечи, освещая святые лики на иконах и фресках, звонким речитативом откликались возгласам батюшки на ектениях старушки-певчие с клироса.
– Господу помолимся!
– Господи помилуй!
Еще только-только затихла война, и все ждали возвращения домой своих солдат, и живых где-то в далекой Европе, и тех, кто пал на полях сражений...
После окончания службы из всего люда дольше всех не разбредались нищие. Дождались уж последних бабушек-богомолок, всё еще торопливо крестились и протягивали к проходящим мимо грязные ковшики ладоней, гнусавя: « Подайте Христа ради!»
Среди калек-побирушек толклись два чумазых, в изодранной одежонке мальчугана. Один, белобрысый, с голубенькими наивными глазенками на бледном личике, не просил, выпевал жалобно тоненьким голосочком:
– Дяденьки и тетеньки! Подайте сиротке!
Другой паренек, чуть постарше, терся возле него и внимательно следил за передвижением участкового милиционера. Когда тот выходил из храма и тут, стоя на ступеньке паперти, сворачивал самокрутку и прикуривал, пацан негромко свистел и следом за голубоглазым дружком стремительно нырял в нишу под угловой башенкой ограды. Милиционер, дымя, подходил к воротам, всякий раз с подозрением оглядывал нищую компанию, хмыкал и шел обратно. Это взрослым убогим можно еще притулиться к Богу, но детишкам – нет: пусть они хоть беспризорники или детдомовцы, всё равно властью заказано.
Милиционер скрывался в храме, и юные побирушки снова были тут как тут. Скоро остались они самыми последними: нищие, кто еле волоча ноги, а кто и вполне здоровой рысцой, направились по дороге в Городок. Пацаны, видимо, добрались сюда со станции.
Отец Андрей вышел запирать калитку в ограде и увидел, что мальчишек «вытряхивает» почти взрослый парень-верзила. Зажал крепко под мышкой голову белобрысому и выворачивает вовсю у пацана карманы. Дружок, смуглый цыганенок, как петушок на верзилу наскакивает, да толку мало.
– Молодой человек, оставьте детей в покое! – прикрикнул священник.
Верзила злобно зыркнул из-под низко надвинутого козырька мятой кепки на отца Андрея, с презрительным видом пустив струйку слюны в щербину между зубами, пробурчал: «Погоди, дедок, встренемся еще!» – и, отпустив пацана, пошагал прочь. Карманы он успел обчистить: ребятишки обескураженно хлюпали носами.
– Что, ребятки, пойдем к нам с матушкой в гости?! – предложил отец Андрей.
Пацаны, взъерошенные, настороженные, потянулись за батюшкой следом.
– Встречай, мать! Не одни сегодня трапезничать будем! – священник легонько за плечи подтолкнул парнишек к столу.
– Но сначала помолимся!
Батюшка негромко прочел молитву; ребятишки, переглядываясь, перекрестились.
На картошку с грибами они накинулись, осмелев, только за ушами затрещало. Между таким делом отцу Андрею удалось выведать, что юные гости беспризорничают на станции, что собирались махнуть на теплые «юга», но застряли пока. Белобрысенького звать Васька, чернявого – Ромка.
После еды и участливых слов ребята размякли, тут же и прикорнули на широкой лавке возле стены, привалясь друг к другу. Во сне вздрагивали, дергались. Стоило коту с печной лежанки на пол соскочить, и тут же Ромка мутные со сна глаза открыл и заозирался. Потом улыбнулся и опять заснул.
– Пусть у нас поживут, чем скитаться-то? Вместо внуков, – глядя на ребят, спросил супружницу отец Андрей.
Она молча кивнула в ответ. И оба в ту минуту с горечью вспомнили об обитавших в дальних городах дочерях, отрекшихся от родного отца...
Но не тут-то было! И дня не минуло, а уже забегал, засуетился, заугрожал Лохан. Величина – церковный староста! На войну Лохана по какой-то причине не мобилизовали, добровольцем идти он не возжелал – это не речуги в людных местах толкать. В какой-то конторке по заготовке съестных припасов просидел он тихой мышкой, но, когда война кончилась, осмелел, лихо залез государству в карман и попался. Вернувшиеся фронтовики к тыловой крысе снисхождения не имели, вытурили из партии. Но Лохана не «посадили». Для иного дела теперь он понадобился – в храм старостой соответствующие товарищи из КГБ его определили.
– Ты у меня будешь вот где! – совал он сухонький кулачок под нос отцу Андрею. – За каждым шагом следить буду, каждую копеечку учту – не затаишь!
Лохан бродил по храму во время службы, облаченный в вычищенный пиджачишко, лба никогда не крестил. По большим праздникам староста больше обретался возле свечного ящика, пристально наблюдая за работой продавцов.
Приезжий издалека на богомолье народ запросто мог в сутолоке бесцеремонно попихать локтями заносчивого мужичка, но свои местные взирали на него хоть и с насмешкой, но и с порядочной опаской. Разорял собор в Городке, здесь в Ильинке со звонницы колокола сбрасывал, и теперь что ему в голову взбредет, когда нежданно-негаданно его старостой тут поставили.
– Да тебя опять посадят, дурья башка! – Лохан привык не особо церемониться в разговорах с батюшкой. – Вот доложу куда надо, что ты юное поколение в религиозный дурман заманиваешь! Не я, так другие! Благодарить еще меня будешь!..
Не успел священник в ответ и рта открыть, как Лохан цепко сгреб парнишек за руки и поволок в Городок в детприемник:
– Не вам, попам, о молодежи заботиться – Советская власть на то есть!
Вернулся Лохан смущенный и злой: не довел ребят до детдома.
– Вырвались, сволочи, и убежали. Хмырь какой-то долговязый из-за угла под ноги мне бросился, вот их я и упустил.
Лохан в сердцах сплюнул, но закончил, как всегда, назидательно:
– А вот если бы эти пацаны сперли чего-нибудь из церквы, а?! Кто бы отвечал, кроме тебя, батько? То-то!
Подошло время отцу Андрею в очередной раз везти «ругу» – взнос от прихода в епархиальное управление. Сверток затертых рублишек и трешников, редко – червонцев и впридачу пригорошню мелочи отец Андрей помещал в неприметный старенький саквояжик, с ним и пускался в дорогу. До станции он обычно добирался за попутье с кем-нибудь из односельчан, а там садился на проходящий поезд и – в Вологду.
И сейчас было всё как обычно, только, когда священник поднимался по ступенькам в тамбур вагона, столкнулся нос к носу с тем самым юнцом-верзилой, что выворачивал карманы у мальчишек. Юнец хмыкнул, неприязненно ухмыляясь, отвернулся. Впрочем, батюшка скоро забыл о нем, заняв свободное местечко и погружаясь в свои думки.
А тут же за стенкой, в тамбуре, верзила прижал Ромку-цыганенка:
– Точно поп «башли» в своем чемодане возит?
Цыганенок кивнул: видел как складывал.
– А чего ж тогда не украл?.. Эх, вас, дураков, учить!.. – верзила презрительно циркнул слюной в щербинку между зубов. – Так... Тогда ты, Васька, прикинься, что брюхо у тебя скрутило. Понял? – тряхнул он за плечо белобрысого. – А ты, Ромка, сюда попа вызывай! Что, сыкуны, затихарились: в детдом обратно охота? Больше выручать не буду. Ну?!
Верзила для пущей убедительности сунул Ваське под «дых»; мальчонка скрутился на полу. Ромка, испуганный, побежал за отцом Андреем.
– Батюшка, там нашему Ваське худо!
Священник в тамбуре склонился над скрюченным стонущим мальчишкой, и тут его ударил кастетом по затылку верзила. Ручку саквояжа отец Андрей, теряя сознание, всё равно не выпустил. Верзила вырвать ее не смог и тогда еще раз ударил священника в висок.
– Валим! – скомандовал пацанам...
Но далеко удрать грабители не успели: кто-то, наверное, проводник, споткнулся о распростертое тело священника – у юных лиходеев не хватило силенок выбросить его из тамбура на насыпь. Голубчиков с поличным милиция сцапала на ближайшей же остановке: верзила набивал свои карманы деньгами из священнического саквояжа.
Отца Андрея схоронили без всякой огласки, тайком, не возле родной Ильинки, а неподалеку от остова заброшенного храма на окраине областного центра.
– Чтобы новым святым, чего доброго, вашего батьку не объявили! – ораторствовал по этому поводу перед ильинскими прихожанами Лохан и крутил пальцем над своей башкой.
– Там они знают, что делают, раз запретили!.. А попу было говорено и не раз насчет пацанов: пригрел змеенышей – жди беды! Но жаль, конечно, его, хоть и никчемный человечишка! – вздыхал притворно Лохан.
На закрытом заседании суда матушка Антонина, глядя на понурые перепуганные лица мальчишек, попросила судью простить их:
– Батюшка бы сам их простил...
Фото: fotokto.ru
