Отблески

Юлия Кулакова

… «Я, естественно, во всё это ваше не верю, я ж образованная, не как вы, я ж библиотекарь». За окном вьюга и развалины когдатошней больницы, рядом проходит труба и течет в несчастную речку о высоких берегах, на берегах по весне расцветают цветы, но от запаха не подойти, теперь тут уже и нет ничего, только редкие лисы в выжженных оврагах, и те, говорят, бешеные, – а еще говорят, в этих оврагах были пещеры, и жили там монахи-отшельники, и тогда был храм и была школа и даже училище, для села это было ой как много, и – данеможеттакогобыть – работали и не пили.

…Двор летнего пыльного пригорода, и не город и не деревня, покосившаяся горка и в песочницу не привезли песок, и она, ревностный партиец, никогда детей, всё для общественной работы, под старость собачка и поговорить на лавке, а на лавку никто не приходит, и приходится звать к себе детей и говорить: «Пустая, пустая жизнь». Дети не понимают, они лезут на шатучую горку, собачка лает, какие невоспитанные дети, Динка, не лай, давай уйдем смотреть скучный телевизор. И только за полгода до смерти, взять за руку выросшую на глазах такую, что лазила на горку, а сейчас поутру одна из дома в церковь в неумело повязанном платке, взять и рассказывать: было две сестры, две Марии, одна в честь Марии Египетской, другая – в честь Марии Магдалины, у первой эпилепсия оказалась, но только она замуж и вышла, я ее дочь, я во все это не верю, а она была очень божественная, и все время читала и читала, и дома читала и у всех читала, забери себе ее Псалтирь, и эта в платке возьмет и прижмет к груди, и уткнется в страницы, и пойдет поминать рабу Божию Марию, а в партии говорили, что никакие мы не рабы, тогда была молодая, отрезалаволосы – отец выпорол, а хотела быть без непартийных кудряшек, а теперь раба старости и куда денут собачку наследники, идем, Дина, там новости начались.

… «Не верю глазам, в библиотеке! Продаете иконы и книги!» - «Да, и люди подходят, не все смеются. Приходи!» А со второй встречи – «вот, садись, что расскажешь?» Рассказывает она, рассказывает обо всем, словно ангелы старых городских улиц подсказывают, что говорить, а потом «молись о грешной Наталье», еще пока ничего не потрогать, но уже обо всем услышать, и студенческих денег хватает разве что на вот эту дивную – Калужскую икону Божией Матери, Матерь Божия читала Писание, Матерь Божия за минуту до Благовещения. А потом прийти… и нет ничего и будто бы не было.

… «Чего это они туда идут?» – «Давай спросим!» – «А, сегодня ж у верующих эта, Троица, моей сестре крестная звонила, замучила звонить, сама веруешь – ну и веруй, а ребенку мозги не порти…» – «Подожди, разве ты не крещеная?» – «Ну и что?» – «А давай сходим, ну давай, смотри, как интересно же!» – «Только вышла со мной гулять – и уже к непонятно кому бежишь? Тоже подруга…» – «Да идем узнаем?» – «Иди сама…»

Всего три ступеньки, а на них как-то образовалась толпа, в том же костюме, в котором в этом году защищала диплом, брюки помялись, волосы взбиты по моде, встать на ступеньки, и вдруг только два человека, с худенькой маленькой старушкой, а лицо старушки сияет, золотом сияет, и светится вся, и это не удивляет, выдох: «А мне…можно?» «Да, деточка, да, с Троицей Святой тебя!» – «Как зовут вас?» – «Грешная Нина. Господи, прости нас, грешных, все мы грешные, я грешная…» Голос плывет, голос поёт: «гре-е-ешные…» Нежно, напевно, колыбельно. Дышишь золотом, дышишь песней.

Поймав взгляды со стороны, указав на себя: «Мне, наверное, надо…да?» «Хорошо бы, деточка, с крестом-то, есть ли у тебя?» «ЕСТЬ!» Отбежать: «Ленка, я домой сбегаю…» «Я ушла, я не такая, я читаю философов», – гордо говорит Ленка и уходит, метя асфальт юбкой. Бежать, скорее, а то вдруг закроется дверь в этот мир. В деревянную облезлую дверь квартиры, так, брюки долой, где-то валялась единственная юбка, на работу купленная, второй рукой ищем, есть заветная коробочка, с самыми – самыми вещами, детскими, о них никто знать не должен, когда у тебя уже диплом, – вот он, крестильный крест из монастыря, пролежал, надеван только на экзамены тайком от всех… Платок, с весны, шейный, вытасканный – ну и ладно.

Дверь закрыли собой: «Куда это?!» Улики наружу, и крест на глубоком вырезе, и в юбку силком всю жизнь не запихнешь. «Пропусти!» Такой ругани еще не слышало испуганное эхо подъезда, только чудом вывернуть из-под руки, отбиться, тело ничего не чувствует, странно, нырнуть в открывшуюся дверь, слабый замок, надо починить, но хорошо, что был слабый, – бежать!

Бабушка сияет уже ближе к середине переполненного храма. Так бы постеснялась и у двери встать, а так ворвалась впервые, я же к той бабушке! Смотрите! – и ноги сами прыгают. Бабушка улыбается, бабушка знает эту радость, она берет за руку, и начинается служба, будто и ждали. Храм благоухает травой, цветами и тем, что еще новое и непознанное.

Заканчивается служба, словно заканчивается поющая волшебная доброта, заканчивает петь, но никуда не уходит, просто дает людям немного другого, священник ругается на дяденьку, который чуть не снес подсвечник, старушки гомонят и как-то уважительно смотрят на мою спутницу, мы под руку идем. «Ты и до сих пор не отдышалась, деточка!» - «Ой, бабушка Нина, я с дракой сюда вырвалась», хихиканье вырывается само, получается сдавленно и смущенно. «А зачем говорить? Я своим говорю: пойду в парк подышать свежим воздухом. А сама в церковь Божию иду помолиться…»

Разносит жизнь друг от друга в пространстве, а то и в мирах, пока еще нет нового Неба и новой Земли, где-то, наверное, идет сейчас Наталья, не удивлюсь, если имя уже другое и монашеские четки скрываются в рукаве. Где-то сейчас бабушка Нина удивляет завидным долголетием праправнуков либо уже поёт с ангелами у престола, и тогда где-то вторит ей Мария, названная в честь Египетской, и с нею те, по ком читала она Псалтирь. Где-то в этом мире – я, завидую образованным, отрезаю волосы, неизменно толкаю подсвечник и всё ищу те сладкие голоса и золотые краски с благоуханием.