Познание

Сергей Мазаев

В числе произведений А.С. Пушкина есть короткий, но крайне занимательный диалог Фауста с Мефистофелем. Знаменитый доктор вызывает лукавого духа в надежде, что тот избавит его от «тоски и скуки ненавистной». Наука не принесла Фаусту полноты бытия. Даже добившись в ней несомненного успеха, он вынужден признать: «В глубоком знанье жизни нет – я проклял знаний ложный след».

Научное знание часто противопоставляют церковному учению. Но мало кто способен внятно объяснить, в чем именно состоит конфликт. И уж совсем небольшая группа специалистов в области истории науки знает, что впервые фаустовское разочарование со всей силой проявилось в европейской культуре вообще за несколько веков до образования христианской Церкви. В полной мере его пережили еще языческие философы-физики Фалес, Гераклит, Анаксимен и Анаксимандр.

Пытаясь уйти от мифологических представлений о мире и проникнуть в саму суть вещей, они задумали новый язык. Дело в том, что повседневный язык сам по себе поэтичен – он автоматически уводит мысль в область мифа. Казалось бы, простое выражение: «Весна пришла». Но инерция его такова, что невольно возникает смутное представление о некой молодой девушке в легком платье, украшенной венком из первоцветов. Это и есть начало мифа. Поэту, будь то Гомер или Гесиод, остается лишь свободно следовать поэтике языка. Но ученому, стремящемуся познать вечную природу вещей, приходится с ней бороться. Результатом этой борьбы стали первые научные термины.

Иустин философ

Они звучат замысловато и непонятно. Но дело вовсе не в том, что ученому хотелось бы спрятать ценное знание от обычных людей или прикрыть ими, словно фиговым листком, собственное скудоумие. Сложность научной терминологии имеет другую цель – предложения должны не вызывать никаких произвольных ассоциаций, не провоцировать ум к развитию мифологических сюжетов и бесплодных «вечных вопросов».

Так Фалес, придумывая термин для обозначения открытого им атома, мельчайшей элементарной частицы, воспользовался привычным словом «вода». Однако ему пришлось уточнить, что его «вода» – это совсем не та жидкость, которую мы пьем, которой умываемся и поливаем растения. Это что-то наподобие числа, которое можно помыслить, но нельзя увидеть или вообразить. Аналогичные оговорки сделали и Анаксимен с Гераклитом, рассуждая об «огне» и «воздухе» как о первоначале. Но дальше всех пошел Анаксимандр. Он сказал: «Зачем брать народные слова и специальным законом запрещать мыслить их привычным образом? Не лучше ли придумать неизвестное слово, которое не скоро обрастет поэтическими ассоциациями?» И использовал для обозначения первоэлемента термин «апейрон» («беспредельное»). Так, в конце концов, появился известный каждому школьнику язык математических формул, начисто лишенный поэтики.

Трудно сказать, к чему рассчитывали прийти первые физики и как именно представляли они абсолютное знание, но одно несомненно: после непродолжительных блужданий они вновь вернулись к мифологии. Таинственные насельники облачного Олимпа, имена которых призывались для объяснения природных явлений, не исчезли из нашего познания. Они всего лишь изменили имена – по последней моде эпохи. Зевс сегодня зовется «энергией», младшие по чину боги – разнообразными «физическими силами». Афродита, видимо, по женской привычке производить эффект выбрала себе имя «либидо». В общем, фундаментальные понятия современного естествознания остаются столь же неясными, как персонажи Гомера и Гесиода.

Фалес Милетский, древнегреческий философ и математик

Это открытие многих разочаровало. Греки потеряли интерес к естествоиспытанию и сосредоточились на математике, логике и моральной философии, создав здесь поистине непревзойденные плоды.

Так, например, Сократа кризис естественных наук совершенно не смутил. Возможно, он прозревал в этом мудрость Бога, Который намеренно положил предел человеческому разуму в познании природы, чтобы «заботясь о многом», мы бы совершенно не позабыли «единого на потребу».

«Не смешно ли, – говорил он, – что скульпторы месяцами бьются над тем, чтобы камню придать подобие человека, и пальцем не хотят пошевелить, дабы самим не быть подобием камня? А кифаристы? Учатся настраивать струны на деревянных инструментах, в то время как струн собственной души настроить не могут. И вообще почему-то люди усерднее учатся убивать, что необязательно, но совсем не заботятся о том, чтобы научиться умирать, тогда как это неизбежно».

Проповедь апостола Павла

Христианский писатель первого века Иустин Философ назвал Сократа «христианином до Христа»: слишком очевидной была параллель его идеи моральной философии с евангельскими словами: «Что пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? И какой выкуп даст он за душу свою?»

Современный мир, как и во времена Сократа, испытывает слабость булгаковской Маргариты: «У нее была страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно, мастерски». Вслед за ней мы готовы влюбиться в каждого азазелло, который может, не глядя, выстрелом из пистолета продырявить семерку пик, спрятанную где-то под подушкой. Это, несомненно, сложное искусство. Но если оно не реализуется в личной истории в виде подвига, то оказывается всего лишь мастерством циркового артиста. Досадно за всех циркачей от начала века: есть какое-то обидное несоответствие их доблести и цели – развлекать праздную толпу. До подвига же циркачу не хватает главного – того, чему следовало бы учиться, в первую очередь, оценивая по достоинству слова апостола Павла: «Если я говорю языками ангельскими и человеческими, а любви не имею, я – бубен звенящий или кимвал звучащий. Если я знаю все тайны, имею всякое познание и всякую веру, так что могу и горы передвигать, а любви не имею, я – ничто. И если я раздам все имение мое и даже тело мое отдам на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».