Храм в бору
Перед вами воспоминания игумена Рафаила (Симакова). Сергей Симаков родился в далеком 1949 году, окончил знаменитый Московский архитектурный институт, но стал не архитектором, а художником. Резкий поворот в его жизни наступил в 1983 году, когда он вместе с женой Еленой решил купить дом в деревне Загайново под Угличем. Именно здесь, в глухом лесу, они открыли для себя церковь Михаила Архангела. Здесь впервые прикоснулись к Православию и поняли, что навсегда останутся в этих местах, посвятив свою жизнь Богу и этому храму.
Потом были двадцать картин маслом, написанных Сергеем Симаковым. Эти картины составили грандиозный проект «Под Благодатным Покровом», с которым художник объехал всю Россию, собирая средства на восстановление храма Михаила Архангела, «что в бору». В 1991 году архиепископ Ярославский и Ростовский владыка Платон рукоположил Сергея Симакова во священники, а в 2004 – отец Сергий был возведен в сан протоиерея. Через год, после смерти своей жены, он принял монашеский постриг с именем Рафаил.
Воспоминания игумена Рафаила (Симакова) были опубликованы в недавно вышедшем 27 номере альманаха «Даниловский благовестник». Читателям «Прихожанина» мы предлагаем познакомиться с первым отрывком (в сокращенном варианте).
* * *
О храме Михаила Архангела, точнее об обители Михаила Архангела, «что в бору», к настоящему времени написано немало книжек, статей, снято фильмов. Со всех концов нашей необъятной Родины благочестивые люди присылают в нашу общину письма с просьбами разрешить их сомнения, помолиться о них и их близких; шлют они и свои пожертвования на храм и содержание нашего общинного крестьянского хозяйства.
И вот, среди множества забот, мне показалось, что настало время попытаться записать хотя бы малую часть того, что я видел и слышал за почти тридцать лет жизни рядом со святым местом и бесконечно дорогими моему сердцу людьми. С Божией помощью, помолясь, начинаю этот нелегкий труд.
Знакомство
Впервые я увидел этот храм 10 мая 1983 года – из кузова грузовика, заваленного старой мебелью, на котором меня везли из Москвы. Два дня подряд шел дождь со снегом, было холодно и на душе как-то смутно. Целью моего путешествия был дом, который, я хотел купить. О деревенском доме мы с женой мечтали давно, – ведь своей мастерской художника у меня в Москве не было, и однокомнатная квартирка на Рижской была вся заставлена картинами, да так плотно, что на малом пространстве с трудом могли развернуться не то что гости, но и сами хозяева. Так что дом в деревне был для нас давнишней и, как казалось, несбыточной мечтой.
Почти восьмичасовая поездка в кузове грузовика вытрясла всю душу из меня и моего друга – поэта Александра Флешина. Это он накануне познакомил меня с Володей Логуновым, с которым сдружился еще в мордовском лагере «на химии». Там они отбывали срок по линии КГБ: Саша – за распространение религиозной литературы издательства «Посев» и «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына, Володя – по причине не совсем законного вывоза ценных товаров из Афганистана.
Кошмарное наше путешествие закончилось в деревне Шастово. Последним броском к ней явилось форсирование вовсе не мелководной реки Улеймы у деревни Федотово. (Название это почему-то произносилось как Фёдотово, с ударением на «ё», а не Федотово с ударением на первое «о», как казалось, должно было произноситься.)
В недавно купленном Володей Логуновым доме в Шастово мы растопили русскую печку и начали постепенно отогреваться. За трапезой неожиданно возник местный житель – электрик из Фалюково Николай Алексеевич Ларионов. Ветеран войны, красный командир, председатель колхоза. В пятидесятые годы за диверсионную деятельность – строительство аэродрома для американских самолетов в угличском лесу – он был посажен вместе с братьями Александром и Валентином Коротковыми и ещё несколькими их товарищами на разные сроки. Николая Алексеевича и Александра Петровича со старшими товарищами определили в места заключения на 25 лет. Но вышли они уже через 6 лет, почти сразу после смерти Сталина. Кстати, за Коротковых, проживавших в деревне Шемякино в двух километрах от Шастово, ездила хлопотать в Кремль к Калинину их мать Александра Николаевна.
Когда 9 мая вместе с бывшими заключенными я пил самогон за победу и слушал, как Ларионов говорил о том, как сейчас не хватает Сталина, а Флешин язвительно напоминал ему, что Сталин-то и упек его в тюрьму, я даже не мог себе представить, что с этим местом, почти не значащимся на картах, с этими людьми я буду связан до конца своей жизни.
10-го поутру мы втроем пошли в соседнюю деревню – смотреть дом, который, как сказал Володя Логунов, хозяева будут продавать. Кажется, 9-го был сороковой день по смерти хозяина этого дома. В темных сенях нас встретила хозяйка – Анна Ильинична Жестакова. В комнаты мы не входили, но в сенях меня поразили гладко оструганные, большие и светлые, бревна, составлявшие такой контраст с их наружной уличной замшелой поверхностью, еще более темной под дождем и тающим снегом. Этот дом снаружи был почти что черным. Только крыша из наборных плашек дранки светлая и серебристая, как чешуя рыбы. Мы договорились с Анной Ильиничной, что в ближайшее время сообщим ей, будем ли покупать дом. Узнали цену – две тысячи. На этом и расстались.
Но обратно в Шастово не пошли. «Хотите, церковь покажу», – предложил Володя.
Накануне за столом я много слышал об этом храме и, конечно, тут же согласился. Шли лесом по узкой тропинке. Снег уже сошел, и земля под стволами сосен и елей была вся зеленая от мха и черничника с брусничником. В лесу было тихо; сквозь красные стволы сосен, покачиваясь, плыли снежинки, а зеленые вершины качались вкруг оси стволов от сильного ветра.
По дороге Саша с Володей обменивались лагерными воспоминаниями. Для них они были еще так близки, хотя и начинали обрастать подробностями, былинными и шутливыми. Печаль в их рассказах превращалась в радость от освобождения и встречи с близкими.
По моей просьбе Саша повторил рассказанную давеча историю о своей встрече с баптистами и очень красиво спел пару их гимнов. Тут впереди посветлело, и стало понятно, что мы достигли цели. Лес сменился кустарником и редкими невысокими березками и осинками в высокой траве. Над мелколесьем появились показавшиеся огромными и неожиданно близко темные чешуйчатые главы с крестами. Сам храм еще не был виден, но главы и кресты плавали в волнах лесной зелени. И только когда мы подошли совсем близко к его стенам, тут-то и обнаружили храм, стоявший на сильно заросшем кладбище среди крестов и оградок.
…В 1970 году вместе с друзьями, с которыми учился на одном курсе в Московском архитектурном институте, я побывал в экспедиции в Галичском районе Костромской области. Там мы составляли описания и делали обмеры еще сохранившихся церквей. Несмотря на то, что церковные здания повсеместно уничтожались, церквей тогда на нашу долю досталось еще множество, в основном, конечно, в плачевном состоянии. Многие находились в совершенно безлюдных местах, на брошенных кладбищах и даже в лесу.
Но такой церкви – большой, двухэтажной, одиноко стоящей в сплошном окружении леса, но не брошенной, а обихаживаемой людьми, – мне раньше видеть не доводилось. К ней были протоптаны две дорожки. Одна, как я после узнал, от деревни Селиваново, другая – от деревень Федотово и Шастово. Они так и назывались Селивановская, Федотовская, Шастовская (ударения в этих двух последних словах мне поначалу сильно резали слух).
…Первым человеком, с которым я познакомился, была Екатерина Петровна Павлова. В тот летний день мы с Володей Логуновым, приехав узнать, как мне оформить дом в Загайново, пошли в лес к храму и на кладбище.
Было воскресение. В Верхнем храме Архангела Михаила шла служба. Батюшка возглашал в алтаре, на великом Входе ему предшествовала со свечой на длинном, выше её подсвечнике, маленькая женщина с большой головой. Она двигалась как-то угловато, и показалась мне механическим солдатиком. Мы с Володей подали записочки на свечном ящике, попросили поставить за нас свечки.
Я ещё был некрещеным, Володя тоже не знал, как вести себя в храме. Денежки от нас приняла Екатерина Петровна – с довоенных времен бессменная староста храма. Тоже маленькая, живая и разговорчивая. Мы с Володей немного постояли, ничего не понимая в происходящем, перекрестились и вышли на паперть. На клиросе немного дребезжащим голосом пела одна женщина. Как мне показалось, пела она очень красиво и совсем не так, как в Москве поют хоры. Ещё мне запомнились солнечные лучи, разноцветные от плотных витражей, – они красиво пронизывали храм с вызолоченным иконостасом.
Всё увиденное и услышанное: служба среди бора; неповрежденный резной сверкающий иконостас; лучи, падающие сквозь цветные стекла; деревянный пол, на котором масляными красками были написаны ковры с фантастическими цветами; высокий срывающийся голос нетвердо ступающего батюшки; пение невидимой певчей, – всё это сложилось в величественную картину, смысла которой я тогда не мог понять, но которая тревожила меня, заставляя стремиться увидеть всё это вновь и поделиться увиденным с дорогими мне людьми. Прежде всего, с моей женой, оставшейся в Москве и ожидающей, с какими результатами я вернусь.
«Корень» храма
Александра Михайловна Андреева была той женщиной, которая несла в архангельском храме клиросное послушание и была его бессменным казначеем. Впервые я встретил её, собирая грибы в лесу возле храма, – встретил на тропинке, когда она возвращалась из церкви к себе домой в Фёдотово. День был пасмурный, и в лесу всё сделалось серым. Я даже не заметил, как она возникла передо мной. Баба Шура шла в валенках – медленно и беззвучно. В каждой руке она держала по палке, на которые опиралась, переставляя их поочередно. Она всегда ходила так, – из-за своих болезней и того, что спина у нее давно согнулась. Ее голова – большая и обмотанная теплым платком – казалась огромной на маленьком теле, подпертом палками. В этом сумрачном лесу средь лесных сучьев она показалась мне гномом, словно появившимся из сказок братьев Гримм.
Именно из разговоров с Александрой Михайловной началось наше – мое и моей супруги Елены – настоящее вхождение в веру и приобщение к истории нашей Церкви Христовой. Поскольку мы с Еленой немного знали церковнославянский язык, Александра Михайловна вместе с отцом Иоанном доверили мне чтение Апостола и прислуживание батюшке в алтаре, а моей жене – чтение и пение на клиросе.
Митрополит Ярославский и Ростовский Иоанн (Вейнланд) называл Александру Михайловну «корнем» храма Архангела Михаила. Ещё маленькой девочкой ее мама посвятила себя служению в этом храме. И всю жизнь она прожила в их родовом доме в Фёдотово. Жизнь этих двух женщин, как и жизнь всех верующих в нашей стране в XX веке, всех прихожан «Архангела», была наполнена тяготами, унижениями, словом, многими скорбями. Но в Боге была радость. И в храме. Даже тогда, когда в нем не стало священника, которого посадили по комсомольскому доносу «за неуплату налогов». Шура Андреева, имея ключи от храма, вместе с другими женщинами убиралась в церкви, читала и пела то, что можно было читать и петь мирянам без священника.
Училась она в Михайло-Архангельской школе – всего четыре класса – у ныне причисленной к лику святых Ираиды Осиповны Тиховой, жившей при школе. После у неё же училась в школе шитья и кройки. Шили на заказ мужские костюмы.
…Стены паперти и потолок были расписаны московскими художниками. Это были очень большие копии с гравюр немецкого рисовальщика-протестанта. Написанные на холсте эти картины были наклеены прямо на штукатурку.
Однажды, когда мы убирались на паперти летнего храма, Александра Михайловна, указав на стенные росписи, заговорила со мной о владыке Кассиане и рассказала следующее:
«К владыке, бывало, приезжал его друг, тоже высокий монах. Он всё восхищался этими картинами и часто говорил: “Вот так бы и забрал с собою эту паперть”. Потом он в Ленинград уехал, а затем за границу, – тут Александра Михайловна, сильно понизив голос, добавила: – Он потом в другую церковь ушел». Имени этого друга владыки Александра Михайловна не помнила.
День её тезоименитства был 31 мая – на мучениц Анкирских семи дев, – и она всегда говорила «нас», рассказывая о своей небесной покровительнице Александре: «Нас, семерых девиц, в тот день за Христа в озере с камнями на шее утопили».
Однажды во время застолья у Александры Михайловны в Фёдотово у нас с отцом Иоанном зашел разговор о властях нынешних – о Горбачеве – и властях прошедших времен. Попробовали мы с ним, – хотя были в основном согласны с отрицательной оценкой деятельности безбожных властей, образовавшихся в нашей стране после февральской революции, – разобрать формулу апостола Павла «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога: существующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13,1).
Александра Михайловна вдруг потихоньку сказала, что родственник владыки Кассиана еще до войны говорил, что власть эта, конечно не от Бога, но Богом попущена, то есть «установлена» по нашим грехам. Когда же мы прощались, она подошла ко мне, нагнула к себе мою голову и, сильно понизив голос, прошептала, чтобы я с такими разговорами был поосторожней, а то недолго и пострадать, – как владыка и его родственник пострадали: «Хотя времена вроде бы «не те», но всё же...».
На наши расспросы о том, как они жили с мамой Марией Арсеньевной в прежние времена и при налогах непомерных, а потом и в одиночестве, да каково это по тёмному глухому лесу одной ходить, она всегда отвечала, что не одна она, а с Богом. «Идти боюсь, темнота, звери в лесу, а всё с молитвой, как-то и дойдёшь, а тут страх и проходит».
На мой вопрос: «Почему она не постриглась в монахини?» Александра Михайловна отвечала для меня как-то странно – «приклада некому было дать». Потом уже мне жена объяснила, что никто не пожертвовал Александре Михайловне монашеских одежд, а она сама на себя денег таких немалых для неё и нищего храма потратить не могла. Но в ответе её, при всем её смирении, чувствовалась обида.
Как-то рассказала, как владыка Кассиан учил её службе: «Накануне всё с ним разберем, я закладочки-ленточки по книгам разложу и иду спокойная, что все готово к службе. А утром приду, – глядь! – а он все закладки мои повыдергал. Память во мне воспитывал. Смиряться надо было».
Болела она перед кончиной своей страшно. Ей когда-то удалили раковую опухоль, и над верхней губой у нее этот кошмар был. А тут сделался рак груди. Она ещё где-то за месяц до конца появилась вдруг в храме. Сама дошла, одна. И тихо стояла за клиросом, – ее даже не сразу заметили. Петь она уже давно не пела, – а целый год только шепотом что-то читала и хрипела.
Когда причастилась, довели её до дома, и больше она не вставала. Жена моя Елена за ней ходила, да София Михайловна Ромашова, её двоюродная сестра, которая и по сей день с супругом своим Фёдором Михайловичем живет в фёдотовском доме «своей Шуры Андреевой».
В этом доме на летней половине, где не было печки, долгое время в неприкосновенности сохранялась комната, в которой летом останавливался владыка Кассиан. Мне однажды довелось его видеть с другого берега реки: он шел по хлипким временным лавам вместе с отцом Иоанном, Александрой Михайловной и, видимо, своим шофером. Потом вся компания поднималась в гору по тропинке, ведущей в храм Михаила Архангела. Около домика Александры Михайловны стоял раритетный «ЗиС», черный с серебряными бамперами и фарами. Машина из моего детства. Это было в 1984 году.
Где-то за год или два до кончины Александры Михайловны к её дому приблудилась крошечная лохматенькая собачка. Всё это время она неотлучно пребывала при новой хозяйке. Когда Александру Михайловну обносили в гробу вкруг храма к могиле за алтарем, собачка сидела под иконой Михаила Архангела, которую я написал снаружи алтарной стены, и неподвижно смотрела на печальную процессию. Больше потом эту собачку никто не видел.
Умерла Александра Михайловна в 1990 году – вслед за своим учителем, архиепископом Кассианом и многострадальным святейшим патриархом Пименом, коего она была ровесница. Ей было 82 года, из которых 61 год она отдала храму «в бору».
Будучи уже совсем больной, она смогла приехать на отпевание своего владыки в Угличе в церкви Царевича Димитрия «на поле», где его похоронили в семейной оградке Ярославских за алтарем.
(продолжение следует)
