Прощение
«Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф. 5, 7), – говорил Спаситель в Нагорной проповеди. Именно эта заповедь из числа блаженств, по мнению некоторых исследователей, более всего полюбилась русскому народу. «Мщения русский народ почти не понимает», – писал Савва Яковлевич Дерунов, поэт и этнограф второй половины XIX в. Русские признают либо непосредственную и открытую реакцию на обиду, либо прощение вины. В этой культуре вообще принято мириться и прощать: «Солдат просит мир не поминать его лихом, уходя на войну; купец – собираясь в дальний путь. Девушка делает это, отправляясь под венец, и потом, готовясь стать матерью, в предчувствии родов, она опять станет просить прощения у всякого, приходящего в ее дом».
«Солнце да не зайдет во гневе вашем» (Еф. 4, 26–27), – эти слова апостола Павла стали принципом жизни многих поколений русских людей. Вот и сегодня великодушие считают царской – а иногда называют «русской» – добродетелью.
Однако никакая добродетель не укладывается в простые поведенческие шаблоны. Великодушие тоже предполагает наличие особого такта и рассудительности. В противном случае прощение может стать попустительством злу или формой мести обидчику.
В мире все чаще возникает одна и та же ситуация: некто приходит в христианский храм и совершает кощунство. Возникает вопрос: стоит ли простить кощунника, если тот не просит об этом и вообще не признает за собой никакой вины?
Простое рассуждение говорит о том, что прощению подлежит лишь виновный – невиновного можно только реабилитировать. Простить того, кто не считает себя виновным, значит морально надругаться над ним, лишить его возможности защищаться и отстаивать свои убеждения.
Существует так называемое «золотое» правило морали: не делай другому того, чего не желаешь себе. Спросим себя: хотели бы мы, чтобы мир безоговорочно прощал нам наши убеждения?
Представим себе ситуацию: человеку в конец стали невыносимы пошлость и разврат языческого мира. Он выходит на площадь и, обратившись к народу, исповедует Христа, попутно обличая ложь идолопоклонства. По закону агиографического жанра, бунтаря должны схватить и казнить после безуспешных попыток принудить его к поклонению идолам. Но вдруг какой-то хитрый «политтехнолог» предлагает христианина простить и отпустить. Что это – прощение или изощренное издевательство? Что, с точки зрения христианина, может быть страшнее, чем отнятие последнего права – возможности путем собственных страданий заставить людей относиться к нему и к его вере серьезно?
Отказать человеку в праве мученичества и исповедничества было бы, действительно, не по-христиански. В этом и состоит отличие христианского гуманизма от светского: мы воспринимаем человека всерьез, а не считаем его безумцем, который «не ведает, что творит». Ведь тем самым мы намекаем на то, что «только мы ведаем, что он творит», а это, мягко говоря, слишком самонадеянно.
Благородство состоит в том, чтобы оставить нашим врагам возможность страдать за свои убеждения. Это только с первого взгляда кажется позицией инквизитора. На самом деле, наоборот, инквизиторским следует считать предложение прощать насильно. Ведь инквизитор, сжигая осужденного, как раз и считал, что «только он ведает, что творит», и дерзал спасать душу человека вопреки его воле.
Позвольте, а как же Христос? Ведь Он со Своего Креста молился за Своих мучителей: «Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят!» (Лк. 23, 34). Это, действительно, интересно: за кого именно молился Христос, говоря так? За распинавших Его римских воинов, вроде сотника Лонгина? За простых служак, необразованных язычников, которые и своих-то философов не читали, не то что израильских пророков? За людей, которые, будучи проездом в Иерусалиме, пришли просто поглазеть на очередную казнь? Или его молитва распространялась также на иудейских старейшин Анну и Каиафу, которые прекрасно знали, Кого распинают? Если верно второе, то придется признать, что эта молитва Спасителя единственная из всех почему-то оказалась бессильной: четыре десятилетия спустя Иерусалим был разрушен Веспасианом, и вся дальнейшая история сынов Израилевых до сего дня не оставляет никаких сомнений в том, что крики: «Распни, распни Его! Кровь Его на нас и на детях наших!» (Мф. 10, 33) – оглашавшие двор Пилата, не были прощены и забыты. В то же самое время римский сотник Лонгин принял крещение и впоследствии даже стал святым Христовой Церкви.
Почему же Господь не прощает всех, несмотря на Свое человеколюбие? В Евангелии от Матфея есть такие слова Христа: «Посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем» (Мф. 12, 31–32). Когда человек противится Истине, не зная, что это Истина, как сотник Лонгин, то он совершает грех и больше ничего. Это можно и нужно простить. Если же он противится Истине намеренно, как Анна и Каиафа, это не только грех, но и убеждение, та самая хула на Духа Святого. Почему Господь не прощает «зло по убеждению»? Потому, что подобное «прощение» – это насилие над сотворенной Им Самим личностью.
Кроме этого, намереваясь простить человека, важно не оказать ему «медвежьей услуги». Об этом напоминает притча Соломона: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его» (Притч. 13, 25).
О преображающей пользе наказания лучше других знал Достоевский. Десятилетняя каторга стала для Достоевского местом, где он заново открыл для себя Евангелие. Поэтому он вспоминал о ней не только без ропота, но даже с благодарностью. В 1874 г. в разговоре с писателем Всеволодом Сергеевичем Соловьевым он восклицал: «О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Я только там и жил здоровой и счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик… Христа понял… русского человека понял и почувствовал, что я и сам русский, что я один из русского народа. Ах, если бы вас на каторгу!»
В мире полно ненастоящих вещей. И ложных добродетелей в нем не меньше, чем фальшивых денег. А потому благие порывы души становятся прекрасными поступками только в союзе с максимой «семи мудрецов»: «ничего сверх меры».
