Родителев грех
Священник Николай Толстиков
Домишко на краю церковного погоста устоял, уцелел. Только давно в него не заходили. Просела, проваливаясь, драночная крыша, забитые досками окна уперлись подоконниками в землю.
Роман Ропшин без труда обнаружил широкий пролом в изгороди, ступил в бывший огород, скорее уж луг, заросший духмяным цветущим разнотравьем. Пробираясь к крылечку, старался не мять окропленные вечерней росой и никнувшие под ее тяжестью венчики цветов; осторожно смахнув с приступка слежавшийся слой трухи, сел и с любопытством посмотрел на свой извилистый, темнеющий ямками с примятой травой след.
... И не было когда-то давно здесь этого лужка в помине, а чернели обыкновенные гряды, и он, Ромка Ропшин, докапывал последнюю из них. Обнажившись по пояс, бахвалился еще не успевшей одрябнуть после армейской службы мускулатурой, горделиво скашивал глаза на наколку на плече – девичью фигурку, но пуще-то поглядывал на Ольгу, ходившую по бороздам вслед за отцом с ведром картошки в руке.
Сергей Петрович Козырев острием кола проминал в рыхлой супеси гряды ямки, четко выдерживая расстояние между ними: и тут оставался верен себе бывший школьный математик. Усохший, со скрюченной спиной, с редким белым пухом, обметавшем голову, Сергей Петрович не утратил суровости учительского взгляда из-под низко нависших, всегда хмурых и тоже белесых кустиков бровей – Ромка его побаивался. И когда подустав, парень собрался закурить и, воткнув лопату в землю, вытащил из кармана пачку «Примы», старик строго кашлянул. Может, и без всякого умысла, но Ромка машинально скомкал полупустую пачку в кулак и спрятал за спину. Потом опомнился – не на перемене же за углом. Сигареты в пачке были безнадежно смяты, и Ропшин, выругавшись, швырнул ее в борозду и завалил землей. Ольга, бросая картофелины в ямки, только посмеивалась. «На свиданье прибежал, а меня «пахать» заставили. Еще и насмехается... – злился Ромка… Старик Козырев, похоже, не ведал про перекуры: Ромка, докапывая гряду, так умаялся, что язык на плечо чуть не высунул.
Уже темнело. В это время приотворилась узорная кованая калитка в ограде церкви, вышел бородатый служитель в долгополом черном одеянии, с ним еще двое мужиков в простой одежде. Разговаривая, они миновали козыревское подворье и расположились полулежа на молодой травке на самом краю обрыва в песчаный карьер, где на дне подземные ключи наполняли озерцо. Карьер выжрал полбугра, на котором куполами и крестами белым кораблем высилась церковь, подобрался под стены ограды, так что заброшенная банька на задах домика Козыревых накренилась сиротливо, боком сползая в огромную ямищу.
Ропшин услышал тихое заунывное пение: пели все трое, бородач в рясе, басовито выводя непонятные слова, взмахивал руками, дирижировал. И тогда пот жгучей солью залил Ромке глаза, руки и спину заломило с непривычки, ревность ущипнула сердечко, когда приметил он, что Ольга прислушивается к певцам.
– Вот неработь! – парень, распаляясь, кивнул в их сторону. – Содрать бы балахон с того бородатика, а самого пахать сюда! Расхотелось бы песенки распевать!
Сказал, конечно, негромко, чтоб мужики не услышали, наткнулся в земле лопатой на камень и старательно заскыркал острием по нему, дожидаясь, что неразговорчивый Ольгин отец обязательно поддержит его в гневе праведном – старики-учителя все заядлые атеисты, и Ольга геройство достойно оценит. Но Козыревы, отец и дочь, дружно взглянули на Ромку, как на придурка, и тотчас ушли оба в дом. Ропшин потоптался – поперетаптывался, психанул и помчался прочь.
Сколько с того вечера минуло лет, тридцать, а то и больше, и немногие бы узнали в сидящем на крылечке заброшенного дома человеке лопоухого Ромку – начинающего журналиста – был новый настоятель Знаменского храма отец Роман Ропшин, от вечернего холодка зябко кутавшийся в рясу.
* * *
За ту дурацкую выходку на огороде Ольга над Ромкой подтрунивала – ишь, какой «герой» выискался, но больше выговаривала:
– Ляпаешь, не думая. Балахон с попа сорвать да... За кого тебя мой отец посчитал? За идиота? Теперь на моих родителей не обижайся!
Ромка, вышагивая позади Ольги по узкой, через поле, тропинке, сердито сопел. Что верно, то верно. Два «божьих одуванчика» нынче покосились на него несмила – наверняка старик рассказал обо всем старухе. Он, не здороваясь, хмуря брови, убрел на улицу, а Варвара Андреевна, поджав губы, никак не выходила из кухни. Рядом, в узком проходе прихожей стоял большой сундук, на котором Ромка с Ольгой просиживали не один вечерок. Старики в передней смотрели телевизор, а парень пытался поцеловать Ольгу. Но она была не как все девки – Ромкины ровесницы в городе: отстранялась, поглядывая насмешливо, и на улицу гулять с Ромкой не шла:
– Стыдно мне с тобой, ты ж такой молоденький...
Сидеть в комнате бубень бубнем Ромка робел, старики посмеивались даже:
– Вы как горюны раньше на посиделках!
– Кто такие?
– А те, кому родители встречаться не разрешали. Вот они по темным уголкам и жались...
Похоже, нынче Варвара Андреевна собралась вспомнить старое время, заговорила с Ромкой назидательным учительским тоном, точно отчитывала у классной доски.
– Давно собиралась вам сказать... Вы бы, молодой человек, другую «партию» себе подыскивали. Ольга вас намного старше, институт заочно заканчивает, ей сейчас не до вас. И вам надо учиться и учиться, а то что от вас проку? В подоле только принесет...
Тут старуха прикрыла ладошкой рот, сообразив, что сморозила лишнее. Ольга вспыхнула и выбежала на улицу, Ромка – следом.
– Не поглянулся ты моим, – вздохнула Ольга, когда Ромка нагнал ее, и они побрели к домишку возле церкви.
Возле церкви, когда подошли к ней Ольга и Ромка, было тихо. Солнце, багровея, еще висело над пиками дальнего бора, уже казалось, что жильцы деревушки при погосте тоже уснули вечным сном, как и те, в церковной ограде. Робко потрескивали кое-где в начавшей сыреть траве кузнечики да какая-то птаха не ко времени запищала в кроне вековой липы возле козыревского домика и тотчас испуганно смолкла. Приоткрыв скрипучую калитку в ограде, Ольга провела Ромку внутрь; они пошли по мощеной стертыми каменными плитами дорожке к храму, остановились у большого деревянного креста возле стены.
– Бабушка... – с грустью кивнула Ольга на аккуратный, убранный цветами, одинокий холмик.
– А дед? – как-то само собой слетело у Ромки с языка.
Ольга в ответ посмотрела не то удивленно, не то с непонятным смущением:
– Ладно. Пойдем!
Ромку она оставила ждать на ветхом крылечке домика, сама же вернулась вскоре с деревянной шкатулкой в руках.
– Смотри! – Ольга, отомкнув крышку, порылась в пожелтевших от времени бумагах и вынула блеклую фотографию на картонной, украшенной позументом, корочке. С нее на Ромку пристально глянул немолодой священник в широкой черной рясе и с крестом на груди.
– Вот он, дедушка мой Андрей! Говорят, перед войной расстреляли его... Ты только дома у нас о нем не вспоминай и не спрашивай, – заметив, что Ромка заинтересованно изучает фотокарточку, предупредила Ольга. – У нас в семье об этом говорить не принято.
* * *
У Ропшина в Городке оставалось немало знакомых, одноклассников, дальней родни; с кучерявой черной бородкой его узнавали и не узнавали. Он, разговаривая с кем-либо, все пытался обиняками, вокруг да около, выведать об Ольге, а напрямую спросить стеснялся. Еще в автобусе, подъезжая к Городку, о ней первой вспомнил.
Ропшин увидел ее в храме неожиданно, в воскресенье, когда правил службу. Подавая прихожанам крест для целования, он случайно бросил взгляд к выходу, в притвор, и там, в сторонке от галдящих возле свечного «ящика» старушонок, заметил женщину, на кого-то удивительно похожую. Вот только платок, неловко повязанный, надвинутый на самые брови, мешал узнать... Ольга носила либо беретик, либо шапочку. Так это же она! Только бы не ушла!
Ропшин, волнуясь, торопливо снял облачение, натягивая на голову скуфейку, вышел из храма. То, чего он боялся, не случилось: Ольга стояла у калитки в ограде, уже простоволосая, щурилась на высоко поднявшееся солнце. Ждала. Обернувшись, улыбнулась одними уголками губ, все такая же, как и прежде, разве что тоненькие морщинки возле глаз собрались сеточкой, и улыбка получалась натянутой и грустной.
– Тебя и не узнать! Здравствуй, батюшка! – сказала она. Ропшину почудилось – излишне взбодренно. Еще он приметил – насмешливые огоньки в Ольгиных глазах оставались прежними, только стали холоднее.
– Здравствуй... – он притронулся к Ольгиной руке, робко сжал тонкие хрупкие пальцы.
– Что, пойдем? – кивнула Ольга за ограду. – Проводишь! Или нельзя вам?
На тропинке, спускающейся с холма в низину к Святому роднику и потом дугой, через поле, выходящей на большак, по которому спешили обратно в Городок богомольцы, было безлюдно. Шли молча. Ропшин старался идти рядом с Ольгой, но она не уступала дороги. Оставалось брести позади и глядеть ей в затылок с завитками русых волос, скакать же по обочине в долгополой одежде немного радости.
– Ты, значит, сюда служить... Как до такой жизни-то дошел, поделился бы! – Ольга, наконец, обернулась и было не понять – с обычной насмешливой колкостью спросила или на полном серьезе.
– Тут в двух словах не расскажешь, – замялся Ропшин и ухватился за спасительную соломинку: – А ты сама как живешь?
– Одна я. – Ольга сухо поджала губы, отвернулась и ускорила шаги.
– Постой! Когда еще увидимся?
– Зачем? – Ольга остановилась на развилке тропы с большаком.
– Расскажу о себе и про это – тоже! – Ропшин посмотрел на белеющий на холме храм. – Посидим у Аленкина омута, как раньше бывало. Есть что вспомнить.
– Ладно. – согласилась Ольга, мельком заглянувшая в просящие ропшинские глаза. – Не переживай. Давай завтра!
« Какой была, такой и осталась!» – Ропшин провожал ее взглядом до тех пор, пока она не скрылась за пригорком.
Полумальчишеская давняя любовь, напрочь было схороненная за прошедшие годы, затеплилась, встрепенулась в сердце, напомнила о себе. Не забылось выстраданное и выболевшее...
* * *
Ольга старалась выпроводить юного кавалера со свидания пошустрей, бывало, и не сказывалась дома. Потом вдруг, молчком, укатила с подругой отдыхать по турпутевке, а когда вернулась, обрадованному соскучившемуся Ромке, холодно чмокнув его в щеку, хмурясь, сказала:
– Пойдем-ка прогуляемся... Поговорить надо.
До окраины Городка они прошли, как обычно, на «пионерском» расстоянии – так Ольга Ромку принародно ходить приучила; шагая по полевой дороге, она трудно подбирала слова:
– Ты не обижайся только... Ты для меня вроде развлечения был. Ты уж извини.
Сколько лет с того минуло…
* * *
– Я бабушку свою вспомнила... Она меня еще маленькой потихоньку от отца в церковь водила, учила креститься, поклоны бить. А дома... ни иконы, ни крестика, и отец при бабушке сам у себя спросит: что, мол, поп в церкви делает и ответит – дурака валяет. Так-то и жили!..
Ольга все-таки пришла в условленное место: на бережок Аленкиного омута.
Ропшин, вытащив из травы оставленную половодьем доску, пристроил ее на валунах – ладная получилась скамеечка да ждать на ней довелось долго. Он уж клял себя за необдуманно назначенное свидание – вот искушение-то, измучиться можно! Набрав в горсть галечника, Ропшин бросал камешки, стараясь достать до середины омута, смотрел на расходящиеся по поверхности воды торопливые круги и не расслышал даже как подошла Ольга.
– Ты и в гражданском неплохо смотришься! Солидный дядечка! – привычно уколола она, пристраиваясь на краешек скамеечки.
Ропшин вспомнил прошлый, скомканный и с недомолвками разговор и стал рассказывать о себе: обещал...
– А фотография деда твоего, та, что в шкатулке, сохранилась? – спросил он после недолгого молчания у задумавшейся Ольги.
– Нет, – покачала она головой, – отец нашел и сжег. Перед смертью признался маме. Я все не понимала: почему он так деда Андрея ненавидел, а оказывается вот что... Атеист был. Сознался, что деда-то «сдал» в тридцатых, донос написал. Теперь мучился, прощения просил то у мамы, то у деда безвинно убиенного... Мама не в себе стала, заговаривается. Догадывалась раньше да страшилась спросить. Вдвоем с ней и живем.
– Пора идти! – Ольга зябко передернула плечами и встала.
Едва закатилось солнце и с реки потянуло свежим ветерком; Ропшин тоже продрог в легком пиджачке.
– Прости, что исповедалась. Легче своему-то, чужому бы не смогла. Когда уж за пятьдесят, а жизнь проходит... Не провожай!
Ольга торопливо пошагала прямо по росной холодной траве. Ропшин, топчась на берегу, то смотрел на черную гладь омута с закрывавшими свои лепестки и уходящими на ночь под воду кувшинками, то следил за удаляющейся одинокой фигуркой Ольги. На сердце разливалась жгуче запоздалая жалость к ней, больше ничего.
Грехи отцов падают на детей.
РУКА ДАЮЩЕГО НЕ ОСКУДЕВАЕТ!
