В Святом месте

Священник Николай Толстиков

Река, кончив петлять в низине, круто завернула в сторону у подножия холма, по склонам сплошь поросшего березняком. Листья с берез облетели и плотным разноцветным ковром устелили дорогу.  Меж белых стволов полыхали далеко заметными кострами молодые осинки.

– Почти пришли! – дед Саша кепкой утер капли пота со лба.

– Сколько же мы это отмахали? – поинтересовался Колька, студент – практикант сельхозинститута, в полном бессилии плюхаясь на придорожный бугорок.

– Пустяки. Верст семь. Теперь в горку еще подняться…

– Все равно еще немало плестись!.. – проворчал другой Колькин спутник дед Веня, местными прозванный  Бирюком.

Березняк расступился, и на высоком речном берегу закраснели карминно-красными выбоинами стен остовы разрушенных храмов.

– Вот и Монастырское наше! – вздохнул с горечью Саша. – А ведь знаменитая обитель  когда-то была. Основатель, преподобный Григорий Пельшемский, самого князя Василия Шемяку проклял, когда тот мимо на Москву войною шел. И в отместку приказал злой князь сбросить старца с моста, но и сам загинул бесславно… А в наши времена все здесь разрушили, и с городских комбинатов реку промстоками загадили. И рыбы нет, и птица вся разлетелась, и водой речной не умоешься, – поморщился Саша. – Неужели людям той красоты было не жаль?..

С краю, у останков монастырской ограды, возле приземистого двухэтажного дома, видимо, уцелевшего «братского корпуса», путников поджидала пожилая женщина. Приветливая улыбка молодила ее.

– Прошу, гостеньки дорогие! Заходите, чайком напою, на травах настоянном, – ласково приглашала хозяйка.

– Знаем мы твои травы, – в тон ей ответил Саша. – Ты лучше, Марья Поликарповна, картошечки тащи и поболе для нашей оравы. А мы тем временем костерок запалим.

Под вечер ветер разогнал тучи. На западе, над мрачной синевой леса зарозовело небо; с ближнего болота, перекатываясь белесыми клубами, выплыл сырняк туман. Потихоньку, незаметно обволок он все вокруг и в сгустившихся сумерках обложил круг света от костра зыбучей отвесной стеной.

– Не боишься одна, Поликарповна? – спросил хозяйку Саша, разминая в ладонях печеную картошину, – Счас осень, темнеет рано.

– Кого мне бояться, Александро Алексеич?  В святых-то  стенах? Спасут! Жаль вот одна только осталась. В последнее время с Нюркой, подружкой моей с малолетства, мы в кельях насупротив жили. И поругаемся, и помиримся – все веселей! А потом дочка ее в город забрала. А у меня после войны – ни семьи, никого. Девчонкой бригадирствовала – забот полон рот, не до женихов.  Теперь куда с насиженного места двинешься? Боюсь, в чужих краях ни на что непригодна буду, а здесь при доме.

– А зимовать как? Ни путей, ни дорог.

– Уж как-нибудь, Господь не выдаст, привычная.

– А ты давай ко мне, я тебе половину дома отдам. Живи на здоровье! – от чистого сердца предложил Саша.

– Не знаю уж, как благодарить тебя, Александро Алексеич! Спасибо на добром слове!

– Посмотрю я, как ты, Саша, печешься обо всех и обо всем. А о жизни своей-то хоть раз подумал, для себя-то хоть что-нибудь сделал? – вдруг впервые за весь вечер заговорил Веня Бирюк. – Гол ведь как сокол!

– А ты за жисть много накопил?

– Есть кой-чего.

– Добра или зла?

– Мудрено ты говоришь, не поймешь никогда тебя.

– Чего ж тут мудреного? Добро оно и есть добро, а зло камнем тяжелым на душе лежит.  Согнешься от него раньше времечка, не увидаешь, как вовсе задавит.

– Не задавит, меня уж не задавит… Врешь ты все! – Бирюк колюче уставился прямо Саше в глаза. – Вот ты добренького из себя корчишь? И как же ответствовать мне будешь, коли скажу я, что всю жизнь мечтал тебя в грязи вымарать, яму копал? Небось волком глянешь? Кто тебя в деревне-то уважает? Дураки, вроде тебя?

– Злой ты! – коротко обрезал его Саша и отвернулся.

– Нет уж, ты погоди, до конца послушай, чтоб камнем-то, как ты говоришь, зло на мне не висело!.. Помнишь, писатель из газеты к нам приезжал и всё у всех  выпытывал, а потом и прокуратура председателя колхоза «в оборот» взяла? Так те неправедные кляузы писал я, а все думали на тебя, раз правду всё ищешь. И здороваться даже перестали. А я об  тебе  сам тогда слушок запустил. Теперь доволен? Покаялся…

– Что передо мной каяться? Ты, вон, всем людям скажи про свои делишки – небось, самому легче будет!

Бирюк от неожиданности раскрыл рот – все его язвительные нападки на Сашу пролетели мимо.

– А-а!.. Лучше не жить! – закричав, точно от яростной боли, Веня отпрыгнул от костра и пропал в стене тумана.

Крик его множеством отголосков прозвучал в монастырских стенах.

Саша поднялся и торопливо двинулся вслед за Бирюком.

– А вдруг Веня в реку бросится? – спросил испуганно у Марьи Поликарповны Колька.

– Ничего не приключится! Жидковат! Да и Саша бы не допустил, нет в нем мести. Сиди, старики сами меж собой разберутся. Дай Бог, на святом-то месте, может, и помирятся. И так всю жизнь, как враги…

– Враги? Расскажите, почему?

– Да, видно, придется… Отец-то Вени в войну в трофейной команде служил, из Германии с прочим барахлом сынку велосипед привез. Ребятенки, ясное дело, едва завидят Веньку на велосипеде – облепят, ровно пчелы. А тот, скупердяй, никого не допускает. И надо же – вывернулся как-то Сашок Васильков! То ли Веньку оттолкнул, то ли еще как велосипедом завладел, но маханул на нем, только спицы в колесах засверкали. Катались-то по льду, а речку недавно «схватило». Саша и охнуть не успел, как в промоину заскочил. Велосипед, понятно, на дно, а Саша, бедняга, у кромки бултыхается.

В это время прибежали Венька с матерью, успел уже наябедничать. Им бы Саше помощь подать: Венька-то ведь поболе прочих, да и мать – женщина степенная.  Так нет же, заголосили как ошалелые: дескать, велосипед вызволяй! А Саше самому бы спастись… Вроде уж выползать на берег начнет, так Венька его обратно батогом спихивает. И мать его, одобряя, орет: «Так его, так! Будет знать, как на чужое добро зариться!» Ладно, прибежали на шум мужики из деревни, вытащили и парнишку.

За велосипед потом Васильковы расквитались, но Венька так и не смог эту потерю Саше простить, проходу ему нигде не давал.

Только не в велосипеде одном всё дело. Что это, железина, пустяк.  Тут другое.  Завидует Саше Вениамин, ох, как завидует! И зависть та что ни на есть чернущая. Вроде б у обоих жизнь несладко сложилась, холостяками остались… А Сашу с той купели еще и ревматизмом развалило. Ему б с Венькой счета-то в пору сводить, а он бы и забыть про все рад, кабы не гадил ему Венька да к людям добрее был. Ведь нет в деревне мужика совестливее и сердечнее, чем Саша. Когда люди ладом да добром живут, Саше то в радость. Он бы, наверное, себя без остатка отдал, лишь бы счастье у всех было. А Веня видит это, не слепой, но и не понять ему этого. Вот и коробит и дерёт его…

Усталый Колька тогда на матраце, набитом сеном, быстро заснул.  А поутру, выглянув из окна кельи, увидал Сашу и Веню в загороди среди телят. О чем-то спокойно переговариваясь, старики ласково гладили ладонями тянувшиеся к ним со всех сторон симпатичные мордашки.

От вчерашнего разговора у костра вроде бы не осталось и следа, но от внимательного взгляда не могли ускользнуть решительные складки у Сашиного рта, и у Бирюка глаза были не масляно-угодливые, с затаенной злобой, а какие-то беспомощно-виноватые…

Предстояло  перегонять стадо телят с откорма на монастырских лугах на центральную ферму, зачем и были отправлены бригадиром сюда деды Саша и Веня и с ними Колька, студент-практикант.

РУКА ДАЮЩЕГО НЕ ОСКУДЕВАЕТ!