Исповедь Вадямбы

Елена Есаулова

Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике
кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды
в покаянии.  

Евангелие от Луки 15:7

Он аккуратно сложил в сумку выглаженную рубаху, несколько пар свернутых после стирки носков, вжикнул молнией и выпрямился.

– Ну, пожалуй, всё, – Вадим Николаевич ринулся к двери, запнулся о ковер, ругнулся, в прихожей схватил обувной рожок и начал суетливо расшнуровывать лаковые ботинки, избегая смотреть на сидящую за столом женщину.

– Ты не осуждай меня, Анюта, – сбивчиво бормотал он, – так получилось, это жизнь. Чувство пришло большое, настоящее чувство. О таком раньше только в книгах читал. Я теперь даже дышу иначе, понимаешь? Полноценно дышу. На мир новыми глазами смотрю. А вам с дочкой помогать буду... Вырастет, поймет.

Анна механически разглаживала кружевную салфетку на столе и неотрывно смотрела на мужа. Она вдруг заметила, каким жалким и незнакомым стало прежде приятное и родное его лицо. Огромного роста, немного неуклюжий, он сутулился, говорил быстро, моргал часто, кривил рот, тер подбородок. Сквозь зачесанные темные с сединой волосы на затылке просвечивала лысина. 

– Где же шляпа-то затерялась, – сокрушался мужчина, шаря рукой на верхней полке шкафа, – пылища, Ань, можно уж было и вытереть!

Он повысил голос и сорвался на фальцет:

– Да не молчи же!  Душу рвешь. Не могу я с тобой, не могу, понимаешь, тесно мне здесь, давят эти стены, мебель эта! Ты в своем халате выцветшем! Ему сколько лет, халату? Ты вообще себя в зеркале-то видела? Ты же клуша, Анюта! Надо расти, меняться, быть современной. Ты когда была в парикмахерской, на маникюре, на аэробике, в конце концов?

– Да откуда деньги – тихо вымолвила Анна. – Дочку в школу собрать, на квартиру копим, я на себя никогда, ты же знаешь, я на двух работах же...

Он зло прервал её.

– Ты опять не про то. Опять ты о бытовухе! Ты же душила меня всю жизнь. Кислород перекрывала. Я бизнес хотел начать, ты меня в преподаватели убедила идти. Призвание, Вадик, выше денег. И что призвание? Ни кола, ни двора. А мог бы уже магазин свой открыть. Обабилась ты, искры нет в глазах, обыденность, тоска, скука... Не понимаешь ты меня, Аня. Ты не женщина уже, прости. Ты сама как... как этот старый диван, вот! Всё обрыдло! Забыть я тебя хочу и всё, что с тобой связано изгладить из памяти. Тут мне никак.

– А там? – бесцветно спросила она.

–  А там всё по-новому! По-настоящему! Я будто двадцать, нет, тридцать лет скинул! Да, она моложе. Но не в этом дело. В ней энергия! Ум! Талант! Как она умеет одеваться! Мыслит как! Идеи прорывные у нее! Идет, все на нее оглядываются! Когда ее вижу, молодым себя ощущаю, хочется творить, петь, стихи писать, жить, наконец! А тут, с тобой, я стариком стал. Эх, да что говорить!

Он нервно накинул плащ и взялся за ручку двери.

– А как же Лерочка?

– Объяснишь ей всё.  А я не могу здесь больше оставаться. Сегодня поезд, уезжаем мы с Аллой в ее родной город. Обустроюсь, буду деньги присылать, алименты там, что-то еще может. Прощай, Аня.

Он брезгливо бросил ключи на тумбу, вышел, не оглянувшись, резко хлопнув дверью. Женщина вздрогнула и осталась сидеть,  глядя в одну точку.

* * *

– Э, куда прешь, собака серая, очумел, ты тут не стоял! – низенькая женщина в синем пуховом берете пыталась вытолкать из очереди к флягам с кашей тощего длинного мужика в рваном пуховике. Тот сопротивлялся тычкам и не отходил, неотрывно глядя на еду. – Ну, батя, ты хоть скажи ему, новенькому, я-то первая была, скажи, что тут у нас по порядку все, культурно.

Очередь из таких же, как Нина, неопрятных граждан недовольно гудела.

– Не шуми, Нина, не мути народ, – пробасил отец Николай, – ты верно заметила, у нас всё культурно. Просящему – дай, у хотящего занять у тебя не отвращайся, помнишь? Уступи человеку и не ругайся, видимо, очень страждет. Всем хлеба насущного хватит.

Нина, нехотя, сделала шаг назад. Верзила протянул трясущиеся руки к раздатчице и получил из рук полной женщины в фартуке кашу в миске и несколько кусочков хлеба. Он осторожно отошел в сторону, дуя на еду, сложив трубочкой потрескавшиеся губы. Присев на перевернутые ящики, стараясь не спешить, принялся есть. Руки мужчины дрожали.

Импровизированная столовая у теплотрассы на въезде в большой сибирский город, которая содержалась на пожертвования добрых самарян, работала каждый вторник и четверг. Уже второй год подряд, местный батюшка Николай в прямом и переносном смысле окормлял здесь людей. Не все жители миллионника сочли бы эту разношерстную, плохо пахнущую толпу людьми, но батюшка думал иначе. От природы  аккуратист, он без восторга принял возложенное на него служение, но со временем проникся состраданием к подопечным. Он привык к их запаху и виду, стал различать одутловатые, в синяках и ссадинах лица, узнал имена, личные истории. Разные это были люди, с разными судьбами, чаще пьющие, отсидевшие, потерявшие в этой непростой жизни семьи, работы, жилье и смысл.

Немногословный, с виду суровый, больше любящий печаль, чем радость, сорокалетний священник терпеливо отвечал на вопросы, по возможности нес им слово Божие, крестил желающих, иных пытался вернуть в нормальную жизнь. Он научился любить этих людей такими, какие они есть и кротко молился за всех и каждого.

Новый гость столовой доел кашу, завернул хлеб в салфетку и бережно положил его за пазуху.

– Вас как зовут? Давно на улице? – подсел священник к мужчине.

– Вадямба, – хрипло ответил тот, кашлянув. Говорил он отрывисто, почти без скверных, привычных в этом кругу слов, речь выдавала в нем человека с образованием. Стесняясь смотреть на священника, уставился на свои ступни в разбитых, с отставшей подошвой кроссовках. – Скитаюсь не помню сколько. Мало о себе помню, картинками. Отечество и фамилию не помню. Кажется, сильно избили меня, вот память потерял, что-то всплывает, знаете ли, фрагментарно. Кто я, чем занимался, где жил  – не знаю. Вроде в другом городе жил, помню, сюда добирался целенаправленно. Живу в заброшках, в морозы в подъездах, хотя сейчас гонят. Недавно мне подсказали, что тут поесть можно. Но я с вами, святой отец, посоветоваться хотел. Точнее попросить. Кажется, я должен сделать какое-то важное дело. Очень важное. Я точно знаю, только не спрашивайте, откуда, что дальше у меня всё – пустота,  обрыв жизни. Откровение что ли, не смейтесь только. А это дело держит меня тут. Мучаюсь я, святой отец. Хожу по улицам, смотрю на дома, пытаюсь понять, а что – не знаю. Вы, святой отец, помолитесь за меня. Чтоб мне вспомнить, что я должен сделать.

– Помолюсь, конечно, – вздохнул священник. – Только я не святой отец, это у католиков такое обращение. Просто батюшка или отец Николай. И вот что важно. Не верьте, что дальше пустота. Даже если в этом мире с нами что и случится, это не конец. Дух наш вечен. И лучше нам быть в этой вечности с Господом нашим Иисусом Христом.

Батюшка перекрестился:

– Вы вот в Бога веруете? Крещенный ли, припоминаете?

– Крестик есть, – неожиданно тепло улыбнулся бомж, – точно помню, прабабушка в детстве крестить водила. А в Бога стараюсь верить, иногда прошу. Но не помогает. Видимо, есть у Него более важные дела. Или прошу неправильно. Или виноват в чем.

Вадямба бережно вытащил за грязную веревочку темный нательный крестик и показал батюшке. Тот задумчиво кивнул, попрощался и отошел к другим бездомным.

Закончилась раздача обедов. После краткой проповеди священник побеседовал с желающими, перекрестил компанию и вместе с помощниками, погрузив пустые фляги в старую газельку, убыл.

Мужчина же в рваном бушлате, покрепче перевязав веревками разваливающуюся обувь, пересек дорогу, прошел крытый рынок и побрел по прямому как стрела проспекту искать что-то, неизвестное никому. Неведомое, скрытое в глубинах памяти дело, жгло огнем.

* * *

У Танюшки из седьмого «А» радость – последние два урока отменили. Она раньше всех выскользнула из класса, простучала каблучками по ступенькам на первый этаж, в раздевалке накинула розовую курточку  – ну и что, что все  носят черные, а она не как толпа, и выпорхнула на улицу. Легкая, быстрая, скользящая, с серебряным рюкзачком за спиной, она спешила домой, неслась, будто не касаясь земли, а сзади упорно трусил, пыхтя верный ее товарищ Андрюха Кирилин. Рыжий, плотный подросток жил с Таней в одном подъезде, они вместе ходили в детсад, потом попали в один класс, их семьи дружили.

 – Сталкеришь, Киря, – смеясь, обернулась девочка, поджидая друга. Она  остановилась, откинула светлые кудряшки, – сколько раз говорила, не ходи за мной, как привязанный. Это кринж! А если у меня парень?

– Танька, нет у тебя парня, а я не сталкер, я сопровождающий, – буркнул мальчик. – Мама твоя просила за тобой присматривать. Вдруг маньяк. В ВК читал, весной они активизируются.

– И что ты сделаешь? – засмеялась школьница. – Сопровождающий. Кинешь в маньяка свой мегарюкзак, дневник с пятерками покажешь? Он умрет от восторга, увидев твои ботанские успехи. Ты же лунтик, Киря, помни.

Кирилин переминался с ноги на ногу, краснел и недовольно сопел.

– Ладно уж, идем сигма-бой, – повелительно проговорила Татьяна. –  Пойдем коротким путем. Может это мне тебя от маньяка спасать придется.

Перебрасываясь шуточками, дети двинулись к гаражному массиву. Дорога до дома через эти гаражи и впрямь была короче. Ребята медленно брели по безлюдному проезду, пока почти не столкнулись с неожиданно вышедшим из-за угла Вадямбой.

– Фу, бомжара, – презрительно бросил Андрей и потянул Таню за руку. – Пошли скорее, а то провоняем. Смотрит на тебя. Чего уставился, вали отсюда, придурок!

– Анечка! – просипел бездомный, застыл на месте.

Ребята отшатнулись от него и прибывали шагу.

Вадямба обернулся на резкий звук клаксона. Прямо на него и на детей по узкой дороге летел на скорости огромный черный джип. Счет шел на секунды. Изо всех сил он неловко толкнул ребят в узкий проем между двумя строениями, сам сделал шаг, но не успел. Визг тормозов, глухой удар... Когда он очнулся, рядом уже никого не было. Он с трудом поднялся, хватаясь за металлическую, ребристую стену дверь гаража. Боль накатывала волнами, заливала спину, пульсировала в затылке, каждый вдох отзывался в сердце, будто кто-то тыкал острием копья. Вместе с приступами возвращались воспоминания, и эти терзания были еще мучительнее, чем физические страдания.

Весна, сирень. Он, сутулый подросток, в коротких, не по росту, брюках, несет портфель одноклассницы Ани. Ее лицо точь в точь как у девочки в розовой куртке. От звонкого смеха замирает сердце. Летний вечер, снова она, только старше. Он надевает на тонкий палец колечко с лазуритом. Вот она в короткой фате и белом платье. Они выбегают из ЗАГСА, счастливые, веселые. Вот маленькая дочка улыбается ему беззубым ртом, делает первые шаги в тесной комнатке в общежитии. Вот он приходит с работы уставший, жена встречает с неизменной тихой улыбкой. Раскрытая тетрадь, на часах – полночь. Он пишет курсовые заочникам. Она зашла в комнату, усталое лицо, вторая смена. Откладывают на общий счет, на свою квартиру. Вновь ее лицо. Встревоженное, грустное. И тут же другое лицо – юное, хищные стрелки подведенных глаз, черные кудри, алая помада. Собранная сумка, плащ, он выходит и закрывает дверь.

Память беспощадна. Стыд, гнев, обида, неутолимое, как жажда в пустыне, чувство вины, сожаления за то, что уже нельзя изменить, навалились на него, как могильная плита.

Неизвестный спаситель

– Что ты сегодня без аппетита, ребенок, – встревожено спросила мама. Танюшка вяло ковыряла вилкой пюре. – Не заболела?

– Ма, я не голодная – отодвинула тарелку девочка. – Устала. Можно полежу в своей комнате?

– Можно, если расскажешь, почему такая вялая.

Слово за слово, женщина вытянула из Тани подробности происшествия.

Выслушав дочь, она побледнела и резко села на табурет.

– Понимаешь, мам, такой трэш был, мы с Кирей шли спокойно, и вдруг этот «крузер». Там вообще сто лет никто не ездит же! А он так несся, водитель сто процентов не успел бы затормозить! И если бы не он… Он нас спас, а сам… А мы ведь даже не спросили, как он, этот мужик. Может ему помощь была нужна. Растерялись. Убежали. Но потом вроде поднялся и пошел. Мам, нормально всё с ним будет? А еще когда мы с ним встретились, он меня будто бы узнал. Но я-то его не знаю. Назвал Аней, а не Таней. Наверное, обознался.

– Конечно, обознался, – нахмурилась мать, – иди, детка, отдохни. Слава Богу, что этот человек оказался в том месте. А как он выглядел?

– Да как, бомж и бомж, одет в какую-то дрань. Худой, высокий.

После того как дочь закрыла дверь в свою комнату, Валерия пошла в гостиную, достала из верхнего ящика комода шкатулку, вынула пачку старых фотокарточек. Перебрала, рассмотрела одну, склеенную из двух частей. Отложила. Достала кольцо с синем камнем, повертела в руках и задумчиво вернула на место.

Вадямба пролежал на остатках скамейки в тихом гаражном тупике почти двое суток. День сменял ночь. Тело болело, плохо слушались руки и ноги. Он то спал рваным, беспокойным сном, то просыпался и стонал от боли. Во сне просил прощения у жены и дочери, объяснял, плакал, доказывал, но каждый раз они уходили, растворялись, он открывал глаза и видел весеннее небо. На его счастье кто-то забыл у скамейки почти полную двухлитровую бутылку с водой. Она не успела протухнуть и мужчина пил по несколько глотков, экономя. Немного придя в себя, не вполне понимая, сколько времени прошло, бомж наудачу отправился к теплотрассе, точно понимая, что нужно встретиться с батюшкой. Он дожидался отца Николая, сидя на земле, опершись спиной о коробки. Несколько раз к нему подходили другие бездомные, о чем-то спрашивали, он отмалчивался. Знакомая газелька бодро заехала на поляну. Несколько мужчин аккуратно сгрузили емкости с едой, женщины расставляли складные столики.

Наконец он увидел черное облачение и лицо отца Николая.

– Что с вами, заболели? – с тревогой спросил священник.

 – Неважно, батюшка, – произнес он с трудом. Это не главное сейчас. Я вам рассказать хотел. Вспомнил я, всё вспомнил. Можно вам рассказать? Покаяться.

 – Может лучше в церковь придете? Там и причаститься можно. И  Соборование будет.

 – Нет, лучше сейчас, можно? – слабый голос звучал умоляюще. –Я понял. Вспомнил. Кругом я виноват, батюшка. Семью свою бросил, жену, с которой с юности вместе, предал, изменил ей, уехал. Общие деньги, что вместе с ней собирали на квартиру, я забрал. Украл, что уж. Не звонил, не писал, с дочкой не общался, не помогал ничем. Закрутился, запутался. Потом стыдно было.  

Он говорил, тяжело дыша и сбиваясь, стараясь ничего не упустить. 

– В новую жизнь я уехал. Но недолго радовался. Аллочка все деньги выманила, квартиру купила, на себя оформила. Я как слепой, не видел ничего – алчности ее, сварливости, хитрости. Только обертку красивую видел. Для нее деньги – это всё. Она меня всё пыталась на работу с высокой зарплатой устроить через знакомых. Но долго я нигде не держался. Торговать не мог, банк – не мое. Я же преподаватель, математик. Театр, книги. А ей – доллары, рестораны, клубы. Бизнес. Детей заводить отказалась. Фигуру портить. В общем, потерпела она меня сколько-то лет и нашла «нового русского». Думала, говорит, ты перспективный, а оказалось, дурак. Дурак в шляпе. Да, дурак и есть. Права. Выгнала ни с чем. Пробовал за квартиру судиться, братья ее избили меня, еле выжил. Работать по профессии уже не мог. Пошел охранником. Снимал комнату. Замучился. Пил. Отчаялся. Попросили с работы. Решил вернуться к Ане, к Лерочке, прощения просить, она бы простила. Как-то добрался, где на электричках, где с дальнобоями. Уже доехал, почти дошел до съемной квартиры, а они переехали. У того дома опять меня  избили. Память пропала. Стал скитаться, где-то что-то грузил за копейки, пил. Вот и вышло, что променял счастье, предал, упустил. Стал иудой. Прости меня, Господи!

Слезы текли по грязному лицу. Он дышал чаще, слова давались с трудом. Священник, молча, слушал.

– Да вы поймите, батюшка, я не потому, что со мной так обошлись, каюсь. Поделом мне. Я сразу понимал, что виноват. На душе кошки скребли, нехорошо было. Совесть болела. Но гордость держала. Одна только радость, отец Николай, встретил я девочку, которая очень на Аню мою похожа. О помощи я Бога просил, исправить хотел хоть что-то. Любой ценой. Помог девочке. Может, моя внучка? А, батюшка? Мог же Господь мне такой знак дать, что услышал?

Отец Николай кивнул. Он положил руку на лоб мужчины и произнес «Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Вадиме вся согрешения твоя, и аз недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь». Перекрестил лоб и отнял руку. Вадим Николаевич облегченно выдохнул и закрыл глаза. На лице его затихала улыбка.

РУКА ДАЮЩЕГО НЕ ОСКУДЕВАЕТ!