«Парни, скажите, куда стрелять?!». Про бойца с позывным «Полкило»

Елена Кучеренко

Когда началась мобилизация, Ванька был первым из наших знакомых, кому пришла повестка. По крайней мере, о нем первом мы узнали. И, наверное, потому что он был первым, в это было сложно поверить. И было очень страшно.

Тем более – Ванька. Худенький паренек двадцати с чем-то лет и сорока с копейками килограммов. Ему и позывной потом дадут – «Полкило». Я его знаю еще с тех времен, когда он был мальчишкой и стоял с мамой и младшими сестрами-близняшками в храме, скрестив на груди руки, – перед Причастием. Я почему-то именно так его и запомнила. И в моем сознании он вообще никак не приспособлен был для войны.

* * *

Он получил повестку в первый день мобилизации. Я тогда была с Машей в Крыму на реабилитации и помню, как задохнулся и окаменел санаторий. Несколько человек сразу прервали отдых и уехали в Москву. Шептались, что они – военные врачи.

Мне звонили перепуганные знакомые, и несколько человек обвинили в том, что мы «понарожали инвалидов» и моему-то мужу ничего не грозит. Как будто мы знали и специально.

И позвонила Лариса, Ванина мама. Сказала про повестку... Мы пытались быстро собрать какие-то деньги. Потому что в амуниции, которую ему выдали, он со своими сорока тремя килограммами был как ложка в стакане. Что-то купили, а что-то – не успели.

Вначале был полный бардак. И как-то очень быстро Ванька попал за ленточку, по-моему, – под Сватово. Без положенного времени на подготовку. Даже без нужных вещей. Оставшиеся от того нашего сбора деньги Лариса отправила на снаряжение каким-то другим мобилизованным. Тогда многие метались в поисках всех этих берцев, броников и т. д. Да и сейчас тоже. Только дорожки уже протоптаны. А тогда – куда бежать? Непонятно.

Скоро Ванька перестал выходить на связь. О нем ничего не было слышно недели четыре. Молились в нашем храме, в других, в монастырях. И он нашелся – в госпитале, раненый. Подлечился и вернулся обратно за ленточку. И потом опять пропал.

Очевидцы утверждали, что он погиб. Но тела никто не видел и найти его нельзя – там противник. Так что ничего до конца не ясно.

И много месяцев уже молится мать о пропавшем сыне как о живом. И мы все молимся. Потому что никаких бумаг нет. И старцы, к которым ездила Лариса, сказали, что он жив.

При встрече мы с Ларисой это все обсуждаем. Иногда она плачет. Я спрашиваю о новостях у Ваниных сестер, но новостей нет... И вот я решила написать – а как это матери провожать сына на войну и ждать его? Как это – увидеть сообщение: «Полкило – 200», но верить, что он жив? И что дает силы биться ее материнскому сердцу?

* * *

Я отправила Ларисе свои вопросы. Думала, она начнет с главного – с войны. А она вдруг стала вспоминать, каким Ванька был в свои семь лет. Тогда у них с мужем родились близняшки. Оля и Маша. И сын начал ревновать.

– Он вдруг стал такой… весь в колючках, – рассказывала Лариса. – Конечно, он же был один, а тут – девчонки. И я все время занята. Он тогда пошел в первый класс. Я его один раз отвела и сказала: «Всё, теперь будешь ходить сам». Он сам и ходил. Стал вдруг таким самостоятельным. Сам на метро в бассейн ездил в Лужники. Даже на елку один ездил в десять лет – в центр Москвы. Его на елку эту впустили, а обратно не выпускали. Стали мне звонить: «Вы такая-то?.. Приезжайте, заберите своего ребенка!» – «А я не могу! У меня маленькие близняшки. Отпустите его, пожалуйста!» Отпустили... Но к девчонкам он быстро смягчился. Фотографии у нас есть, где они в коронах. Он им эти короны из бумаги делал и на головы надевал...

Но это было давно. Когда никто даже предположить не мог. А потом – мобилизация...

– Когда началась СВО, мы о мобилизации даже не думали, – признавалась Лариса. – Верили, что сейчас мы их там так хватко возьмем в клещи... Быстро не получилось... Но все равно я надеялась, что мы как-то справимся собственной армией. Потом двадцать первого на праздник Пресвятой Богородицы мы, как и все, всё узнали. Я тогда позвонила маме: «Ты слышала – мобилизацию объявили?» У нее же нет ни интернета, ни мобильного телефона. Она: «Ларис! А Ваню нашего ведь могут забрать. Он же служил в армии». Но что он там служил?.. Посуду мыл. И я подумала: «Ну кому он нужен на СВО? Тоже посуду мыть? Там же нужны специалисты. Его-то точно не возьмут!». А на следующий день, двадцать второго, я сижу на работе, звонит мой муж: «Ларис! Ваня у нас уходит на войну!» –«Как – уходит на войну? Когда?» – «Он повестку получил!» Я, такая: «Ну, получил и получил...» Не поняла ничего. И сижу – работаю... Через час звонят девчонки: «Мама! Ваню увозят прямо сейчас! Он уже с вещами в военкомате!». Я всё бросила – быстрее домой.

Оказалось, парень получил повестку еще двадцать первого числа вечером. Но никому ничего не сказал.

* * *

– Он работал во вторую смену, до двенадцати ночи, – рассказывала Лариса. – Пришел, а повестка на ручке двери висит. Он мог ее и не брать, как многие делали. Выбрасывали и всё: «Мне ничего не приходило». А Ваня с утра сразу пошел в военкомат. Самое интересное: когда началась СВО, он всё это не принимал. Со временем, еще до мобилизации, мысли немного, конечно, переменил. Но вначале – прямо в штыки: что это мы, россияне, во всем виноваты. Тогда много молодежи так думало. Хотя у нас, на самом деле, патриотичная семья. У мужа после дня рождения самый любимый праздник – девятое мая. Когда Ванька был помладше, он ему много фильмов про войну показывал. Книги давал читать. И если у моего сына такое в голове, чтó там говорить об этих бедных украинцах, которые скакали: «Москаляку на гиляку»... Мы с мужем не то что уговаривали сына, а объясняли. А потом я просто молилась... И вот он взял повестку и пошел в военкомат. Позвонил нам оттуда, сказал – что принести. Мы бегом... Их уже построили, пришел батюшка – окропил. Я: «Вань! Вас куда?» – «Сейчас в часть, тут недалеко. Нас два месяца будут готовить». Я подумала, что за два месяца всё привезу. Начали с тобой деньги собирать. У нас же ничего не было…

Это было в четверг. В субботу они поехали к Ване в часть.

– Мам, объявили, что уже не два месяца будут готовить, а две недели, – сказал он.
– Ну, за две недели я тоже успею! – успокоила себя Лариса.

Вечером той субботы Ваня позвонил и сказал: неделя.

– А в понедельник он мне звонит и говорит: «Мам, не надо больше ничего покупать. Мы уже на вокзале», – вспоминала Лариса. – Я тогда запереживала: а еда, а одежда? Как он вообще там будет, мой сын?

Пока добирались на поезде до Белгорода, Ваня тоже звонил домой. Оказалось, кто-то у них там что-то снимал на телефон и выкладывал. Получил за это. Кто-то напился. И даже подрался. Военная полиция высадила дебоширов...

– А он же у меня не пьет и не курит, – говорила Лариса. – Не пил и не курил, по крайней мере. Не знаю, каким вернется, если вернется. Многих же война научила пить и курить... Ну и всё. Потом он позвонил и сказал: «Мы уходим за ленточку». И больше не было никаких звонков.

* * *

Лариса говорила, что когда сына забрали, всем, несмотря на патриотический настрой, было очень тяжело.

– Но я – человек верующий, воцерковленный. Если бы не это, было бы в сто крат тяжелее. А так я же понимала, что на всё воля Божия. Значит, так надо. Мужу и свекрови было тяжелее. Особенно свекрови. Хотя она тоже человек церковный. Девчонки, конечно, очень расстроились: «Мам, а вдруг там его убьют?». А потом: «Мам, всё будет хорошо, всё будет хорошо!..» Хотя, конечно, страшно. Но мне было гораздо страшнее от мысли о плене, чем о снарядах, которые рвутся у него над головой. Я такого начиталась и насмотрелась, что у меня волосы дыбом вставали. Я всегда молилась: «Господи, только не плен!»

И вот после тех Ваниных слов: «Мы уходим за ленточку», три недели он не выходил на связь. Я сама помню, как молились мы всем храмом. Как было страшно. Хотя сейчас я понимаю, что не так уж нам и страшно было. Потому что тогда, вначале, многие из нас еще не понимали, что три недели без связи – это очень и очень много. И с немалой долей вероятности – всё! А так –  надеялись...

– Три-четыре недели о нем ничего не было слышно. А тридцатого октября – звонок, – вспоминала Лариса. – А я номера незнакомые не беру. И с этого не брала, наверное, полдня. Потом с какого-то другого телефона сообщение: «Ма, чего ты не берешь трубку?» ... Боже мой, Ванька! Живой! Сказал, что находится в Белгороде, что ранен. Что через два дня его везут в Москву. И это было везение. Потому что некоторых москвичей везли в Санкт-Петербург. Ну, навестила бы я его там раз, ну – два. А тут мы его часто навещали. Он долго лежал, у него был потерян военный билет. И пока ему его не восстановили, его не выписывали.

* * *

Я спрашиваю Ларису, чтó Ваня рассказывал им о войне. Хотя по опыту уже знаю, что бойцы не любят об этом говорить. Особенно со своими близкими.

– Что он говорил? Да практически ничего не говорил. Может быть, он друзьям своим-мальчишкам говорил. Но в семье предпочитал молчать. Иногда картинки какие-то показывал: «Вот, тут я ходил». А на фото – лесочек... «Вань, ты что – обалдел? А если там мины?» – «Ну, я так – палочкой листики убирал. Просто тяжело все время сидеть в окопе. Пока дроны летают, вообще шевелиться нельзя. Так устаешь от этого, что я даже бросал бронежилет, он для меня тяжелый, и выходил – гулял...» Сослуживцы его, конечно, ругали за это. …Рассказывал, что кто-то сбегал. И что он тоже мог бы сбежать. Но не стал... Рассказывал про первую смерть, которую видел. Когда осколком убило человека. Но подробностей не говорил... Еще рассказывал, что у него не было ни спальника, ничего. Один мужчина постоянно давал ему свой, и они спали в нем по очереди. А потом этого мужчину убило, когда Ванька спал в его спальнике... Что еще? Пили из лужи. Есть иногда вообще нечего было. Пока не привезут. Но самое главное была не еда – очень плохо было без воды. А не есть ему помогали посты, которые он очень строго раньше соблюдал. Привычка. И вера в Бога, конечно. Он, кстати, до этого уже года три не ходил в храм. Когда пришел из армии, один раз причастился на Рождество. А потом сказал: «Я никогда не буду больше исповедоваться и причащаться». Я поплакала, а потом подумала: «Что реветь? Буду молиться! И ничего ему говорить не буду». После ранения, когда он смог, первым делом побежал в храм…

После этого первого ранения и госпиталя, семья пыталась сделать так, чтобы Иван больше на войну не вернулся.

– Да, честно скажу, мы пытались его забрать. Потому что он такой худой – сорок три килограмма веса. Уговаривали его: «Вань! Пиши рапорт». А он отказывался. Свекровь с мужем очень не хотели, чтобы он туда шел. Давили. Да и я тоже – сын же. Но я почему-то чувствовала, что это против воли Божией – отмазывать его. И когда он опять туда ушел, страшно, конечно, было, но у меня как будто камень с души свалился. Еще Ваня, такой: «Ну что, мам, ничего у вас не получилось?» Мы же столько писем писали в разные инстанции, столько я ходила. И все мне в этих инстанциях говорили: «Да-да, такого нельзя. Куда ему – сорок три килограмма! У него один вещмешок столько весит!» И – ничего... Мои родители очень стойко к этому отнеслись: «На всё воля Божия. Как мы будем с Господом спорить?» У меня мама вообще очень мудрый человек. Я ее очень люблю и очень уважаю за ее мудрость. Мне уже пятьдесят семь лет и у меня до сих пор живы папа и мама. Это такой подарок Божий!

* * *

После этого своего второго отъезда в зону СВО последний раз Ваня выходил на связь девятнадцатого августа двадцать третьего года. Как раз на Преображение Господне.

– Он сказал: «Я могу сейчас позвонить, я далеко от позиций – пошел за водой», – вспоминала Лариса. – За водой там далеко надо было идти.

Мой муж все возмущался: «Вот он такой худой, тащит эту воду...» Мы с Ваней поздравили друг друга с праздником. Он поспрашивал про девчонок. Очень за них радовался... И всё».

А двадцать первого августа был тот бой...

У Ларисы есть в Донецке знакомый священник, который благословил ее вставать ночью и класть за сына поклоны.

– А я еще, такая, про себя: «Как это ночью вставать? Это же надо будильник заводить! Я в комнате с девчонками, а им же на работу. Что мне теперь – всех будить?» – признавалась Лариса. – Но потом помолилась: «Ангел Хранитель, помоги мне встать без будильника!» И Ангел меня все время будит... В ту ночь я так же встала, помолилась и легла спать. Через час опять просыпаюсь. И такая у меня тревога на сердце! Опять встала, опять молюсь. Заснула, через час – опять. Просыпалась каждый час. Мне было очень тревожно, я вставала и молилась. Потом я поняла, что это был тот самый день, когда парни и мой сын попали в окружение и бились восемнадцать часов. Пока у них патроны не закончились. Говорили потом, что их никого в плен не брали. Там против нас были поляки, грузины. Они окружили, положили всех на землю и расстреляли.

* * *

О том, что Ваня погиб, родные услышали не сразу. Когда он перестал выходить на связь, искали, как могли. В итоге, списались с людьми, которые помогали бригаде, где служил их сын. Попросили их узнать что-то у командира. И получили то пересланное им сообщение: «Полкило в голову, он – 200».

…Мне страшно и невозможно представить, что почувствовала Лариса в тот момент. В те дни я увидела ее в нашем храме – плачущую. Посмотрела в ее глаза и сразу всё поняла.

– Ванька?
– Да.

Не помню, что я сказала. Наверное, ничего. А что тут скажешь?

Сейчас она говорит уже спокойнее:

– Конечно, я и ревела тогда, и всё остальное. Но где-то в глубине сердца у меня билось, что мой сын – с Богом, мой сын – в Царствии Небесном. И ему уже ничего на этой земле не нужно. Он же до СВО в храм не ходил, я говорила. А тут, прежде чем уехать после первого ранения второй раз за ленточку, он несколько раз исповедовался, причастился... И это была огромная радость. Мой сын вернулся обратно к Богу. Некоторым надо войну пройти, чтобы вернуться в Церковь. И из-за этого было радостно и легко, хотя и очень больно. Ваню, действительно, война повернула ко Господу ... У нас же есть чат – всех наших родственников и знакомых. И там есть женщина, чей брат воюет. Она этот чат и создала. И когда мой сын второй раз пропал, когда был тот страшный бой, ее брат уже был в госпитале. Он был ранен раньше. И она мне вдруг говорит: «А вы не мама Ванина?» – «Да...» – «Ой, какой у вас сын!» – «Откуда вы знаете, какой у меня сын?» – «А мне брат про него много рассказывал. Ваня его и прикрывал, и в нарядах они много разговаривали обо всем – о жизни, Боге, войне, семье. Учитывая, что брат мой замкнут, особо не разговоришь его, да и обстановка не для разговоров, – это немного удивляет. Раз брат попросил прислать ему посылку – воду святую, свечи, молитвослов (думаю, что это – результат одного из разговоров с Ваней). Звонит нам, спрашивает, что с этим делать. Я говорю – подойди к Ивану и спроси…» Это при том, что мужчина тот раньше Бога вообще не воспринимал.

* * *

Позже уже Лариса познакомилась с Ваниным сослуживцем, который в том бою был вместе с ее сыном и остался жив. Они много говорили.

– Я спрашивала его, почему ему удалось выйти из окружения, а моему сыну – нет? Он сказал, что их позиции были самыми последними. А Ванины – первыми. И когда они поняли, что польские и грузинские наемники стали их окружать, они стали из окружения выходить. Вышли пятнадцать человек примерно из сотни. А ранили парня этого через неделю, когда их переформировали и опять бросили на тот участок, чтобы они его отбили. И уже из тех пятнадцати человек целыми остались только четверо. Остальные – убитые и раненые. Вообще по поводу той ситуации до сих пор очень много вопросов. Там артиллерия, у нас – ружья, автоматы. Почему мины не взорвались? И наши парни вот так бились восемнадцать часов...

Парень тот рассказывал Ларисе, каким был ее сын там, на войне:

– Иван – спокойный и хладнокровный. Его быстро в коллективе зауважали. У нас на старых позициях появился новый наряд. Довольно опасный. Практически соприкосновение с противником – метров пятьдесят. Постоянные обстрелы. Многие боялись, правда, страшно было, но куда деваться… Ванька ходил спокойно: надо – значит надо. Первый раз, помню, пришел, мы спрашиваем: «Ну что? Как?» – «Почти как на войне побывал». Всё, что он сказал. С ним было спокойно. Не унывал. На новых позициях, помню, довольно сложно было ходить за провизией. Ваньке пофиг: надо – значит надо. Бывало, по несколько ходок делал. Опасно, страшно, но броник, каску накинет – пошел. Много провизии для нас приносил, старался... Еще одна история произошла на старых позициях, когда ребята ходили по очереди в наряд. Местность там – степи и лесополосы. Позиции противника и наши разделяет насыпь, по которой проходит железная дорога. Наш наряд с одной стороны железной дороги, те – по другую сторону. Железная дорога – почти граница. После своего дежурства Иван как-то вернулся и рассказывает, что встретил очень необычных мышей. Вроде мышь как мышь, только хвост очень пушистый и расцветка странная. Говорит, что весь наряд ловил их на нашей стороне и выпускал на сторону врага. Чтобы неповадно было тому самому врагу. Говорит: «Одного мышонка я поймал и в бутылку посадил. Хотите, покажу?» Достает пятилитровую бутылку, а в ней сидит бурундук... Посмеялись, конечно... Еще ему раз самогонку дали попробовать. Выпил немного, сказал, что ему не понравилось. …А тот штурм на нас – с нескольких сторон шел. А Ваня по рации только и спрашивал: «Парни, куда стрелять? Скажите...» Хладнокровный... Довольно неожиданно: вроде небольшого роста, худой... Ведь, «Парни, куда стрелять?» – это было после того, как по его позиции прошелся просто шквал огня. Артподготовка перед штурмом. Противник минометным огнем отрабатывает весь квадрат. Так вот их позициям досталось больше всего. Два часа туда лупила артиллерия. И после этого такие фразы: «Парни, куда стрелять?..»

Это были последние слова, которые слышали от Ивана. И сказали, что убит. В голову.

* * *

А потом Ларисе сказали, что ее сын, может быть, жив.

– Знакомый офицер говорил мне: «Ларис, в голову можно попасть по-разному. Если тебе по касательной попало, ты все равно падаешь в обморок. Ты очухался. А вокруг тебя позиции заняты противником. И всё, ты попал в плен», – вспоминала она.

Еще раньше Лариса говорила, что пока не пришло никаких официальных уведомлений, будет молиться за сына как за живого.

– Потом нам отец Илий (Ноздрин) сказал, что сын жив, отец Иоанн Миронов – тоже. Это старец под Псковом. Одна блаженная в Дивееве... Это было примерно десять месяцев назад. И, как ни странно, все эти десять месяцев у меня на душе такая тяжесть! Потому что раз он жив, то, значит, в плену. А если плен, то, значит, ему не сладко. И я молюсь: «Господи, накорми его там, напои! Одень, обуй, согрей! Дай ему мужества перенести все страдания! Чтобы ум сохранил и сердце не озлобилось. Душу – само собой. Дай ему благодать, чтобы молился, благодарил Тебя, служил Тебе!» Сколько людей потом, после войны, стали служить Богу… Знаешь, Лен, у меня есть тайная мечта... Я была бы счастлива, если бы кто-то из моих детей пошел в монастырь. Почему не Ваня? Не просто так, конечно. А настоящим монахом. Знаю несколько людей, которые пришли с СВО и не могут принять этот мир. Ушли в монастырь. Один сказал: «Я понял, кто я на самом деле, для чего живу. А эта мирская суета... Не хочу». И еще случай. Мама – православная, папа мусульманин. Им три раза приходила похоронка. Три раза!!! Какое состояние было у матери и у отца, я даже не представляю. А потом приносят извещение, что сын лежит в госпитале. Они рванули в госпиталь, а он – весь в трубках, весь покалеченный. Но с руками и ногами. Отец говорит: «Господи! Если мой сын встанет на ноги, я приму православие!» Парень встал на ноги, отец принял православие. По его линии отвернулись все родственники. А парень, когда вышел из госпиталя, когда немного очухался, посмотрел на этот мир: «Я не могу здесь находиться! Это такой контраст! Там – война, здесь – пляски, песни...» Ушел в монастырь.

* * *

Семья следит за обменами.

– Нашего опять нет в списках, – говорит муж Ларисы.

Но мать надеется...

– На душе у меня качели, – говорит она. – И мысли в голове, рой мыслей. Но чего у меня нет – так это ропота. Единственное, за что я переживаю: когда сын вернется (если вернется), чтобы не вернулся инвалидом. Не в физическом смысле, а в умственном. Или озлобленным. Вот этого я боюсь. Физически – я буду ухаживать, дочки. Не бросят же они его. Случай был, не знаю, насколько правда, но мне так рассказали. Парень в госпитале лежит – без рук и без ног. Приехала мать, посмотрела на него и сказала врачам: «Забирать домой не буду. Нет сил – ни физических, ни духовных». И уехала. Это очень страшно. Я ее и осуждаю, и нет. Осуждаю, потому что она же мать. А не осуждаю, потому что сама не знаю, как поступлю в той или иной ситуации. Но что говорить, нужно дождаться каких-то результатов... Надеюсь, что он вернется. Молюсь...

За Ваню много где молятся... Не только у нас в Москве. Люди передают друг другу. И вот уже просят за него Господа и в Англии, и в Израиле, и в Греции…

– В Донецке тот знакомый батюшка молится, – говорит Лариса. – Я даже Богу пообещала, что если Ванька придет и не поедет к тому батюшке, я сама поеду.
Сейчас Иван числится пропавшим без вести. По закону его выплаты должны получать родители, но что-то там никак не складывается. Когда Лариса поехала в часть, чтобы понять, в чем дело, там она неожиданно встретилась с парнем, который служил с ее сыном.

– Я зашла в кабинет, там он сидит. «Ваша фамилия?», – спрашивает. «Такая-то...» Он смотрит на меня: «Иоанн????» – «Да!» – «Я вместе с ним служил. Он вам даже фотографию посылал». У нас, правда, есть фотография с этим парнем. Прошу: «Расскажите что-нибудь про Ваню!» – «Он очень хороший человек был...» В прошедшем времени о нем говорит. Потому что считает, что он убит.

Они же знают всё про тот бой. Но мы считаем, что он – жив!.. «Очень хороший был парень. Всегда всем помогал!» А я думаю: «Что ж он дома-то никому не помогал? Попросишь – сделает. А сам – никогда». А тут мне рассказывают, что он прямо всё для всех готов был сделать. Герой. Как он так воспитался-то? Оказывается, я совсем не знаю своего сына…

Недавно Ларису добавили в еще один чат, где общаются родные военных. Там есть разные тематические подчаты – даже где стихи пишут. И в одном из таких разделов разыскивают пропавших без вести. Лариса написала туда про Ваню, и вдруг откликнулась женщина. У нее самой погиб пасынок. Его ранило, а эвакуировать возможности не было, шли обстрелы. И с дрона было видно, как он умирал, истекая кровью. А второй пасынок воюет. Обоих та женщина считает своими сыновьями и любит как родных.

– Ой, вы мама Вани-Полкило? – спросила она.

Такой позывной, наверное, один на всю армию. И все узнают.

– Мы созвонились, и она начала рассказывать, как хорошо отзывался о моем сыне ее пасынок, – говорила мне Лариса. – Все сначала думали, что он такой тощий, слабый, хлюпик. Полкило и есть. А он оказался настоящий мужик с этим... Железным или стальным... Как же она сказала? Такое известное выражение…

Мы с Ларисой долго перебирали, чтó может быть стальным. Включая эти самые... Мужские детали..

– Нет-нет, не они... Вот! Точно! Парень со стальным хребтом! Так она сказала... А ты: «Со стальными этими...», – засмеялась Лариса...

И это прекрасно, что человек еще может смеяться...

РУКА ДАЮЩЕГО НЕ ОСКУДЕВАЕТ!