Анна
Священник Николай Толстиков
Старый протоиерей отец Петр, бывало, вспоминал, как давно, вслед за той девушкой, порог подмосковного храма переступил. Со страхом и оглядываясь. Но и с робкой тайной надеждой.
А ведь, казалось, совсем недавно, перед войной, он возвращался в родное село на каникулы из престижного московского вуза. Слабосильный, еще дореволюционный, параходишко отчаянно боролся с речной волной; по берегам средь деревенек иногда приветливо белели, хоть и закрытые уже, но не разрушенные еще храмы.
На палубе на раскладном стуле сидел пожилой человек, облаченный во френч – большой областной начальник. Видели его портрет в газете.
Послюнявив ладошку и пригладив непослушный чуб на голове, Петька решился подойти к нему, обратить на себя внимание. Как же, активист и вдобавок ярый атеист!
Атеистом, на каждом углу и при всяком удобном случае, стал выказывать себя Петька после истории, виновником которой был его родной отец. Тот комиссарил в гражданскую войну, был тяжело ранен и, когда вернулся домой, был избран председателем сельсовета. С должностью справлялся, хоть и мучили его частенько невыносимые боли в голове – последствия ранения. Отец сжимал ладонями голову, стонал, шептал какие-то слова, словно обращался к кому-то, невидимому. И боль отступала…
По соседству с селом власти разорили монастырь, где пребывали мощи преподобного Феодосия. Мощи монахи перенесли в еще не разоренную часовню на окраине села, но и когда до нее дошел черед, какой-то приезжий ретивый богоборец предложил колоду с мощами выбросить на свалку и сжечь. Нашлись и такие, что подхватили ее и понесли. Но воспротивился председатель сельсовета Петькин отец:
– Это же человека, а не дохлую собаку на помойку выбросить!
Кто-то из доброхотов спешно накатал донос, и отца от расправы спасли только еще старые раны и заслуги, полученные на гражданской…
– Надо эти церквы разрушить совсем, до основания! Очаги мракобесия! – почти в ухо прокричал партийному секретарю Петька. Хотелось заявить ему об этом веско, значимо, но голосок нежданно сорвался на петушиный всхлип.
Секретарь обкома взглянул на парня с явным сожалением; уголки губ его тронула грустная улыбка.
– Эту красоту народ создавал веками. Зачем же ее уничтожать?
Петька отошел от секретаря не солоно хлебавши. Забился в угол, взирая недоуменно на секретарский затылок со стриженым ежиком редких седых волос.
«Как он так может думать, говорить? Так только может сказать…враг!»
Петька испугался такой своей мысли, даже губу до боли прикусил. Так и простоял истуканом, прижавшись к пароходному борту до самой пристани, ощущая солоноватый вкус крови во рту.
Того партийного секретаря вскоре разоблачили как «врага народа». Петька втихую торжествовал: смотри-ка, первым его «разглядел»…
Комиссованный «под чистую» после тяжелого ранения, Петр, опираясь на костыли, выковылял из госпитальных ворот и, ёжась в поношенной шинельке от холода, долго не решался ступить на обледенелый тротуар.
Полгода пролежал в гипсе: нога с притаившейся теперь болью укоротилась, усохла. И врач сказал: ты, парень, никогда уже танцевать не будешь!
Из Подмосковья предстояло добираться до далекого северного села, где еще из родни кто-то оставался жив. Но сначала надо было дойти до вокзала. Костыли скоблили лед, норовили предательски разъехаться в разные стороны, и вскоре взмокший от напряжения, Петр грохнулся основательно оземь. Ушибся, беспомощно закопошился, пытаясь подняться. Как на зло, не было никого из прохожих в ранний час на улице: помочь некому, впору замерзнуть. Руки-ноги уж и не чувствовал почти.
Вдруг кто-то легонько притронулся к его плечу. Рядом стояла девушка; он, согревая дыханием кисти рук, не заметил, как она подошла. Помогла подняться, отряхнула от снега шинель.
– Тебе куда, солдатик?
Из-под низко надвинутого на брови полушалка смотрели добрые, с жалостинкой, глаза.
– На вокзал! – прошлепал трясущимися губами Петр.
– Далековато! – вздохнула незнакомка. – И замерз-то как!
И предложила:
– Пойдем, тут рядышком. Согреешься.
Петр послушно поковылял за девушкой и…оторопел, оказавшись на паперти маленькой церквушки. Девушка перекрестилась на иконку над входом и поманила Петра за собой. Он застыл на пороге, заозирался – не видит и не осудит ли кто, но мороз заставил шагнуть внутрь храма. Было полутемно, сладко пахло ладаном, перед иконами мерцали огоньки зажженных свечек.
– Проходи сюда на клирос, к печке!
Петр, прислонившись к жаркому печному боку, почти сразу же и задремал. Сквозь сон слышал мелодичное пение, басовитые возгласы. Никуда не хотелось отсюда уходить…
Разбудил Петра пожилой мужчина с коротко остриженными седыми волосами на голове; седая же щетина топорщилась и на впалых щеках. Увидев на груди его большой серебристый крест, Петр даже испугался: «Поп!».
– Проснулся боец?
– Надо же, почти весь день проспал! – отозвалась рядом незнакомка, приведшая Петра в храм. – Отец Стефан, куда он, на ночь глядя, пойдет?
– Верно, пусть остается. В сторожке места хватит.
В домике сторожки батюшка ловко выудил из печки чугунок со щами: чем богаты, тем и рады.
Петька, нахлебавшись простеньких щей, чуть не расплакался и под внимательным и сочувственным взглядом священника все рассказал про себя без утайки.
– А я вот из пехоты по тяжелому ранению подчистую тоже списан. Теперь здесь – мой фронт. – вздохнул отец Стефан и предложил: «Оставайся пока у нас, поработай сторожем. Окрепнешь – дальше видно будет».
Это только потом Петр подумал, что какой бы из него вышел страж – пальцем ткнуть и с костылей повалится. А пока, обрадованный, даже рядом с Анной, так звали девушку, пробовал петь на клиросе. Обнаружился тенор: и раньше, в школе говорили, что неплохо получалось песни петь революционные.
Теперь он старательно осваивал церковные песнопения, то и дело поглядывая украдкой на разрумянившееся лицо Ани. Домой, на малую родину, Петр не торопился. Родителей нет в живых, а из дальней родни кому нужен калека?
Но и иногда ловил себя на мысли, от которой поёживался: он, комсомолец и активист, в храме прислуживает и поет! Прежде об этом и не помыслил бы…
Весной Петр оставил костыли, прогуливался по улочке с Аннушкой, опираясь на тросточку. Отец Стефан благословил учиться в семинарии: открыли к концу войны.
– Парень ты грамотный и церковный устав начинаешь разуметь. Не все в сторожах ходить, церкви служители нужны.
– Примут ли? – неуверенно ответил Петр и кивнул на свою клюшку.
– Я вот покалеченный да служу. И тебе на твой век достанет! Всякое повидаешь, всякое переживешь. Главное – веру не потеряй!
А с Анной вскоре поженились, обвенчались…
РУКА ДАЮЩЕГО НЕ ОСКУДЕВАЕТ!