Вовка-хиляк
Елена Кучеренко
Таким отца Евгения я еще не видела. А я видела его разным: добрым и сентиментальным, теплым и ласковым, мудрым и растерянным, строгим и грозным, мечущим громы и молнии и испепеляющим одним взглядом, беспощадным ко греху и плачущим вместе с грешником... Но в тот день у него было такое лицо, будто случилось что-то невероятное. Разверзлись небеса, и к нему спустились Ангелы. Или батюшка наконец постиг глубинные законы бытия и сам того испугался.
– Я сейчас исповедовал святого! – тихо сказал он нам, мне и храмовому бухгалтеру Верочке.
Мы как раз пили чай в трапезной.
– Нет, что я говорю... Я сам ему исповедовался!
– Так Вы же вроде к этому раковому больному ездили, – удивилась Верочка. – Худой такой дядька. Недавно появился у нас. Сгорел за месяц буквально. Странный такой – всё улыбался.
– К нему. Умер он... Причастился и умер...
Отец Евгений ушел в свой храмовый кабинетик, а мы с Верочкой остались гадать, что же с ним случилось.
Минут через двадцать он вернулся с подаренной мной же бутылкой вина, молча достал стаканы и разлил всем понемногу. В тот день службы у него уже не было, так что было можно. Хотя чего я оправдываюсь? Можно подумать, вино для священника – это преступление...
– Да! Сейчас я был у святого...
***
Отец Евгений не всегда был отцом Евгением. Когда-то был он Женькой-ментом. То есть участковым милиционером в одном из ОВД этого маленького городка. Но его все так тогда и звали – Женька-мент. Поэтому, наверное, многие его прихожане и сотрудники – это бывшие «асоциальные личности».
Храмовый сторож Маркуша – бывший вор-рецидивист и алкоголик в завязке. Семен Иванович – успешный молодой бизнесмен, а когда-то Сенька-щипач и несовершеннолетний дебошир, не раз коротавший ночи у Женьки-мента в обезьяннике.
Бухгалтер Верочка, кстати... В прошлом проворовавшаяся продавщица. И не побоялся же отец Евгений взять ее к себе на работу и «казну» приходскую доверить. И ни разу об этом не пожалел.
Перейдя из правоохранительных органов в православие, как кто-то когда-то сказал, чем очень всех повеселил, он и некоторых бывших завсегдатаев обезьянника туда сманил. Обратил, тех, кто был рядом. Есть у него миссионерский талант и дар убеждения. Чего не отнять, того не отнять. Правда, местное население к его новому «образу» привыкало еще долго. Нет-нет, а врывались к нему в храм какие-нибудь головорезы с криками: «Спасай, милиция, там соседские твоих, районных бьют...». А отец Евгений с Чашей на амвоне стоит и страшными глазами показывает им на выход... Но это лирическое отступление.
***
Еще раньше был Женька-мент просто пацаном Женькой. И не сказать, чтобы очень примерным. Его и в милицейское училище-то мать отправила, потому что понимала – пусть он лучше защищает закон, чем его нарушает. А предпосылки к нарушению закона были.
– А еще я тогда очень хотел быть крутым, – вспоминал отец Евгений. – Мать одна меня растила, на рынке торговала, а вечерами подъезды мыла. И очень я боялся, что будут надо мной смеяться и дружить со мной не захотят. Лет десять-двенадцать тогда мне было. Точно не вспомню. Самый дурацкий возраст. Из кожи вон лез, чтобы «реальным пацаном» казаться. Не хуже других...
Была у них в классе тогда компания – Женька и еще человек пять мальчишек. Все «реальные». Предводительствовал Генка – сын кого-то важного из местного исполкома. Семья его была зажиточной и «продвинутой». У Генки одного из первых в городе появлялись разнообразные «гаджеты» того времени. В том числе по этой причине все к нему тянулись и искали его дружбы. И Женька тоже.
За что уж Гена принял его в свой элитный круг, отец Евгений до сих пор сказать не может, ведь где та семья и где его мать, рыночная торговка и уборщица. Но случилось, как случилось. И Женя всеми силами старался оправдать высокое доверие.
***
Примерно в то время к ним в класс пришел новый мальчик Вова. По известным мало кому тогда причинам он приехал жить в их городок к бабушке. Где были его родители, никто не знал.
– Гля – «ботан», – хмыкнул Генка и толкнул локтем сидящего рядом Женьку.
Тот хмыкнул следом. Правда, не очень понял, чего смешного. Хотя Вова, и правда, был похож на «ботана». Брюки затянуты ремнем где-то почти под грудью... Очки, которые то и дело съезжали на кончик носа, и он поправлял их пальцем, смешно при этом закидывая назад голову... А из-под очков растерянный взгляд... Ранец...
– Гля – ранец, – опять толкнул Женю Генка.
Оба вновь хмыкнули. В то время «реальные пацаны» уже ходили в школу со спортивными сумками...
Только, в отличие от классических «ботанов», учился Вова плохо. Он заметно отставал в школе и с трудом понимал программу. Но старался. А когда получал очередную двойку, как-то очень глупо улыбался. Растерянно и как будто извиняясь.
– Че лыбишься? – поддевал его Генка. Вова его чем-то сильно раздражал. – Дурила!
И Генкина свита снисходительно хмыкала.
– Дурила...
Вовка опускал голову и молчал.
***
Вовка-очкарик в классе не прижился. Не любят у нас тихих, жалких и молчаливых. Да еще и с извиняющейся улыбкой. Большинство просто его игнорировало, а вот Генка с компанией не упускал случая поддеть мальчишку. Ранец его допотопный спрячут, а потом сорвут с носа очки и смеются, смотрят, как тот на ощупь ищет. И Женька ржет, будущий отец Евгений, не отстает от друзей. Кнопки на стул подкладывали, в туалете запирали. На физкультуре толкнут так, что Вовка отлетит на два метра и издеваются: «Ну че, хиляк?»
А Вовка и был хиляк. Ножки тонкие, ручки слабые и прозрачный весь. Подтянуться ни разу не мог. Чем вызывал еще больший смех и презрение.
– Гля – как девчонка. Иди вон с девчонками в резинки прыгай.
– Девчонка... Девчонка, – эхом отзывались Генкины почитатели.
И Женька вместе с ними.
А в резинки Вовка, и правда, прыгал. Были в том классе две девчонки – Маринка-уродина и Машка-мелкая, еще мельче Вовы. Марина была отличницей, но внешностью не удалась. Ох, как не удалась бедняга. За это и прозвали ее уродиной. А Машка – росточком с третьеклашку и молчаливая, как Вова. И запуганная какая-то. Тоже им доставалось от одноклассников. Поэтому держались они в сторонке. И друг за друга. Вместе не так обидно. Но к ним все как-то уже попривыкли. А Вовка был новой жертвой. Интересно же. Только девчонки эти «убогие» с ним и общались по-человечески. Кому самому больно, чужую боль чует. В резинки свои прыгать научили. А ему нравилось. Мальчишкам иногда нравится такое, но стесняются «девчонками» прослыть. Не брутальное это занятие. Над Вовкой после этого еще больше смеяться стали. Зло, безжалостно.
– Гля – три калеки...
И в девчачий туалет его заталкивали.
***
В тот день уроки уже закончились и дети расходились по домам. Вова с Маринкой и Машей шли вместе. Погода была хорошая, и они решили во дворе в резиночки свои попрыгать.
– Пацаны, гля, троица-уродица, – раздался Генкин голос.
Мальчишки подбежали и начали глумиться. Скакать по их резинкам. Оттягивать и отпускать, чтобы хлестнула резинка кого-нибудь из «ущербных» побольнее.
– Отстаньте, – сказала Маринка.
– Уродинам право голоса не давали, – толкнул ее Генка.
– Мальчики, ну правда, – жалобно пропищала крохотная Маша, которой только что досталось резинкой по ноге.
– Кто здесь? Откуда звук? – распалялся Генка. – А, это ты, мелочь. А ну – цыц.
И Генка отвесил Маше щелбан, но не рассчитал, она упала на асфальт и разревелась.
– Не смей ее трогать! Она же девочка! Она слабее! – раздался вдруг голос.
Это был Вова. Такого от него еще никто не слышал.
– Не смей?! А вот посмею!
Генка разозлился и отвесил плачущей Маше еще и пендоля.
И тут Вовка налетел на него и начал изо всех сил, как-то по-девчачьи, колотить своими слабенькими кулачками ему в грудь. Генка сначала даже опешил. А потом схватил мальчика за грудки, поднял над землей и откинул в сторону. Был он намного выше и сильнее.
– Да я ж тебя сейчас, хиляк... Мужики, идите-ка сюда, сейчас котлету из него будем делать.
Генкина свита подошла. И, правда, сделали бы котлету – «старший приказал», – если бы не какая-то бабушка на лавочке:
– А ну, перестаньте. Все на одного! Сейчас милицию позову.
И угрожающе замахала на них палкой.
– Ладно, готовься...
Разозленный Генка пошел прочь, но потом вдруг вернулся, сорвал с Вовки очки и бросил на землю. Они упали как раз Женьке под ноги.
– А я тогда смотрел на всё это, – рассказывал нам отец Евгений, – и молчал. Мне и Вовку жалко было, и на его месте оказаться страшно. Кто я? Сын уборщицы. И кто Генка? Отвернется он от меня, и всё. Хотелось сделать что-то такое, чтобы Гена понял, что я с ним. И я наступил на эти несчастные очки. Трусом и дураком был. До сих пор этот хруст помню. И как Вовка охнул и глупо заулыбался сквозь слезы. И начал щурить свои глазенки...
Когда гоп-компания уходила, Женька обернулся. Вова ползал по земле, шарил руками, как слепой котенок, и собирал остатки своих очков. Ему помогала Маринка. А рядом жалобно всхлипывала крохотная Маша.
***
Генка с друзьями Вовку избили. Не так чтобы сильно – всё же милиции опасались, – но чувствительно. Подкараулили после школы и намяли бока. Чтобы не смел на «реальных пацанов» рот открывать. И издеваться стали изощреннее. Дневник в школьном толчке топили, собачье дерьмо в ранец подбрасывали... Много всего было... Зачем? Слабый ведь, ответить не может. Только плачет. Очки свои склеенные убогие с кончика носа пальцем вверх двигает. Смотрит сквозь них растерянно. И улыбается как дурак сквозь слезы.
А однажды решили пацаны, что Вовка – конченый псих. Задали им к 8 марта учить какое-то стихотворение про маму. Вызвали Вовку к доске, он два слова сказал и разревелся. Как девчонка.
– Гля, маменькин сынок, – заржал Генка. И Женька с ним. – По мамочке соскучился?
Прямо на уроке, как тогда во дворе, кинулся на него Вовка с кулаками. Хорошо, учительница вовремя остановила.
– Не, ну точно псих. А вроде тихий, – сделала вывод Генкина компания...
Через месяц Вовка из класса ушел, и о нем вскоре все забыли.
Нет, Женька еще помнил какое-то время. Не совсем гнилой он мальчишка был, хоть и дурной. То и дело скребли кошки на душе, предательски «покусывала» совесть. И чувство такое было в груди... Неприятное. Тошнотворное. Как будто гнойник никак не прорвется.
– Надо было извиниться хоть на прощанье, – шептало сердце.
– Да ладно, всё равно, говорят, что он уехал. Я его никогда и не увижу больше, – успокаивал себя Женька. – Забыли...
***
Шли годы... Женька вырос, поумнел, стал милиционером. Хорошим. Хоть и звали его здесь «Женька-мент», но уважали. Справедливым он был и честным.
По этой причине из милиции и ушел. Не мог нищих старушек-торговок обирать и начальнику в конверте «дань» приносить. Помнил, как тяжело мать его растила.
Да... Очень он изменился. Проходит дурь, и из мерзких подростков нередко вырастают хорошие люди. И жалеют о глупостях, которые творили. Жалел и Женя. Вовку-очкарика часто вспоминал. Но что было, того не вернуть.
– Не увидимся больше – пора забыть.
А потом к вере пришел. Это отдельная история. Семинарию окончил. И вот он уже не Женька-мент, а отец Евгений, настоятель маленького храма в маленьком городке. Любимый всеми. И мной тоже. Есть за что его любить. Редкий он священник. Мало таких даже среди самых лучших.
***
Рассказывал нам с Верочкой всё это отец Евгений, как будто исповедовался. Уже и вино закончилось, и на улице стемнело. Он всё говорил. И движение у него такое есть – лицо ладонью вытирает. Как будто мысли плохие, воспоминания прогнать хочет. А они не уходят. Память – жестокая штука. А потом замолчал... И мы молчали...
– Так Вы же про святого, которого исповедовали, хотели... – нарушила тишину Верочка.
– Я и рассказываю про святого, – поднял на нас глаза отец Евгений.
И столько в них было боли – не передать.
Этот человек появился у них в храме чуть больше месяца назад. Невысокий, худенький. Очки на кончик носа съезжают, и он их пальцем поправляет, смешно закидывая голову назад. И улыбается глупо. Его толкнут, а он улыбается.
Было видно, что человек болен.
– Исповедовался у меня несколько раз. Понял я, что болезнь его в храм и привела, – говорит отец Евгений. – Рак у него был. Каялся искренне. В чем – не ваше дело. Но кто он и что – много не рассказывал. Да и не нужно было. Грехи свои видит человек, и хорошо. Запомнил я, что его Владимиром звали. Потом пропал тот Владимир. В храме особого внимания не обратили – «залетный» же человек. Может, уехал куда.
А в тот день, с которого я начала, позвонила в храм жена Владимира:
– Умирает в больнице. Немного ему уже осталось. Просит исповедовать и причастить.
***
Отец Евгений опять вытер ладонью лицо. Второй раз... Третий... Но не уходили безжалостные воспоминания.
– Он уже еле говорил, но старался всё вспомнить, всю душу наизнанку выворачивал. Каждую «соринку» хотел напоследок отковырнуть. Причастил я его, попрощался и уже пошел к выходу.
– Отец Евгений, а Вы меня не узнаете? – раздался сзади тихий голос. – Нет? А я Вас сразу узнал, еще когда в первый раз в храм пришел. Рад был, что Вас увидел. Священник Вы теперь – как же это хорошо. Вовка я, Вовка-очкарик. Хиляк.
И улыбнулся. Как будто извинялся за свою нескромность.
– У меня в тот момент земля из-под ног ушла. Больше всего мне хотелось исчезнуть, раствориться, сгореть со стыда прямо здесь, в больнице... Хруст очков, на которые я наступил, в ушах стоял... Дерьмо то собачье в его ранце прямо смердело. Как били мы его, идиоты малолетние, – всё перед глазами. А он не жаловался никому. Терпел, молчал. Бабушка его даже в школу ни разу не пришла... Улыбка та его вечно виноватая.
Отец Евгений долго стоял тогда на коленях перед кроватью умирающего Владимира.
Каялся, прощения просил. А тот только смущенно улыбался:
– Да что Вы, батюшка, я давно забыл всё. Мне тогда вообще не до того было... Да и не достоин я, чтобы священник на коленях...
***
А в то время Вовка приехал жить к бабушке, потому что его мама умирала от рака. Была уже последняя стадия, и отец ухаживал за женой дома. Не хотели они, чтобы мальчонка всё это видел. Вот и отправили его подальше.
Очень любил Вова свою маму, понимал, что происходит. То плакал, то улыбался растерянно, как бы спрашивая, почему так. «Почему моя любимая мамочка, такая красивая, молодая, ласковая, добрая... Почему она болеет? И бабушка вот с папой говорят, что умрет. Я слышал. Почему? Кому это надо? Неужели мы больше никогда не пойдем с ней в парк? Она не будет кружиться со мной на карусели и смеяться как девчонка. И не обнимет на ночь: "Спи, мое солнышко, спи, любимый..." И так хорошо было засыпать у нее на плече... Не позовет: "Сыночек, иди обедать"... Как же вкусно она готовила...»
Вовка чувствовал, что не будет этого уже никогда. Но не хотел верить...
А улыбка так и приклеилась к нему на всю жизнь. Добрая, непонимающая, растерянная детская улыбка.
Может, и обидно ему было, когда издевались над ним, – конечно, обидно. Но больше он переживал за маму. Потому и разревелся тогда у доски. И кинулся на Генку с кулаками. А потом мама умерла и отец забрал сына домой. И исчез Вовка из Женькиной жизни.
***
– Думал я – навсегда исчез. А оно вон как получилось, – тихо сказал отец Евгений. – В наш город работать приехал. И, представляете, он ведь, правда, меня давно простил. И Генку. Зла не помнил... Мы же люди, как... Обидчику отомстить мечтаем. Всю жизнь мысли о мести «облизываем, холим и лелеем»... А Владимир радовался, что я теперь священник. Вы представляете, сколько смирения, любви, силы надо иметь в душе, чтобы ко мне, который издевался над ним, жизнь его отравлял, на исповедь приходить, причащаться у меня... И ведь ни разу не смутил ни одним намеком. Только вот в конце рассказал. Чтобы я знал, что он рад встрече. И чтобы камень у меня с души снять. Я в этом уверен... Да, я был сегодня у святого...
Долго мы еще сидели. Теперь уже больше молчали. Каждый думал о своем. Я – о тех, кого обидела. Мне тоже есть, что вспомнить. О том, что прощения не попросила. А зачем? Не увидимся же больше...
Отец Евгений как будто прочитал мои мысли.
– Лучше, конечно, не обижать. Но если обидел – сразу проси прощения. Даже если думаешь, что это единственная и последняя встреча. Сколько ни успокаивай себя, а камнем ляжет на душу чужая боль, тобой причиненная. Захочешь извиниться, а человека не найти уже. Так и будешь всю жизнь этот камень таскать. Каяться будешь, а всё равно боль не пройдет. А если через много лет встретишь, кого обидел, со стыда сгоришь. Ты уже изменился, такой весь добропорядочный, уважаемый, жизни других учишь, «соринки» их обличаешь, а вот перед тобой твое «бревно»... Всю добропорядочную жизнь в своем «ясном» глазу таскал. Но всё равно это лучше, чем не встретить. Я Господу за эту встречу очень благодарен. Изменить уже ничего нельзя, но хоть в ноги Владимиру поклонился... Редкий он человек. Святой. Как же милостив Господь!
***
Отпевал Владимира отец Евгений. Я тоже пришла в тот день в храм.
Рядом с гробом стояла его жена. Маленькая, худенькая. Тихая. И горе ее как будто было тихим, хотя глубоким. Нет, это была не Маша. Но я тогда подумала, что Володя специально женился на «крохотуле», чтобы любить ее и защищать. Потому что сильный. Только очень сильный человек не помнит зла... Плакали двое его детей. Мальчик и девочка. Видеть всё это было очень больно. Невыносимо.
Жена Володи зачем-то положила ему в гроб очки. Зачем они ему в Царствии Небесном – непонятно. Но то – их дело.
Да, я верю, что Володя там, рядом с Господом, в Его Царствии. Где «несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная»... А где же ему еще быть с его незлобием и всепрощением? «Не судите, да не судимы будете»...
Владимир лежал в гробу, и на губах его была улыбка. Нет, мне не казалось. Та самая. Добрая и извиняющаяся. Но не растерянная, как раньше, а спокойная. Как будто он только сейчас постиг то, чего до конца не понимал при жизни. И как будто кто-то наконец обнял его и тихо сказал: «Спи, мое солнышко, спи, любимый...» И он уснул...
Кругом плакали люди. Было страшно. Казалось, всё несправедливо. Но настанет день, и мы тоже поймем всё то, что уже понял Владимир. И успокоимся. Я уверена.
Источник фото: my.topic.lt
