«Красный» архиерей
Священник Николай Толстиков
Рассказ
Над монашками еще и глумились долго, потому как не старухи древние они еще были. Командир карательного отряда – тщедушный низкорослый мужичок средних лет – повернул желчное, заросшее щетиной лицо к стоявшему рядом пожилому бойцу:
– А Вы, товарищ, не хотите присоединиться к молодцам?
И, зло-весело сверля его карим глазом – другой был ровно заслонкой прикрыт бельмом – кивнул на заброшенный овин, откуда доносились девичьи стоны и причитания.
Дядька растерялся, опустил ствол винтовки. И тут же остановились, перестали выбрасывать лопатами землю из ямы вкопавшиеся уже по грудь два священника и немолодой, но крепкий мужик – церковный староста. Они смущали народ, когда из монастырских храмов и здешней приходской церкви отряд выгребал ценности. С ними, с «контрой», долго не чикались – тут же к высшей мере приговорили.
Лишь по-прежнему стоявший на коленях возле края разверстого зева ямы восьмидесятилетний старец-архиерей монотонно нараспев читал молитвы; ветерок шевелил на его голове реденький белесый пух.
– Что, работнички? Хватит с вас? Авось все поместитесь! – бельмастый знаком приказал копателям выбираться из ямы.
Разрумянившееся потные бойцы вытолкнули из сарая трех монахинь. Они, увязая босыми ногами в холодной супеси и пытаясь прикрыть наготу разодранной одеждой, взошли на земляной бугор. Монашенки помоложе жались к настоятельнице, статной сорокалетней женщине. Оглянувшись, она ожгла палачей взглядом черносмородинных глаз.
– Приготовиться! – скомандовал бельмастый, с усмешкой косясь на молоденького служивого с расцарапанной мордашкой; тот, вжимая в плечо приклад винтовки, старательно целился. – Пли!
«Какая баба красивая! – ненароком успев встретиться со взглядом игумении, вздохнул пожилой дядька. – Эх, губим!.. Каторжанец, твою мать!»
Он поморщился от звука скрипучего неприятного голоса бельмастого, выкрикивавшего команды.
Другой залп смел в яму священников и старосту – остался стоять епископ с воздетыми к небу руками, шепча слова отходной молитвы. Но вот и он повалился.
– Свадьба что надо: невесты, женихи и посаженый батюшка! Зарывайте!
Бельмастый отошел к воротам овина, запалил остатки сена. Бойцы, торопливо закидывая землей убиенных, хмуро косились на своего командира: он, неотрывно глядя на взметнувшиеся языки пламени, бормотал что-то, лишь ведомое ему…
* * *
– Серафима!..
Епископ-обновленец Александр Надеждинский, высокий, худощавый, после бессонных ночей с набрякшими синими подглазьями на осунувшемся лице, мерил шагами взад-вперед полутемную горницу; при тусклом свете керосиновой лампы длинная уродливая тень бестолково металась по стене.
Чумазый, со спутанной гривой нечесаных волос, парень, заикаясь и плача, закончил свой сбивчивый рассказ, и, когда Александр сдавленно простонал, сжался в углу, вылупив полубезумные глаза. Рот его перекосился в страшной гримасе, на губах запузырилась пена, и через минуту парень забился в припадке на полу.
Прибежавший на шум епархиальный секретарь остановился в растерянности, не ведая, чем помочь парнишке. Он первый приметил этого оборванца, трущегося около архиерейского подворья. Парня прогоняли, а он всё упорно норовил попасться на глаза архиерею и, стоило епископу Александру выйти на крыльцо, бросился ему в ноги, лопоча невразумительно и обливаясь слезами. Его попытались оттащить прочь, но кто-то из обслуги признал в нем иподиакона убитого епископа Варсонофия.
Он видел всё… Родом из тех мест, исхитрился как-то прошмыгнуть напрямки лесом, пока приговоренных везли окружной дорогой на место расстрела, затаился в кустах; после того как упал последним владыка, заревел в полный голос. Не услышали: спасло то, что рьяно занялись, затрещали, стреляя далеко головешками, крыша и стены овина, и в этой зловещей трескотне потонули рыдания парнишки…
Епископ Александр, хотя и не разобрал доброй половины слов, но представил себе произошедшее до сердечной обессиливающей боли зримо.
«Серафима!..»
Вроде бы с той поры и немного лет минуло и… много…
У них всё было сговорено. Великая смута только начинала надвигаться, расправлять над Россией кровавый свой морок, но всё еще в жизни казалось прочно, незыблемо. У Александра подходила к завершению учеба в духовной академии – надо было решать: принимать ли монашество либо приглядывать себе невесту, жениться и ждать святительского рукоположения в приходские батюшки. За будущей матушкой дело не стало. На рождественские каникулы из лавры он летел к Серафиме в мыслях как на крыльях, но мучительно медленно тащился поезд. Проплывали за окном сонные, засыпанные снегом полустанки, оставались позади станции с важно вышагивающими по перрону городовыми и ватагами гомонящих пирожников, и – опять за окном то глухой сумрачный перелесок, то холмы с черными пятнами деревенек на вершинах.
С Серафимой выросли вместе. Отец ее был настоятелем храма в городской слободке, отец Александра – простым псаломщиком. Александр хорошо помнил, как трепетал отец перед суровым громогласным протоиереем; допустив оплошку в службе и выслушав внушения, заискивающе лебезил. Услужливо прогибая спину, он тыкался багрово-красной коковой носа в холеную поповскую руку, ища благословения и забвения вины.
Поначалу маленький Саша тоже боялся гневных настоятельских глаз и прятался, позже ему становилось стыдно за отца. Тот, пережив очередную выволочку, всё чаще прикладывался к кружке с компанией нищебродов за углом и, наклюкавшись, беззвучно плакал, размазывая слезы по лицу. Сыну быть вот таким не хотелось…
В семинарии Александр выбился в первые ученики, а когда оказался в академии и в редкие побывки дома встречал старого протоиерея, тот теплел взглядом: «Каков молодец! Не в тятьку!»
Глаза у Серафимы – в отца настоятеля, жгуче-черные, только не гневливые и высокомерные, а с обвораживающей лукавинкой и тайной на донышке. Приехал как-то на каникулы Александр, увидел неожиданно расцветшую из нескладной девочки-подростка Серафиму и без памяти влюбился…
После вагонного тепла Александр, выйдя на перрон, мгновенно продрог от налетевшего свирепо-ледяного ветра, охрип, пока кричал извозчика, и наконец, постучав в дверь родного дома в слободке, еле слышно откликнулся просевшим голосом.
Матери подсказало сердце – сразу распахнула дверь. В домике было уютно, тепло, пахло ладаном, в красном углу трепетал огонек лампадки перед святыми ликами. Только не встречал отец: однажды после настоятельской взбучки вышел из храма, шагнул еще раз-другой и упал.
Александр, долго не церемонясь, забрался на русскую печь и на жарких кирпичах лежанки тут же провалился в сон.
Пробудился он оттого, что мать, взобравшись на приступок у печи, трясла его за плечо:
– Санушко, стукается к нам кто-то! Ночь ведь глухая!
Александр прислушался: то ли ветер хлопал незапертой впопыхах калиткой, то ли вправду топтался кто на обледенелых тесинах крыльца и дергал за дверную скобу.
За дверью ответили не сразу, будто раздумывали:
– Пустите, люди добрые! Не дайте погибнуть!
Серую невзрачную одежду вошедшего от наброшенного на голову капюшона до бахил на ногах облеплял снег; незнакомец прижимал к груди окоченевшие без рукавиц руки. Александр стащил с него «наволоку», явно не по его низенькому росту; мать, охая, принялась растирать шерстяным шарфом незнакомцу белые как снег кисти рук.
Нежданный гость, усаженный на табуретку, прижимаясь спиной к жаркому боку печи и постанывая от боли, меж тем настороженно оглядывал горницу. Был он одних лет с Александром; по смуглому лицу с тонкими чертами, по длинным «музыкальным» пальцам угадывался, скорее, студент, хоть и назвался он купеческим работником, отбившимся от обоза и заплутавшим в такую непогодь.
Один глаз у него, точно заслонкой, был прикрыт бельмом, другой же, темно-карий, с «печалинкой», изучающе-неотрывно следил за хозяевами.
– Мне б только до утра отогреться – потом пойду догонять своих… Вашу доброту век не забуду!
Он и, верно, ушел, едва рассвело и метель улеглась.
Александр, собираясь к Серафиме, скоро бы и забыл про ночного гостя, кабы днем к Надеждинским не заглянул урядник: не видали, мол, такого-то? И приметы точные назвал. С этапа арестант намедни убег – обыскались, но как сквозь землю провалился.
Александр, представив занесенную снегом, скрюченную от мороза фигуру на крыльце, промолчал, недоуменно пожимая плечами.
– Прощевайте тогда!
Пожилой урядник, прихожанин здешнего храма, расспросами больше томить не стал, вздохнул только, подходя к двери:
– Опасный преступник, вам скажу! Бомбометатель! Если что – вы уж…
На пороге он столкнулся с городовым:
– Нигде нет, ваше бродь! – доложил тот. – Может, замерз и пургой занесло?
– Туда ему и дорога! Жаль, что не взяли…
Александр встрепенулся, хотел выбежать на крыльцо вслед за полицейскими, но, толкнув, было, дверь, остановился, чувствуя, как краска стыда начинает заливать лицо. Сначала промолчал, жалея замерзающего бедолагу, а теперь – нате вот! – опамятовался. «Поймают его сами. И на мне греха не будет», – утешил он себя…
Но потом, уже в Санкт-Петербурге в академии, случившееся той морозной ночью всё равно не давало ему покоя, засело занозой: «Он же бомбист – наверняка на совести загубленные жизни!»
Великим постом Александр, облегчая душу, исповедовался отцу Пармену. Выслушав десятка два «академистов», тот безразлично-непроницаемо поглядывал на кающегося Александра, как механический болванчик размеренно кивал головой с реденькими волосенками, зачесанными в жиденькую косицу. Когда же Надеждинский решился упомянуть о беглом арестанте, которого укрыл, в обычно сонных глазах отца Пармена сверкнул хищно и настороженно интерес, что Александру не по себе стало.
И предчувствие не обмануло…
Спустя недолгое время Александр, держа в руке саквояж с пожитками, добирался до вокзала – нежданная дорога домой предстояла. Его окликнул вдруг Васька Красницкий по прозвищу Революционер, тоже на днях отчисленный из академии, – маленький суетливый человечек с бегающими неприятными глазками. Они торопливо, но сноровисто ощупывали Надеждинского:
– Горюешь, брат? Но дело ты стоящее сделал – проболтался вот только зря… Узналось как? Пармен?!
Александр, немного удивленный Васькиной прозорливости, растерянно кивнул:
– Одному ему на исповеди и сказал.
– Нашел кому! – Красницкий налился краской, сердито запыхтел, засопел. – Он же у начальства глаза и уши! За тем к нам и приставлен был!
Васька учился с Надеждинским на одном курсе, но Александр держался от него поодаль. Непоседе Красницкому учение давалось легко, отпрыск столичной «поповки» позволял себе на лекциях дерзить с преподавателями и подначивать их. Терпели Ваську до поры до времени; а он в какие-то тайные кружки стал похаживать, чем и прозвище себе заслужил, затесывался в демонстрации рабочих на питерских улицах и однажды неслабо получил по спине нагайками от казаков.
«Мне революционеры не нужны! Мы здесь Богу молимся, а не по баррикадам бегаем! И с господами бомбистами не знаемся! – отзвук раздраженного густого баса ректора академии до сих пор гудел у Александра в ушах. – Ладно, тот олух Красницкий, хлыщ столичный, а ты куда лезешь, деревня неумытая?!»
– Даст Бог, свидимся еще! – Красницкий, привстав на цыпочки, троекратно ткнулся Александру в щеки мокрыми холодными губами и пропал в людской толчее на тротуаре.
«Он, похоже, не сожалеет, что и исключили, – вздохнул Надеждинский. – Мне-то вот каково возвращаться?..»
Дома, в слободке, было привычно тихо; редкий прохожий неторопливо осторожно брел по прихваченной утренним морозцем осклизлой тропинке; размеренно редко позвякивал на звоннице церкви одинокий колокол – шла Страстная седмица, наставал Великий Четверток.
В тесном полутемном с низеньким сводом, но зато с детства знакомом и дорогом фреской ли со святым ликом на стене или старого письма иконами храме Александр стоял на коленях перед Распятием и молился. Прихожан было много, стояли плотно, неловко в тесноте крестились. Надеждинский чувствовал на себе их взгляды: вырос он на глазах у многих, и взоры эти были то сочувственные, то недоуменные, но ни одного недоброжелательного и злого. Нехорошая весть доходит ведь быстро. Ему стало еще горше.
«Господи, помилуй, помоги и не оставь!» – шептал он, глотая слезы…
Серафима ждала его у калитки в церковной ограде, с тревогою заглянула в глаза:
– Приехал, а к нам не заходишь. Меня избегаешь будто…
Она ласково дотронулась до его руки, но Александр подавленно молчал и даже до дому ее не проводил – отговорился каким-то срочным делом.
– Ты к нам в Пасху-то придешь? – уже вдогонку крикнула Серафима. – Я ждать буду!
Лучше бы было не ходить в настоятельский дом, да куда себя денешь и никуда от себя не убежишь…
Не успели Александр расцеловаться и «похристосоваться» с Серафимой, как старый протоиерей, ее отец, взорвался возмущенно – только что Александра со двора не погнал в толчки:
– Мне смутьяна и каторжанцев дружка в зятья не надо! Что стоишь впрямь орясина, глазки потупивши? Будто и из академии не вышибли?! Забирайся к своим каторжанцам и про мою дочь забудь!
– Тятенька, перестаньте! – попыталась утешить отца Серафима – только куда там!
– В горницу иди! Обрадела женишку-то, выскочила! – зыкнул вконец рассвирепевший протоиерей на дочь. – Не будет вам моего родительского благословения! Во веки веков!
Александру вспомнился покойный бедняга отец: то-то дрожал огоньком грошовой поминальной свечки, переживая настоятельский гнев! Да и самому бы теперь впору сквозь землю провалиться.
Серафима же поджала в тонкую ниточку губы, и в черных глазах ее строптиво заблестели гневные огоньки:
– Я тогда в монастырь уйду!
– Скатертью дорога!..
Иеромонах Александр, принявший «постриг» несколько лет назад, пережидал смуту в маленьком монастырьке под Питером.
Что ожидало впереди?..
Малочисленная братия истово молилась в храме; кто-то предложил по крепкому еще льду Финского залива податься за границу.
«На всё воля Божья!» – сурово одернул ослушника старик игумен.
Внезапно заявился… Красницкий. Александр поначалу и не узнал его: сановный, в теплой широкополой рясе и алой бархатной скуфье, протопресвитер неспешно выбрался из кибитки и важно вразвалочку направился к храму.
– Да! Небогато у вас! – окинув беглым взглядом убранство внутри, вздохнул он и уставился на Александра. Даже в заплывших сонных глазках вслед за удивлением мелькнула неподдельная радость.
– Не ждал, не гадал, что ты тут! – когда остались с глазу на глаз, проговорил Красницкий. – Не сбились бы с дороги – век бы в эту дыру не заехал! Да ладно… Я теперь член Высшего Церковного управления – слыхал о таком? Самого Патриарха Тихона вот где держим! – Красницкий крепко сжал маленький в рыжих конопушках кулачок. – Что тебя здесь ждет? Ну разгонят вас, монасей, и то… в лучшем случае. А у нас, «живоцерковных», епископом будешь. Поедешь в свою Вологду церковную жизнь направлять и обновлять. Тянет на родину, а?!
Когда глава «Живой Церкви» митрополит Введенский и с ним еще двое архиереев-обновленцев в Москве соборно «поставили» Александра во епископы, он опять припомнил своего всегда униженного дьячка-отца и громогласного хамоватого протоиерея. Не будет на приходах такого при нем, новом архиерее!..
Попутчик удивил: влез в купе вагона весь в скрипучей черной коже, козырек кепки как у бандита – на самые глаза. Сел молча у окна и, когда поезд тронулся, спросил картаво скрипучим голосом:
– Не узнаете меня? Вы мне жизнь той давней зимой спасли!
Попутчик снял кепку, и солнечные блики, отражавшиеся от стекла, осветили нашлепку бельма на его глазу.
– Едем вот с отрядом разную контру шерстить, в том числе и церковную. Рад, что Вы на нашей стороне…
По приезду в Вологду бельмастый комиссар со своим отрядом немедля ушел по храмам «изымать ценности», а новоявленного епископа ждала весьма скромная встреча. Хотя местная власть подсуетилась и большинство храмов в городе «заняли» попы-обновленцы, немногая числом кучка раскольного священства, бывшая не в чести у прежних архиереев, подходила под благословение к епископу Александру.
А народ Божий в храмы к обновленцам не пошел! Так и служил потом новый «владыка» в аукающей гулким эхом пустоте. Отряд же Бельмастого, разоряя церкви, всякое маломальское сопротивление жестоко карал, и на слабые протесты «красного» архиерея там давно махнули рукой: будет лишка выделываться – и самого к ногтю прижмем!
– Что мы ровно раскольники творим-то, кому помогаем и способствуем?! Под чью дуду пляшем?!. Господи, помоги и вразуми! – молился в своих «владычных покоях» Александр.
Весть о расправе над Серафимой и монахинями была последней каплей.
– Возомнили мы о себе, в великую прелесть впали! Надо ехать к Святейшему Патриарху Тихону и – в ноги ему, каяться!
С городского вокзала тронуться в путь Александр не решился: архиерей не иголка – всяк заметит.
– Домчим полегоньку, надо – и до Москвы! – епархиальный кучер, вроде бы человек надежный, споро погонял пару лошадей, заложенных в тарантас.
Но отъехать от Вологды далеко не удалось. В сумерках на глухом проселке нагнал беглеца конный отряд.
– Вы мне когда-то жизнь спасли – я тоже в долгу не останусь! Возвращайтесь и будьте с нами заодно, как прежде! А про Ваше бегство будет забыто. – Бельмастый выжидательно помолчал. – Нет?! Хотите умереть праведником? Не получится! Слух будет пущен, что Вы, святой отец, прихватили церковное золотишко и – того… втихую смотались за кордон! В густеющих сумерках бельмо на глазу комиссара проступило явственней, зловеще.
«На кого же он так похож?» – подумал Александр. Страха не было.
– Иуда?.. – одними губами успел еще прошептать.
Сухого щелчка выстрела он не услышал.
В разлившемся вдруг перед ним сиянии предстала радостно и светло улыбающаяся Серафима, юная, красивая, как в те далекие годы…
