Порченый

Священник Николай Толстиков

Прежде Иван Петрович Рыжиков верил в Бога не больше прочих мужиков в округе: на раскат грома крестился, кошка дорогу перешмыгнет – сторонкой обходил. Но на всё воля Божия...

Старшая дочь его Аннушка была красавица с длинной русой косой. Коса эта чуть девушку и не погубила. Отец поехал по каким-то делам в Вологду, взяв собой дочь. От своего городка до полустанка на железной дороге добирались они на попутной подводе; на поезд припоздали – состав уже тронулся. Запрыгивали на ходу; отец – первым. Из тамбура протянул он дочери руку, но Аннушка не уцепилась, промахнулась, путаясь в своей длиннополой юбке, и соскользнула с приступка вниз. Мало что шлепнулась девка на насыпь, но и еще поволокло ее вслед за вагоном – длинная ее коса захлестнулась намертво за ступеньку. Отец – то ли Бог надоумил, то ли сам сообразил – чиркнул остро отточенным ножом-засапожником по натянутой, будто струна, косе...

После того Иван Петрович начал ходить в храм неукоснительно. Слушал наставления настоятеля – старенького священника – отца Игнатия, помогал общине, чем мог, а потом вместо умученного большевиками именитого купца стал здесь последним старостой.

Аннушка тогда, когда ее влекло и било об камешник насыпи, дала зарок: если жива останется, то уйдет в монашки, Христовы невесты. Но, поскольку монастыри Советская власть позакрывала, насельников и насельниц то постреляли, то посажали, осталась Аннушка в родном городишке – идти было некуда. Носила она теперь вместо прежнего яркого сарафана темную, наглухо застегнутую одежду; из-под краешка надвинутого на самые брови платка смотрели кротко ее ясные васильковые глаза. Первые парни в городке сватались к Аннушке, но отказывала она им: видно, слух, что приняла она монашество в миру, верен был. Постриг над ней совершил пришлый игумен.

Игумен Варнава был еще не стар, крепок, настоятелю храма отцу Игнатию, Божиему одуванчику, сослужитель добрый. Прибрел невесть из каких краев; говорили, что и в тюрьме посидел. Бабки-прихожанки первое время настороженно косились на свежие, еще толком не зажившие следы шрамов на его лице.

Отец Игнатий воспрянул духом: прежде из немощи служил не каждую воскресную Литургию. Где возьмешь еще священников? Кого постреляли, кто по лагерям гниет и мыкается. Теперь же мелодичные колокола на звоннице храма стали перекликаться веселей и бодрей, а прихожан опять поприбыло и даже с соседних волостей. Игумен службы правил чинно, пел высоким красивым голосом.

Только недолго довелось радоваться старому настоятелю...

Встревоженный Иван Петрович Рыжиков прибежал в сумерках, постучался настойчиво в дверь поповского дома:

– Запрещали же Вам на Пасху служить, – заговорил он торопливо, наклоняясь вплотную к уху глуховатого отца Игнатия. – Слышал я от надежного человека: завтра, на Пасху, решили в сельсовете храм закрыть, а Вас с игуменом в кутузку посадить. А там в Вологду в тюрягу отправить... У меня зимовье, батюшка, есть. В лесах наших сам лешак заплутает. Схороню – и пересидите, даст Бог, лихие дни!

Отец Игнатий улыбнулся светло:

– Спаси Бог, Иван Петрович, за радение! Только рассуди сам – куда я побегу? Храм не оставишь, да и ноги уже еле носят. А случись что... На всё воля Божия! Да и кому до меня, старика, дело?

Он вздохнул и позвал игумена. Тот вышел в сени.

– Это тебе, отче Варнава, впору уйти с Иваном Петровичем!

– Что я, ровно заяц, бегать буду! – возмутился, было, игумен, но отец Игнатий остановил его.

– Ты, брат Варнава, еще не стар – послужишь во славу Господню! А из-за тюремных-то стен как паству свою окормлять будешь?

Игумен ушел той же ночью с Рыжиковым в лес. Сборы недолги: в котомку положил Евангелие и Следованную Псалтирь службу править да сухарей на первое время.

«Подсоблю Божиему человеку, не дам погинуть! – бормотал себе под нос Иван Петрович, пробираясь впереди монаха ему одному ведомой лесной тропкой. – Господь спас дочь мою, и я в долгу не останусь».

Отца Игнатия арестовали следующей ночью. Ввалились гурьбой – дверь была незаперта. Старец их будто и поджидал: стоя перед иконами и творя молитву, успел еще раз напоследок перекреститься немощной рукой. Его подхватили под локотки – так и вынесли на волю. Подсадили в тарантас – и поминай, как звали!

Утром и храм разорили. Председатель сельсовета с участковым милиционером долго трясли старуху ключницу, чтобы отдала им ключи от замков храма, но бабка уперлась – ни в какую ни угрозами, ни посулами не пронять.

– Прихватим чертовку в город с собой: за саботаж ее – в тюрьму! Выворачивайте запоры сами! – скомандовал смуглявый кудряш-уполномоченный из города.

Местное начальство, с опаской и подобострастием заглядывавшее ему в рот, послушно бросилось к дверям храма. Нашлось кому и подсобить, услужливо подсунуть в руки «фомку»: это были приезжие парни-комсомольцы из «союза безбожников» и с ними местный Колька Лохан.

Когда Иван Петрович подъехал на лошади к церковной ограде (успел-таки – как сердце чувствовало!), из храма уже выволокли на паперть всю утварь, облачения, свалили в штабель иконы.

– Туточки будет у нас Дворец культуры! – слышался голос председателя. – Успокойтесь, бабоньки, – Бога нынче отменили. А то вас вон как ключницу-то быстро заарестуют.

Иван Петрович протолкался сквозь толпу женщин возле ворот ограды; кивнув на кучу икон, спросил у незнакомого городского парня:

– А их куда?

– Жечь в костре будем, батя! – развязно осклабился балбес. – Опиум для народа изничтожать!

– А можно я на растопку себе тоже возьму?

– Валяй! – парень рассмеялся, потом приосанился. – Сознательный ты! Давай только побыстрей!

Рыжиков отнес на телегу большую храмовую икону, притрусил соломой образ. Больше всего он побаивался, чтобы не узрел этого Колька Лохан. Что взбредет в баламутную башку «комсомолисту»? Поднимет еще крик. Но миновало, слава Богу: Колькин голос доносился откуда-то с другой стороны храма. Иван Петрович, косясь на городского пролетария-«благодетеля», украдкой обмахнулся крестиком и тронул лошадь...

Колька Лохан, уже не малолеток-парень: девок небось в темных сенцах вовсю тискал, но как стал секретарем комсомольской ячейки в Городке, так вознес нос, бывший батрацкий сынок. Теперь отцу-конюху он управляться с лошадьми не помогал, а обретался больше в избе-читальне: все-таки приходскую школу закончил и грамотешке разумел. А теперь научился и говорить-молоть о Царстве Небесном на земле, то бишь о коммунизме, где нет места Богу. Слушая Колькины байки, взрослые недоверчиво хмыкали, но ребятня внимала, раскрывши рот. Со всеми и Васька, младший сын Ивана Петровича.

Это он и показал Кольке Лохану, где отец прятал монаха. Игумена искали, но он как в омут канул. Арестовали Ивана Петровича – в тюрьме на допросах допытывались что да как. Еду игумену в зимовье носила теперь Аннушка, и младший братец следом за ней увязывался.

Лохан отвел Ваську в сторонку от прочей мелюзги, толкущейся возле избы-читальни, с участливым видом сказал:

– Знаю, что батю твоего в тюрьму посадили без вины. Но есть один человек, который может его оттуда выручить.

У Васьки встрепенулось сердчишко:

– Кто?!

– Тот дядя монах, что в лесу живет, друг батьки твоего. Он-то как слово замолвит, где надо, сразу отца отпустят! Вон как батюшка раньше в церкви: что ни попросит у Боженьки, всё сбывается! Вот только надо мне с тем дядей прежде перетолковать, и будем вместе твоего батю выручать! Отведешь меня к нему?

Колька спросил наугад, малого на пушку взял: видать, слышал звон да не знал, где он.

– Ладно! Сходим к дяде игумену! – радостный, согласился Васька...

Игумен поздно понял, что грядет беда, когда вместо легкой поступи Аннушки или торопливых шажков младшего Васьки услышал за окошком избушки топот тяжелых мужских сапог, приглушенный гул голосов; даже издали, перешибая лесной дух, наплыло вонючее облако табачища и перегара.

Монах, выскочив из зимовки, метнулся через полянку к спасительной густой стене темного угрюмого ельника, но скрыться, затеряться в нем не успел.

Заметили хоть и с похмельных глаз.

– Уйдет!.. Стой, длинногривый!

Лохан первым рванул вдогонку за игуменом, но на опушке бора споткнулся о валежину и проелозил рылом по корням, ободрав его до крови.

– Стреляй! Уйдет гад! – вытирая кровь с рожи, проорал Колька участковому милиционеру.

Тот, тоже молодой парень, выстрелил из нагана, скорее, из запальчивости, наугад, но игумен в лесной чаще коротко вскрикнул и медленно осел набок.

– А че, попал?!

Лохан подбежал к нему и в ярости начал охаживать его пинками, покрикивая:

– Помог тебе твой Боженька, помог?!

Колькины «поддувалы», парни из его компании, тоже ринулись к игумену.

– Добьете ведь! – вступился участковый.

– Так сопротивлялся нам, поповское отродье!

Окровавленного, с безвольно мотавшейся головой игумена преследователи, чертыхаясь и матерясь, поволокли по тропе мимо спрятавшегося под елкой и онемевшего от страха Васьки. Про паренька и не вспомнили – теперь не нужен. А Васька тут же на мху под елкой забился в корчах, захлебываясь слюной...

Его нашла и привела домой Аннушка. Скукоженный, как старичок, парнишка потом – не то что из дома выйти – мало-мальского шума с улицы пугался, норовил забиться в темный уголок за печью. И говорить не мог – отнялась речь. Мычал невнятно, точно глухонемой.

Однажды сестра все-таки выманила брата из дома, и – надо же! – столкнулся он нос к носу с Лоханом! Васька, едва завидев Кольку, забился в припадке.

«Порченый он! – говорили про Ваську старухи соседки. – Нет, хуже! Бог наказал!» – и осуждающе поджимали губы.

Наверное, сам Лохан или кто-то из его дружков похвастал, как находили и вязали игумена, – на Ваську с той поры ровно клеймо поставили.

И пришлось Аннушке заботиться об убогом брате. Мало того что речь к нему не вернулась, он еще и дальше дичился людей. Чуть поокрепнув, парнишка стал работать скотником на колхозном дворе, да так и остался там: видно, среди животин было ему легче, чем среди людей...