Третья заповедь
Третья заповедь учит: «Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно». Буквально имя Господа, как святыня, не должно употребляться в обыденных разговорах, то есть без чувства благоговения перед Тем, Кто открыл нам Себя в этом имени. Иудеи, следуя этой заповеди, даже само слово «Бог» пишут таким образом: «Б-г». Но в чем заключается глубинный смысл этого повеления? Возможно, Симеон Новый Богослов был прав, и третья заповедь говорит о поэзии как о предпочтительном языке богословия.
В какой-то момент люди заметили, что всякое сказанное или написанное слово «контрабандой» приносит с собой несколько не сказанных. Это ассоциации, аллюзии, коннотации. Мы говорим: «Достоевский», – а в нашем сознании запечатлевается еще несколько образов: Петербург, преступление, русская идея... Говорим: «Че Гевара», – и возникают образы «Куба», «Революция», «Родина или смерть». Иногда эту систему неявных понятий, связанных с произносимым словом, называют поэтикой или «потенциальным текстом». У этих слов есть одна важнейшая особенность: в отличие от произнесенных слов, которые апеллируют исключительно к разуму, они способны затрагивать чувства, обладают силой аффекта. Так что, если удастся создать текст, целенаправленно управляя «потенциальным текстом», возможно адекватно выражать и передавать человеческие переживания.
Вот, к примеру, требуется рассказать о сути находчивости. Можно сказать так: находчивость – это умение находить выход из любой ситуации. Разум сопоставил понятию некоторое предметное значение – и только. Ни эмоции, ни чувства не возникло. Попробуем воспользоваться потенциальным текстом.
Экзамен в ветеринарном техникуме. Студент-ветеринар, как и большинство нормальных студентов, впервые открыл учебник только накануне. Единственный вопрос, который он более-менее знал, – «блохи». Билет, доставшийся ему, содержал два вопроса:
1. Содержание собак.
2. Содержание коров.
– Собака – это домашнее животное с хвостом, – бодро начал студент, – покрытое шерстью, на которой водятся блохи...
Через некоторое время профессор прервал отвечающего и предложил перейти ко второму вопросу.
– Корова – это домашнее животное с хвостом, покрытое шерстью, на которой при плохом уходе могут появляться блохи...
После продолжительных раздумий профессор, который так и не нашел к чему придраться, нашел способ вывести экзаменуемого на чистую воду:
– Вот что, голубчик, расскажите-ка мне... о дельфинах.
– Дельфин – это дикое животное с хвостом. Шерсти у него нет, но, если бы она была...
Вызываемый анекдотом смех и оживление экспериментально демонстрируют важное свойство потенциального текста, тех самых «контрабандных словечек»: он обладает силой аффекта.
Всем известна трудность, возникающая при попытке объяснить соль анекдота: что смешного? Можно прямо сказать, на что намекает анекдот, переложить нагнетенный в междустрочия потенциальный текст в систему рациональных понятий, но издержкой этой операции будет потеря аффекта. Человек поймет, над чем смеялись, но не поймет, что в этом смешного.
Именно поэтому настоящее стихотворение нельзя заменить ничем, принципиально не удается пересказать его «своими словами». Так Лев Толстой на просьбу подытожить основную мысль «Войны и мира» отвечал, что он-де мог бы подытожить, только для этого ему пришлось бы пересказать весь роман слово в слово.
Мы привычно связываем два понятия – «поэзия» и «рифма». Вообще-то это совершенно разные вещи. Поэзия – это стратегия смысла, способ говорить о невыразимом. Мы же склонны называть поэзией все, что зарифмовано и ритмически определено, не задаваясь вопросом о том, насколько оправдано в данном случае применение поэтической стратегии. Людвиг Витгенштейн сформулировал по этому поводу методологическое требование: «То, что вообще может быть высказано, должно быть высказано ясно. О чем нельзя говорить, о том следует молчать». Это, по сути, запрет использовать поэзию без крайней необходимости (там, где нет невыразимого, все «должно быть высказано ясно»; поэзия же – «умение молчать», нагнетать смысл в междустрочия – должна появляться лишь там, где появляется то, «о чем нельзя говорить»).
При нарушении этого требования появляется либо морализаторство (попытка говорить о невыразимом неадекватными средствами), либо «языческая поэзия», которая, хотя и имеет своих мастеров, все же в самой сути порочна. Будучи выстроена на вере в «магию» слов (героя нужно описывать «героическими» словами, красивую женщину – «красивыми»: например, «шлемоблещущий Гектор» или «луноподобная Елена»), она родственна грубой лести. Почему лесть противна? Юноша, который действительно любит девушку, понимает, как немощно слова «красота» и «любовь» выражают суть происходящего. «Легче камень поднять, чем имя твое повторить» (Мандельштам). Он интуитивно чувствует потребность «сломать» язык: говоря одно, иметь в виду нечто иное. Если же этой потребности нет, если он не столкнулся с невыразимым, если он не увидел лжи, заключенной в изреченной мысли, только в этом случае он может допустить себе магические заклинания: «ты такая красивая!», «какие у тебя необыкновенные глаза!» Ложь, лежащая в основе лести, – вот тот аллерген, который интуитивно вызывает в нас неприятие лести и плохой (ненужной) поэзии.
Возможно, именно поэтому иудеи неслучайно избегают произносить слово «Бог». Возможно, это одна из практик, стремящихся научить народ Израиля любви к Творцу. Можно предположить, что дело здесь не только в рациональной догматике: всякое понятие есть ограничение предмета мысли, поэтому, если таким предметом оказывается Абсолют, всякое понятие уже ложно. Бога не только не подобает как-то называть – о том, что действительно любишь, не хочется говорить – об этом хочется молчать, «оставаясь на дистанции намека» (Ф. Жульен).
 |
Ветхий Завет, который говорит, в основном, об истории Древнего Израиля, оказывается для многих христиан излюбленным чтением наравне с Евангелием. Ветхий Завет интересен из-за своей поэтической формы. Там нигде не говорится о Христе прямо, но, практически, любое событие «дышит» предчувствием Христа. В чем эмоциональная сила пророчества? Оно поэтически, посредством умолчаний говорит о Спасителе и о будущих великих событиях.
Преподобный Симеон Новый Богослов не создавал наукообразных богословских трактатов. Следуя третьей заповеди моисеевой, он писал гимны. Это особая стратегия смысла, позволяющая говорить о невыразимом. Это язык между ангельским и человеческим.
Ирина Одоевцева в своем произведении «На берегах Невы» рассказывает любопытный эпизод. У поэта Гумилева была домработница Паша. Она часто приоткрывала дверь в его кабинет и останавливалась на пороге «послушать стишки». Гумилев делал вид, что не обращает на это внимания, но однажды неожиданно спросил ее:
– Нравится Вам, Паша?
Она застыдилась, опустила голову и прикрыла рот рукой:
– До чего уж нравится! Непонятно и чувствительно. Совсем как раньше в Церкви было.
Ответ этот поразил Гумилева:
– Удивительно, как простой народ чувствует связь поэзии с религией! А я и не догадывался..
