Прорвемся!

Нино Чикобава

В первую ночь с Диной, хотя и не ребенком, но сиротой, остался брат. Ну как брат... Леша был близким ей по духу человеком, с которым они вместе росли, их семьи роднило многое. Да и горевал он так же сильно, как Дина, и домашние его намерение не оставить девушку в горе одну в ночь после погребения разделяли.

Вместе они стали стирать следы горя, оставшиеся в квартире. Со старинного зеркала сняли покрывало, расставили по местам выстроенные вдоль стен на время панихиды стулья, вернули в буфет посуду и возвратили на места опустевшие цветочные вазы. Потом оба сели на жесткий короткий диванчик, который покойная Эллен метко прозвала «прокрустовым ложем», и долго в молчании смотрели на ее портрет в черной рамке. Свечей в доме не нашлось; ради освещения лица покойной они включили настольную лампу, развернув ее гибкую «шею» лампочкой на портрет. Так поступать в отсутствие свечей посоветовала видавшая послевоенную нужду приятельница покойной Эллен.

Молодая женщина улыбалась на фото 60-х годов, глядя на них задорными светлыми глазами, будто подбадривая: «Эй! Держи хвост пистолетом, уши топориком! Прорвемся!»

– Да, – произнес Лешка, – Элла точно так бы и сказала: «Не боись, прорвемся!» Знаешь, ее настрой все еще витает в воздухе, несмотря на ее отрешенность в последнее время. Ее голос, песни, заразительный смех, неиссякаемый оптимизм – этого у нас никогда не отнять… Кто теперь играет на пианино и поет «Шаланды, полные кефали»? Включат музыкальный центр и в лучшем случае потрясутся – вот и вся вечеринка. Не встречал я пока таких, как она, не говоря уж о том, что эта женщина сделала для нас всех. Дин, ты не должна убиваться, ты сделала всё, что могла для матери при ее жизни. А выстраивать мавзолеи... Сама Элла бы тебя расчехвостила. Тебе теперь надо подняться и жить дальше так, как она бы хотела, чтобы ты жила. Стань счастливой, а время залечит эту рану.

– Я буду тосковать по ней и через пять лет, и через десять. Время не лечит – оно только нивелирует, – прозвучало в ответ.

Лешка расстелил ее кровать, пошарив в шкафу, извлек одеяло, подушку и набор белья себе.

Также молча он нашарил в тумбочке и какие-то капли, накапал в стакан и протянул Дине:

– Пей – уснешь! Себе на прокрустовом ложе устрою.

Они еще немного посидели в сумраке притихшего дома. Лешка погрузился в воспоминания о женщине, которую знал и любил с детства как родную. Мать многое рассказывала о том, как Элла помогала им с папой пожениться, обрабатывая кавказскую родню отца на предмет необходимости принять в дом невестку-славянку. Он думал и о том, как Эллен таскала его маму по врачам, как стояла над головой, когда той диагностировали беременность, осложненную опухолью, а потом она стеной встала на защиту маленькой его жизни. Эллен от раза к разу вырастала рядом по первому зову, безошибочно угадывая необходимость подставить плечо семье. Это было ее приоритетным направлением жизни. Именно о приоритетах впервые задумался парень, внезапно осознав, что одинокая женщина с больным сердцем умудрилась вырастить девочку, не отняв у нее ни образования, ни путешествий, ни походов в театры. После вызовов она ухитрялась навещать океан друзей, посещать все сборища и сабантуи, где непременно «работала» психотерапевтом, выслушивая жалобы и самодиагнозы многочисленных родственников и знакомых, оставаясь душой компании, шутя и рассказывая невероятные истории. Много ли он встречал людей, чьи приоритеты оставались неизменными всю жизнь, а принципы поведения и выбора друзей были хрустально просты и понятны: будь честен, имей совесть, не кради, люби и радуйся от всего сердца… Пожалуй, что таких единицы и именно к ним тянет.

Спустя некоторое время Лешке показалось, что острое горе стало менее крикливым, оно уплывало, как сигаретный дым, оставляя за собой пятна боли под ложечкой, в горле и во лбу. В квартире недоставало чего-то существенного, но вернуть это парень был не в силах. Убедившись, что лекарство сделало свое дело и Дина уснула, он потихоньку вышел из квартиры, оставив на столе клочок бумаги с запиской: «Держись, прорвемся!»

В доме воцарилось ожидание утра, которое неминуемо прогонит горе, как и свет неизменно рассеивает тьму.

В сущности, Эллен сильно сдала, вынужденно покинув любимую работу так же, как и многие ее ровесники. Поколение, привыкшее переносить любые тяготы жизни, сжав зубы, с лозунгом матросов-десантников времен Великой Отечественной «Прорвемся!», при развале страны оказалось вне интересов новых правительств. Изменилась парадигма, как цунами обрушив на людей новые ценности, деньги и слова, круша на своем пути тех, кто не был защищен. Среди них оказалась и Эллен: молодость ушла, здоровье растратилось, и красота ее померкла к тому времени.

Следующим ударом для нее стала массовая эмиграция друзей, с которыми вместе было прожиты больше полвека, утраты и свадьбы, рождения и смерти – всё было легче перенести рядом с дорогими людьми. Звуки фанфар и маршей для одних преображаются в лязганье замков и грохот орудий для других. Рост национального самосознания вынудил друзей Эллы искать мира и покоя на другой земле.

В жизнь проникали новые технологии, а с ними невнятные смыслы и странные люди. Душа Эллен просила другого, настоящего, но где найти его? Всё реже ее интересовало новое общество – почти не осталось в нем места любимым искусствам. Всё сдержаннее она улыбалась, а чаще задумывалась, поглядывая на иконку святого Николая. Молиться ее не учили, в церковь она ходила лишь изредка. Просто зажечь свечку, постоять и помолчать. Видно, для того, кто даже столь малое делает искренне, у милосердного Господа приготовлен Свой путь.

Этой зимой Элла упала без видимой причины, возвращаясь из магазина, после чего резко вышла на финишную прямую. Три дня после падения она провела, стоя на коленях, заливаясь слезами и повторяя одно и то же: «Прости меня и возьми к Себе, Боже! Возьми меня, мама! Слышишь ли меня? Умоли обо мне Господа и забери меня с собой! Возьми меня, Боже, умоляю, забери отсюда, у Тебя будет легче, я знаю…»

Эллен прерывала рыдания только тогда, когда дочь тянула ее перекусить или выпить чаю. Однако женщину, которая называла даже хорошо поджаренную картошку «пищей богов», не интересовал больше процесс приема пищи. Она постилась, не зная об этом, помня только слезное стояние перед иконами. Слушать это было невыразимо тяжело, и Динка удирала к соседке или на улицу, силясь скрыть собственную горечь и бессилие. Она впервые видела маму в таком состоянии, не понимала происходящего и не знала, как ей помочь. Ощущение вины перед матерью, ставшей маленькой и седенькой, не по годам рано состарившейся, угнездилось в Динкином сердце лет пять тому назад. Неудачный «уж замуж невтерпеж», здорово потрепавший нервы ей самой да и всем родным, особенно матери.

Или вот: ну не имбецил ли притащил бы в дом бродячего беспородного щенка во время кризиса в стране, когда каждый выкручивался, как мог? Их семья, оставшаяся к тому времени без основного материнского заработка, сидела на «кофе по-военному»: молотый горох или фасоль варились в турке, изображая кофе, и сдабривались сахаром, а на закуску хлеб, обжаренный на электроплитке, – и вся кулинария.

– Ну чем ты думала, когда тащила сюда собаку? Сами полумертвые, а щенка чем кормить будем? – причитала Элла, однако помогла искупать дрожащую блохастую псину, а потом отправилась к соседям просить выручить остатками супа для собачки.

Выручали, как всегда, друзья, подкидывавшие то денежный перевод, то продуктовую посылку с колбасками и пюре. Собака вымахала ростом с небольшого пони, доблестно выполняла охранные функции, став по совместительству и младшим ребенком для Эллен, и ее чутким слушателем на всё то время, пока женщина бывала дома одна.

Наивность Дины проявлялась во всём: и в том, как она с тупым постоянством продолжала верить всякому встречному-поперечному, как любого нового знакомого звала в дом под соусом «меня приучили быть гостеприимной».

Такой была и Эллен: всех зазывала в гости и угощала, чем Бог дал, всем улыбалась, пела, говорила только правду, не боясь ни чинов, ни званий. Однажды «сходив замуж», она не пыталась больше делать этого, объясняя доброжелателям: «У меня растет девочка, а быть уверенной в чужом ей мужчине я никогда не смогу. И ухажеров ко мне не водите, а только мужей – нечего подавать ребенку пример непонятных отношений».

Так и жила она, ничего не скопив, не имея в доме «мужских ботинок» и не глядя в чужой карман. При этом Элла могла с бедных «чп» (так в ее больнице называли частных пациентов) не взять ни копейки и лечить их, изображая из себя богатую даму, которая приятно проводит время, навещая людей и выписывая назначения после работы. Самым ценным в их квартирке были книги, льняная белая скатерть с вензелями из дома прабабушки и алмазная брошь – свадебный подарок дедушки бабушке.

– Девочка моя, я знаю, ты будешь счастлива, когда я уйду. Пришла моя пора: я уже ничем тебе не могу помочь, сама стала для тебя обузой, а значит, пора мне в дорогу, – говорила Эллен, гладя Дину по голове как маленькую. – Теперь ты не одна, твой отец оставил тебе богатство – видишь, какими мальчиками выросли твои сводные братья, эти не предадут. Брошку продай, если будет надо на лекарство или ребенку, – жизнь важнее мишуры, это всё дело наживное.

– О чем ты?! – ужасалась Диночка, холодея от предчувствия и зная, что ее мать всегда и всё предугадывала. – Как можно так о себе – «обуза»? Как раз ты мне нужнее, чем раньше: с кем еще умножать радости, кому доверять так, как матери? Главное, держись, ма, ты просто устала.

«Бог по молитвам может посылать человеку даже и смерть, когда видит, что тот слишком измучен. Ему-то всё известно. Особенно, если человек просит слезно», – так утешил Дину батюшка-чернец, когда она рыдала на исповеди и спрашивала, как же так получилось да почему.

Видимо, по молитвам. Эллен болела всего 36 часов. Это время было дано Дине для молитв: «Боже, умоляю, не мучь ее и, если так нужно, забери к Себе, а если даруешь еще пожить, пусть очнется моя мамочка скорее, а я уж выхожу ее, найду и денег, и сил». Ответ не замедлил: остановка сердца, и, будто увидев нечто прекрасное, Эллен после смерти слегка улыбнулась блаженно и мирно.

За три дня панихид через их маленькую квартирку прошло полгорода: коллеги, друзья, пациенты, студенты и соседи; все безыскусно утирали слезы и носы, обнимали Дину и родных, сидевших рядом. Кто-то из близких отвечал на телефон, который звонил, почти не останавливаясь: покойную любили и помнили эмигрировавшие в Хайфу и Тель-Авив, Вашингтон и Нью-Йорк, Париж и Лондон и, конечно, в Москву. Друзья, ставшие родными, рыдали в трубку, пытались сказать нечто утешительное и сообщали, что выслали денег в помощь.

Стук гроба о дверь обозначил границу между мирами. В холодный зимний день небо было серым и мрачным, но перед опусканием гроба в могилу, в минуту молчания, на спокойное безмятежное лицо Эллен внезапно упали яркие лучи солнца. Эти лучи будто обняли ее тело в последний раз, провожая и оставаясь над могилой, пока последний ком земли не кинул священник.

– За маму надо каждый день читать Псалтирь – еще один друг детства, Вазген, протягивал ей книжку в черном жестком переплете.

Именно он взвалил на себя то, чего в семье Дины никто еще не умел: беготню в церковь, договор с катафалком, организацию ритуальных лавок и скамеек.

– Отец Ефрем сказал, что можно любую кафизму открывать и читать, то есть главу любую. Это облегчит тете Элле прохождение мытарств.

Дина подумала, что он говорит с ней о каких-то таинственных и страшных вещах, и глупо переспросила:

– Куда прохождение?

– Туда, – Вазген указал глазами наверх, на небеса.

– Объясню, – вздохнул он.– За сорок дней со дня смерти душа сначала три дня пребывает на земле, прощается с близкими. Потом Ангелы показывают ей небесные обители, ну в смысле, те места, где обитают святые и праведники, а потом души проходят через мытарства, как бы отчитываются за все свои дела. Ангелы-то остаются рядом и могут помогать душе молитвой, если человек крещен, а вот сам покойный уже ничего сделать не может. Поэтому так подразделяют дни поминовения: третий, девятый, сороковой. Все сорок дней мы, оставшиеся на земле, должны молиться об усопшей, чтобы ее душу не утянули к себе нечистые злобные духи. Поняла? Они будут обвинять маму то в одном, то в другом, а мы им на это – псалом или панихиду отслужим в церкви. Еще очень помогает милостыня за покойного: обед сделать и раздать бедным, детям купить сладости, чтобы ели и имя тети Эллен произносили, одежду ее раздай тоже. Поняла?

С того вечера Дина принялась читать трудно произносимый и непонятный текст, становясь перед портретом на стене и освещая его свечками из храма, которые принес заботливый Вазген, догадавшись, что она не сообразит купить их. Панихиды по незнанию она попросила заказать его же. Сама же старалась почаще угощать кого-то, покупать конфетки и раздавать даже прохожим. Постепенно ее стало оставлять ощущение вины, истекая из сердца, будто прощаясь.

Примерно, через месяц после похорон Дина возвращалась с работы домой, погрузившись в свои печальные мысли, когда путь ей преградил нищий:

– Подайте на хлебушек, – тихо попросил нестарый мужчина нездорового вида, и она полезла в карман, не ощущая ни сочувствия, ни жалости, а просто «так надо для усопшей».

В кармане лежали леденец и мелочь. Дина выгребла всё вместе и подняла глаза на мужчину, собираясь подать милостыню и попросить о поминовении матери. Сзади него стояло несколько прохожих в очереди за свежей выпечкой. Наклонив голову и грустно глядя перед собой, последней в очереди была Эллен.

Дина окаменела и от ужаса не могла ни пошевелить языком, ни отвернуться, ни отвести глаз. Ее мать, скончавшаяся месяц назад, стояла в десяти шагах от нее в очереди за булочками! «Господи, помилуй!» – только и пронеслось в меркнущем Динином сознании, когда в очереди что-то случилось и она задвигалась. Последней стояла молодая миловидная женщина с темными волосами, ничем непохожая на покойную Эллен. Наваждения как не бывало.

Дина никому не собиралась рассказывать об этом случае, опасаясь, что ее сочтут помешанной. И зря – матери была нужна помощь! Вечером к Дине заглянула соседка Нато посовещаться о своем: приснилась ей покойная Нино-бабо, которая будто бы стояла в их прихожей, склонив голову и насупившись, а руки сложив на груди крест-накрест. Испугались будто все семейные: чего, мол, хочешь, бабо, зачем пришла к нам – уж не забирать ли кого с собой пожаловала? А бабушка в ответ еще мрачнее стала, съежилась вся и говорит: «Голодная, мол, я, от вас же и куска хлеба не дождаться!»

Посовещавшись и толком ничего не поняв, обе решили сходить в ближайшие дни в ту церковь, что располагалась метрах в пятистах от дома, и спросить там сведущих бабуль, что к чему. Так и сделали Дина и Нато в первый же выходной.

В тишине храма их встретил батюшка – всё ведающих бабушек почему-то не оказалось.

– Хотели чего-то?

– Да мы… вот… спросить, – промямлила Динка.

– Крещенные? – первым делом уточнил священник.

– Да, конечно!

– Ну, говорите, в чем дело, а то меня на требах ждут.

И женщины поочередно и сбивчиво стали выкладывать ему свои видения, сны и сомнения, почему-то всё больше открывая сердце.

Священник молча выслушал женщин, глядя на одну из икон Богородицы, и, подумав, сказал:

– Вы, видно, не знаете, как надо поминать покойных, а душам их тяжело там, где они сейчас находятся. Снам верить не благословляю, они все от лукавого – запомните! Крайне редко нам, грешным, посылаются видения с Неба. Ваше видение на улице, раз Вы милостыню собирались подавать, может, для того и было, чтобы отвлечь Вас от дел милосердия. Злобные духи только и хотят помешать нам творить добро. Словом, поминайте родных за обедней, молитесь за них, в храм ходите – это и есть хлеб, о котором они просят и которого ждут от вас.

Идя домой, Дина припомнила, что, действительно, нищий отошел от нее тогда, пока она как статуя стояла на улице, но она спохватилась и догнала его.

Обе женщины после разговора с батюшкой решили начать ходить в церковь, но как далеки они еще были от веры! Позже, воцерковившись и прочитав о загробном мире, в особенности «Наказ Петра Могилы», Дина узнала о необходимости принесения бескровной жертвы по усопшим, то есть обедни «за упокой», когда священник, вычитывая имена усопших, поминал бы и имя ее матери, вынимая за нее частицу просфоры и молясь. Именно эту частицу хлебушка Ангел подал бы душе покойной…

Начав читать Евангелие по совету Вазгена, Дина стала осмысливать догматы веры, ощущая важность каждого слова этой Книги. Одним светлым весенним утром ей внезапно захотелось выбросить в помойку книжонки сомнительных авторов-помощников от «сглаза», «лечебников», «знахарей и целительниц».

На годовщину матери Диночка совсем иначе размышляла о жизни и смерти. Печаль ее не покинула, но осела на дно ее души, поуспокоилась, что ли. К тому времени женщина обрела некую духовную платформу и стала всё чаще прибегать к молитве как к соломинке. Соломинка эта постепенно превратилась в трап между душой, ищущей утешения, и кораблем, идущим к утешению подобно Ноеву ковчегу.

Еще через две зимы Дине было необходимо срочно принять решение: быть или не быть одному повороту в ее судьбе? Доверить этот вопрос она не решалась никому и взмолилась: «Помоги мне, Боже! Как же быть: да или нет? Подай знак как-нибудь, пожалуйста!»

Ночью дверь квартиры тихо отворилась и вошла Эллен. На этот раз Диночка не испугалась, она знала, что это – сон, да и выглядела мама светло и радостно. Внутренне Дина помнила и то, что иначе невозможно увидеться им, живущим в разных мирах. Было как-то странно: грустно по тому, чего не возвратить, детству, скажем, и радостно, будто дан шанс пообщаться.

– Как ты, мамочка? – спросила Дина, удивляясь про себя тому, что разговаривает не ртом, а мысленно.

На Эллен было ее любимое белое платье в зеленый цветочек с какими-то мелкими ягодками, и это тоже было удивительным: Дина отлично помнила, что похоронили маму в гладко-синем платье.

– Хорошо, – последовал такой же молчаливый внутренний ответ, – у нас красиво и светло. Включи-ка телевизор – что он показывает теперь? Там у нас нет такого.

Диночка слегка растерялась – она ожидала неведомо чего, но уж точно не разговора о телевизоре. Ей захотелось обнять мамочку, и Дина сделала легкое движение в этом направлении.

– Нет, ко мне нельзя прикасаться, – сразу среагировала Эллен. – Да и пора мне. У нас мало времени, поэтому слушай: у тебя всё будет хорошо. Смело иди навстречу судьбе – прорвемся!

Эллен поднялась и, не прощаясь, стала потихоньку исчезать, словно растворяясь в воздухе.

– Мы еще увидимся, мамуль? – почти выкрикнула ей вдогонку Дина.

Наверное, это был неважный вопрос – встреча была окончена, ответ на свой главный вопрос она уже получила. Комната опустела, и только теперь Дина отметила про себя, что вместе с мамой из комнаты ушел и рассеянный свет, совсем слабый, но приятный, как рассвет на море.

Дина приняла положительное решение и, действительно, стала счастливой, как ей и обещала Элла. Теперь на кладбище она отправилась уже с молодым супругом вместе через неделю по Пасхе, держа в руках букет, кулич и яички для нищих.

На могиле ее ждал сюрприз – вокруг надгробного камня из белого мрамора с выбитым золотым крестом невесть откуда выросли маленькие белые цветочки с аккуратными зубчатыми листиками.

– Впервые вижу, чтобы на могиле посадили землянику, – изумился муж.

– Действительно, странно, – затаив дыхание от ощущения чуда, ответила Дина. – Тем более что ее никто тут и не сажал. Она… прорвалась.