Без Бога всё бессмысленно, или Бывшая свекровь как чудо
Елена Кучеренко
Маша – мой пропуск в мир «особых семей», где есть ребенок-инвалид. Или взрослый. Или сразу все, или почти все. Так тоже бывает. Дружу с семьей, где папа и мама – с ДЦП, у них двое детей обычных, а у средней – ментальное заболевание. И внучка есть – чудесная девочка...
Раньше, когда у меня были только здоровые дети, я смотрела на такие семьи и не знала, как себя вести. Хотелось как-то поддержать, но как? Что сказать? Или лучше промолчать? Показать, что вижу, что их ребенок не такой, как другие, или игнорировать очевидное? Главное – как не обидеть, как не сделать больнее, чем есть? Мне тогда казалось, что особый ребенок – это всегда боль. Теперь я знаю, что нет.
И сейчас я с полным правом могу подойти к этим людям, часто совсем незнакомым, и заговорить. Толкая, правда, впереди Машу с ее синдромом Дауна: «Смотрите, я – своя!»
Подтолкнула я ее и к Ире с Маришкой. Тогда я еще не знала, как их зовут.
– Привет, я Маша! – радостно сказала дочка.
И тут же практически получила кулаком в лицо... От девочки, с которой хотела подружиться. Мама ее вовремя перехватила руку...
Иногда ничего нельзя сделать
Слезы, крики, мои объятия и попытки незаметно прикрыть оскорбленной в лучших чувствах Маше рот.
– Ты что?! Ты что – больная?! – возмущалась она.
Четыре старшие сестры, как-никак. Мы и не такие слова знаем.
А мама девочки трясла свою дочь за плечи и тоже кричала:
– Что ты делаешь?! Ты зачем это делаешь?!
Потом кинулась к моей извиняться и в конце концов расплакалась.
Мне было ее жалко. Очень! Стыдно признаться, но в какой-то момент даже больше, чем рыдающую Машу. Я вообще очень сочувствую папам и мамам таких сложных детей. Потому что с ними иногда просто ничего нельзя сделать. Или почти. А девочка была явно тяжелой.
Да, часто сделать можно, но родители по каким-то причинам не делают. Наверное, потому что их самих уже нужно лечить, и это отдельная сложная тема. А порой, правда, сделать нельзя ничего. И ребенок может ударить не потому, что он злой и агрессивный. Он – нездоровый! Он не хочет обидеть, он даже не понимает, что бьет, и это больно. Он просто что-то делает в ответ на приветствие. А родители готовы провалиться сквозь землю. Еще и потому, что от них все шарахаются. Людей тоже можно понять. Я сама не готова положить своих детей на алтарь инклюзии и толерантности, наблюдая, как их избивает чей-то ребенок только потому, что он – больной. Такие семьи часто остаются в вакууме, и что с этим делать – я не знаю.
Вот так готова была провалиться сквозь землю и Ирина. Она держала свою Маришку за руки и плакала. Было ясно, что это не первый раз, и, увы, не последний. А ее дочка стояла и улыбалась. Она ничего не понимала.
...Мы с Машей увидели их в Оптиной пустыни. Печальную женщину с уставшим лицом и огромными синяками под глазами, которые бывают от бессонных ночей и тяжелых душевных страданий. И девочку лет десяти, может – чуть больше. Хорошенькую – не передать словами. С прямо-таки модельной внешностью. Но и с какими-то рваными, дергаными, ненужными движениями, блуждающим бессмысленным взглядом и такой же бессмысленной улыбкой. В их лицах улавливалось что-то общее, и я поняла, что это мать и дочь.
Мне захотелось чем-то утешить эту женщину. И мы подошли. А еще мне всегда интересно. Я знаю, что если разговорить такого человека – откроются глубины.
«До всего ей было дело»
Мы говорили с Ириной, наверное, часа три. Маша моя давно успокоилась и играла рядом с монастырской скамеечкой в свою посудку. А Маришку забрала в гостиницу для паломников бабушка Надежда Дмитриевна. Меня удивило еще, что в отличие от Ирины она выглядела если не счастливой, то умиротворенной. Не такой несчастной и уставшей, как ее невестка. Бывшая. Ирина была раньше женой ее сына, это я потом узнала.
Ира рассказывала мне о бывшей свекрови, о себе, о дочке, бывшем муже, об их жизни – тоже бывшей, и о настоящей. А я слушала и в очередной раз удивлялась непредсказуемости путей, которыми ведет нас Господь. Не всегда эти пути легкие и безболезненные.
Ирина не узнала во мне никакого «православного писателя», как это сейчас иногда случается. И это было прекрасно. Она просто увидела во мне человека, который, как ей казалось, может ее услышать и понять:
– Вы же тоже верующая, и у вас тоже дочка инвалид.
Правда, я не чувствую себя мамой инвалида. Но в начале нашего разговора я ей этого не сказала. Побоялась, что порвется тонкая нить, которая нас вдруг соединила.
Потом уже, перед расставанием, я рассказала ей о себе и попросила разрешения написать ее историю. Она согласилась...
...Все у Ирины и ее мужа Тимофея было хорошо. Кроме разве того, что она недолюбливала свекровь за ее примитивность и назойливость. Ира так и сказала: «примитивность и назойливость».
– До всего ей было дело, – рассказывала она мне. – Как мы живем, чем живем, почему плохо кушаем, тепло ли мы с мужем одеты, и когда будут дети. Смогу ли я выкормить их грудью, ведь я такая худая. «Чахоточная», как она сказала однажды. Казалось, что без ее назойливого внимания мы шагу не можем ступить. И всё это как-то очень бестактно. Я сама выросла в семье врачей. Мои родители – люди интеллигентные. Папа умер еще до моего замужества. А мама жива. Она всегда была очень тонкой воспитанной женщиной, образованной, культурной. Слова лишнего не скажет, никогда не в свое дело не полезет. Ее тоже поведение свекрови возмущало. И поэтому она не очень хотела с ней общаться.
Обычная, увы, семейная история.
Самая-самая!
Родилась Маришка. Какой хотели – чудесной, красивой, спокойной девочкой. И когда хотели: сначала лет десять усиленно делали карьеру, потом пару лет пожинали ее плоды, путешествуя по миру и ни в чем себе не отказывая. А потом уже ребенок – через тринадцать лет брака. Кто-то из близких знакомых, кто был в курсе их жизни, подшучивал: мол, несчастливое число. Но они люди не суеверные.
Все были рады: и Ирина, и Тимофей, и мама Иры Галина Михайловна. Но больше всех была рада свекровь.
– Она с самого начала приставала к нам с мужем: «Когда? Когда?.. Часики-то тикают...» Да и после рождения Маришки не отстала: «Давайте сразу второго. Часики...»
Но второго они не хотели. Возраст уже. Да и эту надо вырастить, выучить, воспитать, всем обеспечить. «Сделать из нее человека», – как сказала мама.
– А если что-то случится? Заболеет? Умрет? – говорила Надежда Дмитриевна.
У нее вечно – что на уме, то и на языке.
– Мама, что ты ерунду всякую несешь?! Что каркаешь?! – прикрикнул на нее Тимофей.
Ирина решила свести общение со свекровью к минимуму, и ее собственная мать, Галина Михайловна, это более чем одобрила.
В общем, жили нормально. Как почти все живут.
А вот Маришка росла девочкой чудесной. Лучше всех!
– Правда, казалось, что она у нас лучше всех, – говорила мне Ира. – С ней не было никаких проблем. Другие мамы сутками не спали и жаловались на бесконечные младенческие колики. Я же не знала, что такое бессонные ночи и детский визг и плач. У других – грудь не берет, бутылку не сосет, прикорм не ест. Маришка и то берет, и другое, и третье, «и компот!»... У подружек дети вечно: «Нет! Не буду! Не хочу!» Маришка – и хочет, и будет, и всегда с улыбкой говорит «да».
В садике – самая послушная и самая умная, на секции плавания – самая ловкая, на танцах – самая пластичная, в кружке юных моделей – самая красивая и фотогеничная, дома – самая любимая. Девочка даже не болела почти, пока другие все детство проводили в соплях и больницах.
Самая-самая!..
«Господи! Какая страшненькая!»
Обе бабушки во внучке души не чаяли. Для них она была не просто лучшей, а самой-самой-самой лучшей. У бабушек, как водится, свои внуки всегда самые лучшие, но здесь для этого были объективные причины.
– Какая же у нас Маришка хорошая! Слава Богу! – то и дело говорила Надежда Дмитриевна.
– Молодцы! Делаете из нее человека! – удовлетворенно повторяла Галина Михайловна.
– И мы, правда, считали, что в дочкиных достоинствах есть какая-то наша особая заслуга, – рассказывала Ирина. – Нет, мы, конечно, много в нее вкладывали. Возили по разным занятиям, уделяли ей много времени и внимания дома. Но даже ее внешность и здоровье мы считали чем-то, что сделали сами. И из нас прямо перла гордыня. Но мы этого тогда не понимали. Просто были уверены, что умеем правильно воспитывать детей. В отличие от других...
...В отличие от Таньки из соседнего подъезда – с ее пятилетним Димкой и его педзапущеностью.
– Танька растила его одна, все время на работе, сын – с бабкой. Вот он и стал таким неуправляемым. То орет, то визжит, то дерется, то в луже валяется. Так я считала, – говорила мне Ира.
...В отличие от Тамарки, Витьки и их Светки.
– Эти через два подъезда жили. Тамара... Уставшая, сонная, с потухшим взглядом, мешками под глазами. Как зомби. Ты к ней обращаешься, она смотрит, и как будто тебя не понимает. Только улыбается глупо и виновато. Или плачет. И муж такой же, только иногда еще и пьяный. Но, слава Богу, не буйный. Тихий интеллигент, в каком-то НИИ работал. Это и понятно – их боль и слезы. С такой-то дочкой... Та тоже – либо глупо улыбалась, либо плакала, либо кричала на одной ноте... Я еще думала: неужели во время беременности не видно было? Зачем рожать больных? Образованные же люди. Потом они уехали куда-то в деревню, в частный дом. «Подальше от позора», – сказал тогда мой муж. А я согласилась...
– Господи! Какая страшненькая! Бедный ребенок! – сказала Ира как-то, глядя на какую-то девочку – гадкого утенка.
Но в этом не было сочувствия, скорее тщеславие: «А моя-то какая – загляденье!» – признавалась она.
Тот не слушается, этот капризный, третий врет, четвертый – вечно в обносках от бесчисленных старших…
– Наплодили нищету, – думала Ирина. – У нас пусть и одна, но ни в чем нужды знать не будет. Всё у нее будет самое лучшее. Мы всё делали правильно и теперь можем себе это позволить.
«Неужели Он погибели нашей хочет?!»
Нет, Ира с Тимофеем не были плохими и злыми людьми, которые целыми днями только и делают, что обижают больных некрасивых детей, их несчастных родителей и всех других сирых и убогих. Они не желали никому зла и старались помочь тем, кому могут. Той же Тамаре, понимая всю тяжесть ее ситуации, Ирина предложила однажды посидеть с ее Светой, чтобы несчастные родители сходили куда-нибудь – развеялись. Но они отказались. Боялись девочку свою с чужим человеком оставить.
Димку того педзапущенного Ирина как-то даже на день рождения своей Маришки пригласила. В одном дворе гуляют всё же. Но ничего хорошего из этого не вышло. Димка ударил Маришкину подружку, у самой именинницы отнял подарок и сломал. Еще, наверное, много чего натворил бы, но Татьяна вовремя увела сына. И все вздохнули с облегчением.
Ирина и соседке старенькой одинокой помогала – то и это сделать, в аптеку сбегать. Корила себя время от времени, что здесь ей легко и радостно это делать, а вот то, что муж каждый день ездил к заболевшей однажды свекрови, ее раздражало:
– У нее кроме тебя еще дочь вообще-то есть. А если сам заболеешь?
Ничего поделать с собой не могла, психовала – и всё. Чужим помогать всегда легче и приятнее. Хотя однажды даже сама к Надежде Дмитриевне с продуктами заехала. И радовалась, что что-то хорошее сделала, и неприятно поднималось внутри: «А ты-то что? Она тебе никто. У тебя своя мать есть».
Они с мужем даже на собачий приют переводили деньги. И Маришке об этом рассказывали. Даже водили туда – на собачек посмотреть. Объясняли, что все живое нуждается в заботе. Человек на то и венец творения, чтобы заботиться об окружающем мире, включая животных, которые в городских условиях сами о себе часто позаботиться не могут...
Много чего еще хорошего делали Ирина с мужем.
– …Но когда у моей девочки сначала остановилось сердце, а потом стало понятно, чтó ее ждет, я в мыслях перелопатила всю свою жизнь. По минутам, по секундам. Думала, искала – за что мне это. Как многие, наверное, я считала, что обязательно «за что-то». И находила... Находила... За всю жизнь мою какую-то неправильную. И умереть мне хотелось. И Бога «убить» хотелось, за то, что так с нами поступил... Не верила в Него, но во всем винила. Странно даже... Я и сейчас: то ищу – за что, то упрекаю Его... Хотя свекровь моя, Надежда Дмитриевна, сказала как-то: «Миленькая моя, хорошая! Бог Сына Своего за нас на смерть отдал. Неужели Он погибели нашей хочет? Или наказать за что-то, ребенка невинного изувечив. Он лучшего для нас хочет. Я сама не понимаю – почему. Но Он-то понимает, наверное...» Сказала и сама заплакала... А я тогда тарелку об пол швырнула, разбила: «Лучшего?! Лучшего?! Моя дочь теперь – овощ, понимаете вы это, дура вы старая?!» Так и крикнула: «Дура старая!»
«Что вы, мамочка, такая тревожная?»
Это была самая обычная госпитализация. Ну, если госпитализация может быть обычной. Вся семья тогда переболела гриппом. Ира, Тимофей и Маришка. Родители оклемались первыми.
Правда, Ирина говорила, что так тяжело болела только в детстве. Тогда у нее тоже был какой-то страшный грипп, от которого она не могла отойти около месяца. Вроде выздоровеет, выйдет из дома – и опять. Ночами не спала: то в жар, то в холод бросало, и всё тело ломило. И сейчас так же было. Но выкарабкалась.
Маришка сначала болела вроде бы «в пределах нормы». Да – температура высокая, слабость, интоксикация. Но кто из нас гриппом не болел? Даже на поправку вроде шла. А потом опять за сорок. Бредила иногда. И участковая врач для перестраховки предложила им лечь в больницу. Ирина тогда еще спросила:
– А это надолго? У дочки концерт через месяц. Она в детском танцевальном ансамбле солистка.
– Думаю, неделя-полторы максимум. И спляшет ваша красотка, – ответила врач. – Грипп штука противная, но не смертельная.
– Точно? – переспросила Ира.
– Да точно, точно! Что вы, мамочка такая тревожная? Сердце от него не останавливается.
Но у Маришки оно почему-то остановилось. Вот так взяло – и встало! Слава Богу – в больнице...
Реанимация, попытки его завести, гипоксия, много чего еще... И возвращение ребенка к жизни.
– Только вот мама моя… напрямую, она, конечно, не говорила, она же человек тактичный, но со временем стало ясно: она совсем не уверена, что то, что дочка выжила, – это «слава Богу». Во время остановки сердца кислород перестал поступать в мозг, и он начал умирать. Я это потом узнала. А когда дочка «вернулась» – рыдала от счастья. Тем более, врачи сказали, что это чудо. Сердце долго не билось, обычно люди после такого умирают.
Это было чудо, да... Но медики все равно как-то странно отводили глаза и никаких прогнозов не давали. И ни на каком концерте, как обещала участковая педиатр, Маришка не танцевала.
«Она даже хуже Светки»
Да, вместо танцев, увы, начались бесконечные больничные мытарства: реанимации, просто отделения, консультации, консилиумы, лечение, реабилитация...
Скоро стало понятно, что с того света вернулась к ним совсем не та Маришка, которой они гордились, – самая лучшая на свете девочка.
– Она была намного хуже и неуправляемого Димки, и больной Светки. Ну, как – хуже?.. Тяжелее. Мама моя однажды так сказала: «Она даже хуже Светки – соседки вашей».
Сначала Ира надеялась, что еще немного – и все будет как раньше. Таблетки не помогли – уколы помогут. Уколы не помогли – массаж поможет. Логопед, дефектолог, арт-терапевт, психолог, психиатр... Встала же Маришка, пошла. А до этого долго лежала.
– Да лучше бы она не вставала, – сказала как-то Галина Михайловна. – Когда человек ничего не понимает, лучше ему лежать. Не на поводке же ее водить, а дома к стулу привязывать…
Девочка, и правда, перестала что-либо понимать. По крайней мере, так казалось. Когда я увидела их в Оптиной, я так и подумала, что у ребенка тяжелая умственная отсталость.
– Я раньше представить себе не могла, что такое возможно от гриппа. Да даже от остановки сердца, – признавалась Ирина. – А в итоге наша жизнь превратилась в ад.
Маришке было тогда семь лет.
«Да, я – предательница!»
От Иры ушел Тимофей. Сначала старался как-то все это принять; как мог, заботился о дочери, жене. Но потом стал все чаще срываться, даже выпивать.
Однажды Ирина попросила мужа погулять с дочерью.
– Мне стыдно! – ответил он. – На нас все смотрят.
– Но это же твой ребенок!
– Мой ребенок умер в больнице, когда остановилось сердце.
И заплакал. Жена кинулась на него с кулаками. Тимофей даже не защищался. А вечером собрал вещи и уехал к матери. Он не был плохим, злым, равнодушным человеком. Нет людей только злых или только добрых. Он был слабым и не вынес всего этого кошмара. Сбежал от боли и «позора».
«Подальше от позора»... Ирина часто потом вспоминала эти его давние слова, которые муж сказал об уехавших Тамаре с мужем и их дочери. И как она сама с ним согласилась...
Скоро они развелись. Но деньги Тимофей переводил исправно.
Галина Михайловна, мама Ирины, сначала всеми силами старалась помочь. А потом начала как-то отдаляться, отдаляться... Заедет на пять минут, сладостей дорогих привезет, игрушек крутых. Как будто откупиться хочет. И убежит – дела, дела... О том, чтобы погулять или посидеть с девочкой, не было и речи:
– Ой, ты что? Я с ней не справлюсь!
– Но ты же врач!
– Я не по таким.
«По таким...»
Галина Михайловна теперь все чаще бывала у Юли, своей второй дочери. У той был сын Миша.
– Ничего выдающегося, – говорила раньше о нем бабушка.
Даже странно, что бабушка может такое сказать. Но пацан, правда, был самым обычным. Не таким, как когда-то Маришка. Однако сейчас из него было больше шансов «сделать человека», чем из больной девочки. И Галина Михайловна отдала все силы туда.
А Юля вообще только звонила сестре.
Они все не были плохими людьми! Они просто не «вывезли» этот ужас. Старались, но не смогли. И сами от этого страдали. От своей слабости и чувства вины. И собственного, как им казалось, предательства.
– Да, я – предательница! – крикнула однажды Галина Михайловна Ире в ответ на ее измученный взгляд. – Но я не могу!
Ира и сама не могла.
«Даже самоубиться без нее нельзя»
Она не то что не понимала, как ей дальше со всем этим жить. Ее как будто придавило огромной бетонной плитой. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Она не могла ни думать, ни рассуждать, ни что-то делать. Ей даже из-под этой плиты вылезать не хотелось. А зачем?
Нет, что-то она, конечно, делала – больше на автопилоте. Убирала немного, но не как раньше, когда все блестело и сверкало. Теперь больше сдвигала бардак в сторону. И зарастала пылью их уютная когда-то квартира.
Гуляла с дочкой. Больше – поздними вечерами, когда уже нет никого. Чтобы не ловить эти взгляды...
Какое-то время была у нее няня, муж оплачивал. Из Узбекистана, плохо говорящая по-русски (на другую его денег не хватило), но добрая. Ушла. Не захотела с таким ребенком работать: «Трудно», – объяснила.
А на другую средств уже не было. Делала Ирина карьеру, делала. А теперь вся ее карьера – дома. Сама с дочкой и сидела.
Готовила что-то простенькое – кормить же надо. Но все это было, конечно, не так, как раньше, когда на праздники и утку с яблоками, и отбивные ее фирменные с грибами и помидорами (ах, как гости их любили), а для детей – рулетики куриные в сливочном соусе – таяли во рту. И салаты разные, буженинка домашняя... Чего только не было. Ира всегда любила и умела готовить. И торт, конечно же, – Маришка его обожала. С шоколадными коржами, белым кремом и такой же кремовой розочкой сверху.
Сейчас – гречку, овсянку, картошку, хлеб... Как сегодня говорят – на что ресурса хватало, чтобы с голоду хотя бы не сдохнуть. Даже на дочкин день рождения (второй после больниц, про первый вообще забыли или как будто забыли) готовить и печь не стала. Зачем? Гости к ним больше не ходили. Даже педзапущенный Димка. Мать его, Татьяна, только подарок какой-то в дверь сунула – и всё, заходить не стала. Может, и к лучшему, потому что Маришка сразу этот подарок и сломала. Как Димка когда-то.
А торт – не домашний, а обычный из магазина, но тоже шоколадный, Маришка только по тарелке размазала. Когда Ира попыталась сама дочь с ложки им накормить, она его выплюнула. Прямо на стол – грязно, противно.
Ирина посмотрела на эти стекающие с подбородка дочери коричневые слюни и вдруг завыла. Громко, тоскливо, по-волчьи... Представляла, сколько еще будет у них таких черных, тоскливых, одиноких дней рождений, без радости, без гостей – и выла. Тимофей позвонил и сказал, что в командировке. Мать ее, Маришкина бабушка, забежала, подарок сунула, какие-то поздравления сказала (непонятно было – поздравления это или соболезнования) и через десять минут убежала.
Не только гостей и радости больше не будет. Ничего у них больше не будет. Ни танцев, ни плавания, ни школы моделей. Даже обычной школы не будет. Один сплошной черный, липкий кошмар в этой их захламленной квартире-тюрьме.
– Я в тот день была особенно не в себе, – рассказывала мне Ирина. – Вышла на балкон, чтобы как-то на воздухе успокоиться, дочку за плечи держу. И думаю: «Вот прыгну с ней сейчас, и весь этот ужас закончится!» Не знаю, прыгнула бы или побоялась. Может, и прыгнула... Но смотрю вниз: свекровь из-за угла выходит... С коробкой какой-то большой. С пакетом еще. У меня тогда мысль была: «И сейчас от нее покоя нет! Даже самоубиться без ее присутствия нельзя! Ладно, уйдет – потом...»
Видеть человека
Надежды Дмитриевны, правда, в последнее время как-то слишком много стало в их жизни. Ее назойливости не помешал даже развод Иры с Тимофеем. Естественно, охала-ахала, плакала, потом успокаивалась, что-то о Боге говорила.
– Меня эти ее разговоры просто выводили из себя. Где Он, Бог, если такое допустил? Свекровь всё в храм звала, говорила – Причастие лечит. Что врачам невозможно, Господу возможно. Но я ей такое кричала в ответ... Даже повторять не буду, страшно вспоминать. Я ее прогоняла: сыну своему пусть идет сопли вытирает. Воспитала гада! Никого из их породы видеть не хотела. А она не уходила. Тогда уходила я. Бродила по улицам, рыдала – люди оборачивались. Приходила, когда зачастую Маришка уже спала... Она и убирать в квартире поначалу пыталась, но меня это только раздражало.
В тот день Надежда Дмитриевна принесла на день рождения внучке большую куклу и торт – тот самый, который Ирина пекла когда-то дочери. С шоколадными коржами, белым кремом и розочкой. Когда Ира с ее сыном только поженились и свекровь ее еще не сильно раздражала, она дала Надежде Дмитриевне рецепт. Та побывала у них в гостях, и ей очень понравилось. Хвалила потом торт и на тех, «здоровых» еще Маришкиных днях рождения. Ее приглашали, бабушка как-никак... И вот она испекла его сама. Для внучки, для невестки...
Ирина подавила в себе раздражение (хоть что-то живое в ней еще осталось) и не стала гнать бывшую свекровь. Она стояла в дверях комнаты и смотрела, как Надежда Дмитриевна кормит Маришку этим праздничным тортом, который она когда-то очень любила. Девочка ела... и улыбалась. Ей нравилось.
А потом они с бабушкой играли в куклу. Ну, как – играли? Надежда Дмитриевна что-то лопотала, качала игрушку, как мама дочку. Показывала внучке – как держать... Маришка смотрела, смотрела... Сама взяла и начала качать. И что-то агукать.
– У меня в тот момент как пелена с глаз спала, – рассказывала Ирина. – Она же – единственная, кто остался с нами по-настоящему. Кто не боится моей дочери. Кто возится с ней, как с ребенком, как с ЧЕЛОВЕКОМ, а не шарахается, как от чего-то дикого и страшного. И чтобы увидеть в Маришке человека, ей не нужны какие-то достижения, как моей маме. И дочь моя отвечает ей любовью. Ей с бабушкой тепло и спокойно.
Бывшая свекровь как чудо
С того дня рождения прошло несколько лет...
Надежда Дмитриевна так и осталась самым близким для Иры и Маришки человеком. Галина Михайловна, тоже, конечно, звонит и забегает – но так же ненадолго. Ирина сначала обижалась, но бывшая свекровь ее успокаивала:
– Ничего, девочка, не злись. Твоей маме просто нужно время...
Тимофей деньги переводит исправно и тоже иногда забегает. Ненадолго... Но Ира и рада, что так. Не может его простить, не хочет видеть. Надежде Дмитриевне, конечно, больно. Но невестку она понимает. Пыталась с сыном поговорить, но он и ее избегает. Снял квартиру где-то на другом конце города, подальше от боли и разговоров. Уж как есть. Остается только молиться.
Молитва ли ее или боль и судорожные поиски невесткой смысла во всем, что случилось, привели все-таки Ирину в храм. Как она ни противилась, как ни роптала на Бога, но однажды согласилась пойти со свекровью на службу.
– Каким бы ты атеистом ни был, но без Бога – никак, – говорила она мне. – Без Него страшно, бессмысленно всё. Мне и сейчас страшно, и смысла я пока не вижу, но легче. Вы меня раньше не видели. Я, конечно, полуживая, но я уже жить начала, дышать. С Богом начала... А смысл я ищу, ищу... Мне очень надо его найти.
В поисках этого смысла Ирине пришлось по кирпичику разобрать свою жизнь и заново начать строить. Это больно, это очень тяжело. Но другого пути нет. А она еще в самом его начале.
Что она поняла сейчас? Да разное. Иногда ей в голову приходят какие-то глупости: что это всё потому, что дочка родилась на тринадцатом году их совместной жизни. Но священник в храме быстро всю эту «белиберду» пресекает. Больше она думает сейчас о том, что всё очень хрупко. Сегодня ты здоров и счастлив, а завтра твоя жизнь может стать кошмаром. И не надо кичиться, не надо гордиться благополучием. Потому что оно – мнимое, и ускользает, как призрак. Оно – не твоя заслуга. Не только твоя. Это дар, за который надо благодарить. Каждый день, каждую минуту.
А еще удивительно ей, что всё, что казалось крепким и незыблемым, – рухнуло, смылось темной волной. А на что она даже не надеялась никогда, о чем не думала, что ее даже раздражало – рядом. Бог и... свекровь.
Еще поняла Ирина, что и во тьме свет светит. И на черном есть солнечные блики и брызги радости. Даже в их с дочкой жизни, просто нужно увидеть. Есть любовь.
– Это я у свекрови учусь, – говорила мне Ира. – Она очень любит Маришку, и ей с ней легко. Я тоже люблю, но она… как-то смирилась, что ли... Приняла... Не поняла, а именно приняла. Верит, что Бог всё делает к нашему благу... Она ее в школу водит. В коррекционную. И забирает. И гордится очень, что у внучки есть подвижки.
... Да, Надежда Дмитриевна – удивительный человек. Я это сразу заметила. Какой-то очень простой, очень чистый и прямой. Кому-то она, правда, может показаться примитивной, как раньше Ире. Но это – именно простота. Она и мне сказала очень просто: «Дауны – очень хорошие существа!»
И было в этом столько любви, что обидеться было невозможно.
В простоте этой она, правда, верит, что Причастие вылечит их Маришку. Но мне кажется, что если чуда не будет, она и это примет. Хотя, почему бы и не быть чуду? Мне очень хочется, чтобы оно с ними случилось.
Оно уже началось – в преображении Ириной души. В ее поисках смысла и Бога, хотя она этого пока не осознает.
А еще я верю, что чудо это случится и с Галиной Михайловной, и с Тимофеем. Им, наверное, и вправду нужно время. И может, будут у Иры с бывшим мужем, который станет опять настоящим, еще дети. Она мне сказала: «Права была свекровь, надо было еще рожать. Я и сейчас бы это сделала...»
А Надежда Дмитриевна сама – чудо. Кто бы мог подумать... Жаль, что они в тот же день уезжали отсюда, из монастыря, куда они за чудом и приехали. Господи, Богородица, старцы Оптинские, помогите этим людям! Ну пожалуйста...
РУКА ДАЮЩЕГО НЕ ОСКУДЕВАЕТ!
