Прихожанин - Русские «псалмисты»

Русские «псалмисты»

Мария Мономенова

Размышления по случаю столетия поэта Н.И. Тряпкина

Намоленные иконы, намоленные храмы, имеющие особую власть сакральные пространства и предметы – сокровища таинственного духовного мира. Словно желая объять необъятное, к ним мы стремимся припасть душой, спешим прикоснуться к чему-то незыблемому, неизменному, к тому, что сквозь века, и словно уже сейчас – чаемая чутким сердцем вечность. И отвечают иконы, и оживают стены молитвами наших предков, сто-двести-триста лет назад просивших о рае и также страдавших о бренном, как мы, нынешние. Но есть еще и другие храмы, иные иконы, сокрытые и нетленные, те, о которых апостол говорил: «Разве не знаете, что вы храм Божий и Дух Божий живет в вас?» (1 Кор. 3:16). Намоленные иконы, намоленные храмы человеческих душ! Что это? Да, есть и таковые: из года в год, из поколения в поколение сотни душ как одна единая душа, неизбежно разные, но связанные вековечной одухотворенной традицией и стоящие на едином незыблемом фундаменте истинной Христовой православной веры. Возможно ли сказать, что намоленному храму русской духовной поэзии, этому великому сонму русских псалмопевцев и законных сынов колена Давидова, ни много ни мало, но тысяча лет?

* * *

Первой из сохранившихся и дошедших до нас русских молитв считается молитва великого архонта всея земли Русской Владимира Мономаха, хорошо известная каждому православному человеку:

Владимир Мономах

О Воспетая Матерь,
Родившая Святейшее из святых Слово!
Приняв нынешнее приношение,
Защити нас от всякой напасти
И от грядущей муки к Тебе взывающих.
Молимся Тебе, рабы Твои,
И преклоняем колена сердца нашего:
Склони ухо Твое, Чистая, и спаси нас,
Вечно в скорбях погруженных,
И соблюди от всякаго пленения вражескаго
Твой город, Богородица!
Пощади, Боже, наследие Твое,
Прегрешения наши все прости,
Видя, что мы молимся теперь Тебе,
На земле родившую Тебя без семени,
Земную милость,
Изволением Своим воплотивший,
Христе, в человека.

К родоначальникам русской молитвенной поэзии можно также отнести не менее славные имена преподобного Нестора-летописца, преподобного Феодосия Печерского, святителя Кирилла, епископа Туровского, преподобного Максима Грека, Ивана Грозного. Совсем неудивительно, что не первые рифмы, но именно первые молитвы стали истоком русской поэзии. «Стихи – это молитвы», – писал в своем дневнике в 1902 году Александр Блок. Да и само слово «стихи» по своей этимологии восходит к привычной для всех православных «стихире», церковному гимнографическому тексту, обозначающему вид тропаря, который пели на стих того или иного псалма: «воззвахи», «стиховны», «хвалитны», «блаженны» и другие. Во время богослужения стихиры не только пелись, но и читались с соблюдением определенной ритмики, обозначенной в текстах специальными ударениями. Именно музыкально-ритмическая организация и является главным признаком поэзии, рифма в стихотворном тексте указывает лишь на более позднее происхождение произведения, древними поэтами рифма воспринималась бы как некий «новодел», такой же, каким еще ранее частушки представлялись по отношению к былинам.

Но когда же на Руси появились первые стихи? Был ли это XVII век с его замечательными виршевиками времен царя Алексея Михайловича или же это всё-таки XI век? Откуда пришла на Русь поэзия – с Запада через Симеона Полоцкого или же от византийских златоустов с православного Востока? На более древнее происхождение жанра нам указывают былины, повествующие о русском герое Василии Буслаеве, в которых говорится о том, что юноша учился читать и писать с помощью Псалтири Давидовой. Такова была школа поэзии, которой обучались смолоду не только новгородские богатыри, но, по-видимому, и вся православная Русь. В эпосе, посвященном Василию Буслаеву, особенно сильны христианские мотивы и тема покаяния.

Михаил Васильевич Ломоносов

Вглядываясь в глубь веков и прозревая этапы развития жанра русской духовной поэзии, можно выстроить очевидную цепь преемственности: духовным одам Михаила Васильевича Ломоносова и Василия Кирилловича Тредиаковского предшествовали псалмы митрополитов Димитрия Ростовского и Феофана Прокоповича, которые, в свою очередь, основывались на «Псалтыри рифмованной» Симеона Полоцкого, последователя виршевиков времен царя Алексея Михайловича, наследников традиции молитвотворчества Владимира Мономаха, митрополита Илариона и Ивана Грозного, черпавших, в свою очередь, вдохновение в былинах и сказаниях древней Руси.

Основанная на традиции церковного молитвенного творчества, русская поэзия, целиком и полностью пронизанная проникающими в глубь веков духовными скрепами, представляет собой единое неделимое целое. Примеров подобных связей очень много. Знаменитое пушкинское предсмертное стихотворение «Отцы пустынники» написано на основе покаянной молитвы Ефрема Сирина. Известно множество поэтических переложений молитвы «Отче наш»: А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, А.А. Фета, Я.В. Полонского, В.К. Кюхельбекера, А.П. Сумарокова. Шедевр русского романса «Вечерний звон» Ивана Козлова на музыку Александра Алябьева восходит к молитве инока, одного из основателей Иверского монастыря Х века преподобного Евфимия Святогорца. Стихов русских поэтов, ставших молитвами-гимнами, молитвами-романсами, молитвами-песнями, еще больше: «Коль славен» Хераскова – Бортнянского, «Боже, Царя храни!..» Жуковского – Львова, «Под громом бури в час урочный...» Губера – Варламова, «Я затеплю свечу воску ярова...» Кольцова – Булахова, «В минуту жизни трудную...» Лермонтова – Гурилева – Глинки, «Хранитель-крест» Ростопчиной – Шашиной, «Молю Святое Провиденье» Языкова – Алябьева, «Молю Тебя, Создатель мой...» Жадовской – Даргомыжского, «Был у Христа-Младенца сад» Плещеева – Чайковского, «Горними тихо летела душа небесами...» А. Толстого – Мусоргского, «Господи Боже, склони свои взоры» Бальмонта – Гречанинова, «"Христос воскрес!" – поют во храме» Мережковского – Рахманинова и многие другие.

Сегодня с Божией помощью русская духовная поэзия открывается перед нами без идеологических купюр и во всей полноте. Словно драгоценные золотые жилы в недрах русской боголюбивой словесности предстают нашему взору молитвы поэтов русского Просвещения, пушкинской эпохи, Серебряного века и нашего времени, причем последние являют собой не меньшее «открытие», чем древнейшие молитвы Владимира Мономаха, поскольку по национальной традиции складывались чудом и вопреки объективной реальности. Как известно, в России всё происходит наособицу – посмотрим на пронизанный безбожным вольтерьянством век русского Просвещения: несмотря ни на что, все его выдающиеся поэты от Тредиаковского и Ломоносова до Сумарокова и Державина были не только одописцами, но и «псалмистами». Религиозность поэтов русского Просвещения до сих пор ставит в тупик многих литературоведов и историков, поскольку с рациональной точки зрения это явление необъяснимо.

По последним подсчетам свыше четырехсот пятидесяти имен вошло в недавно изданную антологию русской духовной поэзии. Всё шире открывается сегодня и круг «забытых» поэтов, наследников традиции Церкви, среди которых духовник трех императоров – Николая I, Александра II, Александра III – протопресвитер Василий Бажанов, преподаватель Нежинского лицея и учитель Гоголя Иван Кулжинский, игумен Антоний (Бочков), архимандрит Пимен (Благово), Андрей Муравьев, Владимир Соколовский, Авдотья Глинка, Святогорец, Елизавета Шахова… Даже прославленные ныне в большинстве своем почти неизвестны как религиозные поэты – таковыми были Федор Глинка, Петр Вяземский, Иван Козлов, Степан Шевырев, Николай Языков, Евдокия Ростопчина, Юлия Жадовская, Федор Тютчев, Алексей Толстой, Иван Бунин, Аделаида Герцык, причисленная к лику святых мать Мария (Кузьмина-Караваева). Мало кому известно, что в ноябре-декабре 1917 года Илья Эренбург создал блестящий цикл стихов с названием «Молитва о России». Мы с восторгом открываем для себя целый пласт молитв выдающихся поэтов Серебряного века и Русского зарубежья – это именно та самая глубинная русская поэзия, которой в начале XX века суждено было возродиться буквально из пепла, чтобы стать одним из наиболее ярких поэтических явлений русской литературы и породить религиозную поэзию XX века, которая оказалась освящена именами святых: священномучеников Илии (Громогласова) и Владимира (Лозина-Лозинского); прошедшие через все круги гулаговского ада поэты Лев Карсавин, Даниил Андреев, Александр Солодовников, Александр Тришатов, Наталья Ануфриева, Николай Стефанович, Виктор Василенко, не опубликовавшие при жизни ни единой строки своих молитвенных стихов, сегодня оказались доступны каждому.

Взирая на открывающийся с высоты исторического Олимпа путь русской поэзии, можно с уверенностью сказать, что молитва проходит через все «болевые точки» отечественной многоскорбной истории и что великая русская культура никогда не утрачивала данного ей Богом дара вестничества во время даже самых тяжких испытаний, которые настигли ее в начале ушедшего тысячелетия. Одним из самых поразительных явлений духовной литературы этого периода стало имя Николая Ивановича Тряпкина, «древнерусского» поэта земли Советской.

* * *

Родившись в 1918 году, Николай Тряпкин любил повторять, что он ровесник советской власти. Однако в самые жесткие сталинские и хрущевские годы Тряпкин писал стихи о Боге, иконах… и ведь их печатали! С самого начала своего творчества юный безусый поэт своим певучим словом боролся не за власть Советов, не за родимый, оставленный под немцами дом, а за национальный прамир Святой Руси. Это была не поэзия всегда востребованных и любимых властью Долматовского или Симонова, но какой-то другой параллельный мир русского слова, который самовластно существовал от праотцев и не прерывался ни на миг, – именно к нему, к этому таинственному, пахнущему ладаном и смирной пространству, неудержимо потянулась душа молодого поэта. Промыслом Божиим, каким-то совершенно невероятным образом нашему «ровеснику советской власти» было суждено выпасть из всех возможных исторических контекстов и стать певцом пророческой надвременной Руси.

Поэтический стиль Тряпкина можно отнести к творчеству древних сказителей, авторов песен и былин, которые существовали на Руси точно сами собой, являя саму глубинно-народную нашу суть. Нельзя считать, что Тряпкин «вышел из фольклора», нет, он именно сам являл его собой: «…Я и сам себе фольклор», – писал поэт, всем своим творчеством подчеркивая свою особую «народноукорененность» и «заповедную естественность». Ценители поэтического слова говорят о Тряпкине как о самородке, продолжателе уникального самоцветного направления в русской поэзии так называемого «русского возрождения», или «неокрестьянства». «Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия», – писал о нем другой великий поэт и наш современник Юрий Кузнецов. Начав с древнерусской стилистики, увлекшей юную восприимчивую душу в царство русского мира, Тряпкин неизбежно по проложенным нашими предками узким стезям ворвался в безбрежные пределы русского одухотворенного пространства, став одним из тысяч русских «псалмистов», певцом и служкой Единого Триипостасного Бога.

Стихи Тряпкина всегда отражали самые характерные черты нашего народа: смирение, размах, широту души, святость, а главное, покаяние. Пронзительные молитвенно-исповедальные ноты – лейтмотив творчества Тряпкина последних лет. Он, сын коммуниста, уничтожавшего Божии храмы, сегодня берет всё на себя, искупает поэтическим словом великий грех отцов, дерзает каяться за всю Россию. Покаянные молитвы, которыми советский поэт Тряпкин буквально оглушил поэтический «бомонд востребованных», легко соотносятся с древнерусскими «покаяннами»: «Плачем Адама» неизвестного автора, «Молитвой Иоанну Крестителю» Кирилла Туровского, с «Каноном Ангелу Грозному» Парфения Уродливого (Ивана Грозного), покаянными стихами лучших поэтов ХVII–XIX веков. При жизни Николая Тряпкина, конечно же, не оценили – его воспринимали более как чудака и неудачника, но он просто не помещался в «систему», ему было тесно. По собственному естеству, по химии души поэт был обречен на социальное юродство, о чем, впрочем, нисколько не страдал, оставаясь неизменно светлым и оптимистичным по духу человеком.

…Сокрытые от глаз и нетленные «храмы» человеческих душ! Да, есть они, эти «другие храмы», высокая киновия верных сынов Давидовых. Из года в год, из поколения в поколение – сотни душ, но как одна душа, неизбежно разные, но связанные единой одухотворенной традицией, стоящие на едином незыблемом фундаменте… Именно в этот храм, еще будучи ребенком, зашел наш поэт, именно этот храм раскрошила вдребезги родная отцовская рука, но, по слову Отца Небесного «да будет в три дня воздвигнут», был воздвигнут в самой душе мальчика: намоленные сотнями русских «псалмистов» «стены» приняли в свои объятья юную душу поэта и, уподобив себе, сделали одним из «Давидовой крови». Живительный ливень богодухновенных стихов обрушился на изможденную Россию!

Н. Тряпкин

СТИХИ О БОРЬБЕ С РЕЛИГИЕЙ

Раз приходит отец вечерком, с трудового ристанья,
Покрутил моё ухо и чуть посвистал «Ермака».
«Ты слыхал, удалец? Получил я сегодня заданье
Завтра храм разгружать. Пресвятых раскулачим слегка».

«А что будет потом?» – «А потом-то кратки уже сборы:
С полутонны взрывчатки – и вихорь к седьмым небесам.
Заходи-ка вот завтра. Заглянешь там в Божьи каморы.
Покопаешься в книгах. Сварганю что-либо и сам».

А во мне уже юность звенела во все сухожилья
И взывала к созвездьям и к вечным скрижалям земли.
А за полем вечерним, расправив закатные крылья,
Византийское чудо сияло в багряной пыли.

Я любил эти главы, взлетавшие к высям безвестным,
И воскресные звоны, и свист неуёмных стрижей.
Этот дедовский храм, украшавший всю нашу окрестность
И всю нашу юдоль освящавший короной своей!

Пусть не чтил я святых и, на церковь взглянув, не крестился,
Но, когда с колокольни звала голосистая медь,
Заходил я в притвор, и смиренно в дверях становился,
И смотрел в глубину, погруженную в сумрак на треть.

Замирала душа, и дрожало свечное мерцанье,
А гремящие хоры свергали волну за волной.
И все чудилось мне, что ступил я в предел мирозданья
И что вечность сама возжигала огни предо мной.

Нет, не с Богом я был и не в храме стоял деревенском,
И душа замирала совсем под другим вольтажом.
Эти вещие гимны, летящие к высям вселенским!
Это бедное сердце, омытое лучшим дождём!..

И пришёл я туда посмотреть на иную заботу!
Не могу и теперь позабыть той печальной страды,
Как отцовские руки срывали со стен позолоту,
Как отцовский топор оставлял на иконах следы.

Изломали алтарь, искрошили паркетные плиты,
И горчайшая пыль закрывала все окна кругом.
И стояли у стен наши скорбные тётки Улиты,
Утирая слезу гумазейным своим лоскутком.

А потом я смотрел, как дрожали отцовские руки,
Как напарник его молчаливо заглатывал снедь...
Ничего я не взял, ни единой припрятанной штуки,
И смотрел по верхам, чтобы людям в глаза не смотреть.

Я любил эти своды, взлетавшие к высям безвестным,
И воскресные хоры, и гулы со всех ступеней...
Этот дедовский храм, возведенный строителем местным
И по грошику собранный в долах Отчизны моей!

И смотрел я туда, где сновало стрижиное племя,
Залетая под купол, цепляясь за каждый карниз.
И не знал я тогда, что запало горчайшее семя
В это сердце моё, что грустило у сваленных риз.

И промчатся года, и развеется сумрак незнанья,
И припомнится всё: этот храм, и топор, и стрижи, –
И про эти вот стены сложу я вот это сказанье
И высокую Песнь, что споётся у этой межи.

Пусть послухает внук и на деда не смотрит столь криво:
Хоть и робок бывал, а любил все же правду старик!..
Ты прости меня, Боже, за поздние эти порывы
И за этот мой горестный крик.

ПЕСНЬ О РУССКОМ ХРАМЕ

Вон в сторонке Божий храм
Виден одинокий.

В.А. Жуковский

Он стоял здесь давно, золотясь в поднебесной прохладе,
Посредине села, да у тех ли базарных рядов,
Он стоял здесь не хуже, чем главный собор в Цареграде,
И держал бы осанку на стогнах любых городов.

Он стоял величаво, ухоженный лептой народной,
И, как белый Архангел, вздымался над грешной землёй,
И зимою и летом, мерцая во мгле непогодной,
Он держал свою вахту, как верный собрат-часовой.

А во дни торжества он, как птица, и гордый, и вольный,
И царил, и парил, не жалея воскрылий своих,
И гремел голосами, и грохал жезлом колокольным,
И вовсю распускался хвостом перезвоном цветных.

И стоял он, бессменный, у каждой незримой печали,
И любые восторги он гласом своим освящал.
И под знаком его здесь рождались, любили, хворали,
И под знаком его покидали свой грустный причал.

Но пришли времена - и замолкли здесь медные гулы,
И поднялся над ним растревоженный галочий хор.
И свернули ему динамитом кирпичные скулы,
И сорвали с него золотой поднебесный убор.

А потом, в сенокос, когда сохли болотные кочки,
Подогнали к нему, как волов, тягачи поутру,
И вкатили туда под него громоносные бочки,
И под стены его грозовую пустили искру.

И закончился век твой пресветлой земной эпопеи,
И навеки ушла та лебяжья пречистая стать.
И лежал он в пыли, как виденье погибшей Помпеи,
И тот горестный прах чернобыльником стал зарастать.

А потом сюда вновь подвели гусеничную тягу
И убрали тот прах в самый дальний болотный карьер.
А теперь здесь горят, услужая всеобщему благу,
Вымпела на шестах да рекламы из ярких фанер.

Только снятся порою удары вечернего звона,
И над сердцем моим золотой проплывает хорал.
И храню я, как память, те притчи царя Соломона,
Что когда-то я там, среди мертвых камней, раскопал.

И пускай моя песня воскурится славой свободной
И восходит, как миф, на высокой волне ветровой...
Он стоял там, как свечка, пред ликом земли непогодной
И держал свою вахту, как верный собрат-часовой.

МАТЬ

Когда Он был, распятый и оплёванный,
Уже воздет,
И над Крестом горел исполосованный
Закатный свет.

Народ приник к своим привалищам –
За клином клин,
А Он кричал с высокого ристалища –
Почти один.

Никто не знал, что у того Подножия,
В грязи, в пыли,
Склонилась Мать, Родительница Божия –
Свеча земли.

Кому повем тот полустон таинственный,
Кому повем?
«Прощаю всем, о Сыне Мой единственный,
Прощаю всем».

А Он кричал, взывая к небу звёздному –
К судьбе Своей.
И только Мать глотала Кровь железную
С Его гвоздей.

Промчались дни, прошли тысячелетия,
В грязи, в пыли
О Русь моя! Нетленное соцветие!
Свеча земли!

И тот же Крест – поруганный, оплёванный.
И – столько лет!
А над Крестом горит исполосованный
Закатный свет.

Всё тот же Крест... А ветерок порхающий –
Сюда, ко мне;
«Прости же всем, о Сыне Мой страдающий:
Они во тьме!»

Гляжу на Крест... Да сгинь ты, тьма проклятая!
Умри, змея!
О Русь моя! Не ты ли там – распятая?
О Русь моя!..

Она молчит, воззревши к небу звёздному
В страде своей;
И только сын глотает кровь железную
С её гвоздей.

СТИХИ О БЕРЕЗОВОЙ РОЩЕ

Вячеславу Байбакову

Не идолы славы и мощи,
Не цезарский пышный чертог –
Пусть снится мне белая роща,
А с ней голубой хуторок.
Той рощи давно уже нету,
Тот хутор навек позабыт.
Но столько блаженного свету
Мне память опять подарит!
У нас деревенька стояла
Всего лишь за вёрсту от них.
И вся эта роща сияла
Напротив окошек моих.
Сияла листвой многосенной,
Сияла стволами берез.
И я этот свет несравненный
Сквозь долгие годы пронес.
От жизни беспутной и дикой
Не раз он меня исцелял
И детскою той земляникой,
И зеленью тех опахал.
Доселе мне снится дорога
Под сенью березовых глав.
И веянье Господа Бога
Дороже мне всяческих слав.
Привет, межевая канава –
Святейшего храма порог!
И вдруг среди кущ, как застава,
Звучал хуторской флюгерок.
И снится мне белая гречка,
Играющий пчелами сад,
И то голубое крылечко,
И тот голубой палисад.
И ласковый свет новолунья
Доселе струится в меня -
И ты, хуторская певунья,
Красивая тетка моя!..
Изыди же, злой искуситель,
И всю свою смрадь уноси!
Поскольку не спит Искупитель,
Живущий у нас на Руси.
Промчатся года лихолетий,
Развеется пепел и дым,
И снова мы выйдем, как дети,
К березовым рощам своим.
И снова проляжет дорога
В тот белый сияющий храм.
И веянье Господа Бога
Промчится по всем клеверам...
Не идолы славы и мощи,
Не цезарский пышный чертог –
Пусть снится мне белая роща,
А с ней голубой хуторок.

ЗА ПОЛЯ ЯРОВЫЕ

За поля яровые,
За далёкий покос
Голоски ветровые
Снова полдник унёс.

За луга, за прополку...
И опять вкруг меня
Только солнце да пчёлка,
Зеленя, зеленя.

Да знакомый кустарник,
Загустевший вконец.
Да с колхоза «Ударник»
Проскакавший гонец.

Грохотнули копыта
Где-то там, по мосткам,
И грязцой позабытой
Вдруг упало к ногам.

Задрожал подорожник
И сердито притих,
И стою как безбожник
Перед ликом святых.

Где ты, прежняя тяга
Земляного родства?
И на гребень оврага
Поднимаюсь едва.

За косьбой, за прополкой,
Сколько вдаль ни смотри,
Только синь, только ёлка
Да сельцо Грибари.

Да копёшки, да веник,
Да гривастая рожь...
А иных деревенек
И в трубу не найдёшь.

Или в гривах косматых
Запропали на срок?
Или сплыли когда-то
За тобой же, браток?

Пусть не так и не эдак.
Хоть и эдак и так...
И сидит во мне предок
И мне кажет кулак.

Ах, Емеля, Емеля!
Это что ж? За кого?..
И стою как тетеря
Перед гневом его.

И душа моя – в струпьях,
А в словах – пустыри.
И стою, как преступник
Перед гласом земли.

А земля по изложью
То нахмурится вдруг,
То искристою дрожью
Засмеётся вокруг.

И пойдёт через воды
То ли свет, то ли дым.
И душа, как под мёдом,
Золотится под ним.

Ой ты власть моя – поле!
Коль виновен – прости.
Дай хоть песенной долей
Для тебя процвести.

Пусть луга не прокиснут
И хлеба не сгорят.
И клянусь перед Присным –
Уж ни шагу назад.

И слова, что лежали
Да под камнем глухим,
Подниму, как скрижали,
Перед светом Твоим.

НЕ БЕЗДАРНА ТА ПЛАНЕТА...

Не бездарна та планета,
Не погиб еще тот край,
Если сделался поэтом
Даже Тряпкин Николай.

Даже Тряпкин Николай
Ходит прямо к Богу в рай.
И Господь ему за это
Отпускает каравай.

* * *

А это всегда я имею в виду,
Когда через луг по ромашкам иду:
Что эти ромашки и эта земля
Живут, свою плоть меж собою деля,
Друг друга питают, и соль свою пьют,
И в песенке пчел через год запоют.
И в эту работу цветов и земли
И прежние пчелы и травы пошли,
Пошли снеготалы – и снова пойдут,
И предки мои – обязательно тут;
И сам я и ты через годы, потом,
В живые круги мирозданья войдем.
И дальний потомок – забавный Адам –
Вот так же рукою притронется к нам.
А мы с тобой будем – земля и трава.
И скажет потомок такие ж слова:
Что вот, мол, какие ромашки цветут,
И предки мои – обязательно тут...
А мы закиваем, задрав стебельки,
Что гибели нету, а смерть – пустяки.

НЕТ, Я НЕ ВЫШЕЛ ИЗ НАРОДА!

Нет, я не вышел из народа.
О, чернокостная порода!
Из твоего крутого рода
Я никуда не выходил.
И к белой кости, к серой кости
Я только с музой езжу в гости.
И на всеобщем лишь погосте
Меня разбудит Гавриил.

И кровь моя – не голубая!
Что, голубая? Да худая!
Она – венозная, вторая.
То – не земля и не вода,
А только ил и только сода.
А соль вошла в кулак народа.
О, чернокостная порода!
О, черносошная орда!

Пускай я смерд. Но не смердящий.
Пускай я пёс. Но не скулящий.
И пот – мой запах настоящий,
Мозоли – перстни на руках!
А если вы, мои онучи,
Порою чёрны и вонючи, –
Прополощу вас в Божьей туче
И просушу на облаках!

И даже в рубищах Парижа
Да не замучает нас грыжа!
И в этих песенках – не жижа,
А родниковая вода.
Нет, я не вышел из народа.
О, чернокостная порода!
Из твоего крутого рода
Не выходил я никуда.

РУСЬ

Значит, снова в путь-дорогу,
Значит, вновь не удалось.
Значит, снова, братцы, с Богом!
На авось, так на авось.

Что нам отчее крылечко!
Что нам брат и что нам друг!
Ты катись моё колечко,
Хоть на север, хоть на юг.

Умираем, да шагаем
Через горы и стада.
А куда идём – не знаем,
Только знаем, что туда:

В те края и в те предместья,
Где дома не под замком,
Где растут слова и песни
Под лампадным огоньком.
Провались ты, зло людское,
Все карманы и гроши!
Проклинаю всё такое,
Где ни Бога, ни души.

То крылечко – не крылечко,
Где платочек – на роток…
Ты катись, моё колечко,
Хоть на запад иль восток.

Проклинаем да шагаем
Через горы и стада.
А куда идём – не знаем,
Только знаем, что туда.

* * *

Среди лихой всемирной склоки,
Среди пожаров и смертей
Все реки наши и потоки
Для нас всё ближе и святей,

И каждый цвет, и прозябанье,
И солнца вешнего набат...
Земля моя! Моё сказанье!
Мой неизбывный Вертоград!

Но как страшны твои дороги
Среди людских кровавых смут!
Какие дьявольские роги
Из каждой пропасти ревут!

И рвутся взрывы огневые,
Живую плоть твою губя.
И не хотят сыны мирские
Прожить достойными тебя.

И кто решит: какую участь
Готовит нам железный хай?
И я молю твою живучесть
И вновь кричу: не иссякай!

Увы! Не древние Титаны
Из бездны дыбом поднялись,
А племена твои и страны
В звериной ярости сплелись.

И расщепляются стихии,
И рвутся тверди под Ядром.
И снова ты, моя Россия,
Встаёшь смирительным щитом.

Прости, великая Отчизна!
Не утомлю тебя хвалой.
Но не справляй последней тризны
Над этим прахом и золой.

Не допусти такого срока!
Да сгинет в прорву сатана!
И подвиг святости высокой
Зачтут Иные времена.

И повторят твоё названье
И всякий зверь, и всякий гад...
Земля моя! Моё сказанье!
Мой неизбывный Вертоград!

ЧЁРНАЯ ЗАПОЛЯРНАЯ

Чёрная заполярная,
Где-то в ночной дали,
Светится Русь радарная
Над головой Земли.

Над глухотой арктической
И над гульбой стиляг
Крутится тот космический,
Тот заводной ветряк.

Невидаль ты ушастая!
Гаечный нетопырь!
Громко тебя приятствую
Или твержу Псалтырь.

Пусть ты не сила крестная
И не исчадье зла.
Целая поднебесная
В лапы тебе легла.

Русь ты моя глобальная!
Знаю твою беду:
Скрипкою величальною
Дьявола не отведу.

Бредится иль не бредится,
Только у той скирды
Чую Большой Медведицы
Огненные следы...

Сторож Млечного пояса!
Свято твоё копье.
Стонет радарным полюсом
Бедное сердце моё.

Пусть я не сталь Господняя,
Но и не червь земли.
Небо и преисподняя
В песни мои легли.

* * *

Погулял с котомочкой немного,
Подремал в лесу у шалаша.
А теперь в последнюю дорогу
Дай нам Бог собраться не спеша.
Дай нам Бог последнего смиренья –
Всё как есть оплакать и простить,
За дворами отчего селенья
Свой последний цветик посадить.
Ни вражды, ни горечи, ни страха.
Припадём к заветному пеньку –
И под солью дедовского праха
Превратимся в щебень и муку.

* * *

Не жалею, друзья, что пора умирать,
А жалею, друзья, что не в силах карать.
Что в дому у меня столько разных свиней,
А в руках у меня ни дубья, ни камней.

Дорогая Отчизна! Бесценная мать!
Не боюсь умереть. Мне пора умирать.
Только пусть не убьёт стариковская ржа,
А дозволь умереть от свинца и ножа...

ГЛАВНАЯ ПОЧИТАТЬ ОБ ОТЕЧЕСТВЕ Русские «псалмисты»_