Служить Отечеству!

К 200-летнему юбилею И.С. Тургенева и М.Н. Каткова

«Память праведного с похвалами»… - торжественные песнопения сопровождали кончину Михаила Никифоровича Каткова, причисляя выдающегося отечественного мыслителя, «львояростного кормчего» «Московских ведомостей», к сонму праведников, навеки вплетая его имя в историю славной Русской словесности как «центральный ум, который в критические минуты собирал вокруг себя здоровое общественное мнение и указывал ему прямой путь». О, что это были за похороны! Телеграммы шли со всех концов России и из политических центров запада: от императорских особ до собратьев по перу и сочувствующих таланту почитателей. «Вместе со всеми истинно русскими людьми глубоко скорблю о нашей утрате, - писал император Александр III. - Сильное слово покойного, одушевлённое горячею любовью к Отечеству, возбуждало русское чувство и укрепляло здравую мысль в смутные времена».

Если вспомнить как наша богатая на гениев Родина провожала в последний путь не только Тургенева или Достоевского, но даже Гоголя и Пушкина, то утрата великого её летописца Каткова представлялась ничуть не меньшей по своему резонансу, а со временем за покойным, пусть ненадолго, но закрепится даже титул «князя от князей» русской письменности. По словам Е.М. Феоктистова, жизнь Каткова - это «первый пример в России, чтобы человек без связей и покровительства, единственно силой своего таланта и горячего убеждения, приобрёл неслыханную диктатуру над умами. Правительство боялось его и вместе с тем заискивало в нём».

Происходившее в России несколькими годами ранее чествование умершего Тургенева имело совершенно противоположный характер, оно было ещё свежо в памяти современников и не переставало будоражить умы. Смерть Тургенева, бесспорно, стала невосполнимой утратой, почти национальным бедствием для России, однако, по известным обстоятельствам, тело писателя должно было прибыть в столицу из Парижа непременно тайно, «без всякой огласки и с особой осмотрительностью» со стороны силовых структур царской России и министра внутренних дел Д.А. Толстого, серьёзно опасавшегося стихийных политических митингов, а то и антиправительственных бунтов. Как вспоминал сопровождавший гроб Тургенева редактор «Вестника Европы», предпринятые чиновниками меры предосторожности были таковы, как если бы он сопровождал в столицу не тело великого писателя, а живого Соловья-разбойника.

*     *     *

А начиналось всё ровно 200 лет назад, когда в 1818 году от щедрых недр своих родила Русская земля себе на славу двух «собственных Платонов», вымоленных не иначе как Авраамом национальной боголюбивой мысли Михаилом Васильевичем Ломоносовым.

9 ноября 1818 в славном городе Орле Орловской губернии, в родовитой семье тульских дворян родился златоглавый мальчик Ванечка, которому написал Господь на роду стать классиком отечественной литературы - Иваном Сергеевичем Тургеневым. А следом за ним, буквально несколькими днями позже, 18 числа того же осеннего промозглого месяца в селе Знаменское-Садки Подольского уезда Московской губернии на свет появился младенчик Мишенька, будущий «огненный лев» Русского самодержавия, «лучший патриотический публицист России» и тайный советник императора - Михаил Никифорович Катков. На сломе эпох, при самых невероятных обстоятельствах, судьбам двух русских гениев не раз будет суждено пересечься.

Тургенев принадлежал к плеяде писателей, народившихся и возросших в те блаженные для русской литературы времена, когда не было ни городских, ни земских говорилен, ни газет, ни революций. Его произведения никогда не отличались глубиной и обширностью концепций, что представляло собой их главное и безусловное достоинство. Девственная чистота слога, прелесть повествования, поэзия отделки, тонкость описаний, мастерство в типах и положениях - всё это говорило о Тургеневе, как об истинном созерцателе, возводившем в ясные очертания то, что в обыденной жизни оказывалось закрыто случайностями и стереотипами. Лучшие произведения Тургенева, безусловно, принадлежали именно к этой, к первой половине его творчества. С того дня, когда писатель был вынужден откупаться от политиканов, с утратой внутренней свободы, неизбежно стала иссякать и сила его таланта. В последние годы своей жизни, на пике славы и всеобщего признания, Тургенев писал уже как бы по памяти, которая, увы, все чаще ему изменяла. Его жестоко травили в пору расцвета, прославлять же стали лишь незадолго до смерти, но не как художника, а как некоего идеолога, апологета европеизма, как революционное знамя конституции. Ему, барину 200 душ, приписывали чуть ли не освобождение крестьян; за одно только неотрицание развращавших русское полуобразованное общество тенденций, готовы были возносить до уровня какого-то нелепого интернационального прогрессиста, или даже вождя. Под давлением прозападной агитации, всё чаще и всё настойчивее Тургенева отрывали от России, от русского народа, подчёркивая его интернациональность.

На страже творчества Тургенева, этого «нежного сердцем интеллигента», заботившегося, увы, о своей репутации иной раз более усердно, нежели о чистоте собственных взглядов, стоял громада-Катков - «огненный лев» русского самодержавия. Так повелось со времён их первой встречи, так будет до тех пор, когда уже лежавшего в гробу великого русского писателя, гнушаясь всеми нормами приличия и пользуясь безгласностью покойного, с ещё большей жестокостью принялись разрывать на части либеральные стервецы, развязав в самый канун похорон скандальную провокацию о так называемом «лавровском деле», запущенную ими в Французской газете республиканцев «La Justice». «Господа, будет вам вертеться! - бросал провокаторам и разжигателем разгневанный Катков. - Напрасно издеваетесь над пятьюстами франками, которые Тургенев ежегодно посылал в редакцию революционного журнала «Вперёд». Этими и другими подобными щедротами он откупался от травли, которая не давала ему покоя в 60-х годах и которая сразу прекратилась в семидесятых, когда Тургенев решился платить дань печенегам и половцам <…>. Чем же и куплены овации, которыми господа либералы чествовали Тургенева в последние годы его жизни и чествуют теперь по смерти?»

*     *     *

Тургенев познакомился с Катковым, по-видимому, в 1841 году в Берлине, где они одновременно учились в университете. Когда Катков начал издавать «Русский вестник», Тургенев напечатал в его журнале роман «Накануне» (1860 год). «Отцы и дети», роман «Дым», повести «История лейтенанта Ергунова» и «Несчастные» также впервые были опубликованы в журнале Каткова.

И.С. Тургенев	М. Н. Катков

В статье «По поводу “Отцов и детей”» (1869) Тургенев цитирует одно из писем Каткова к нему; в этом письме редактор журнала замечает: «Чувствуется что-то несвободное в отношениях автора к герою повести, какая-то неловкость и принуждённость. Автор перед ним как будто теряется и не любит, а ещё пуще - боится его!». Катков принимал самое активное участие в процессе написания Тургеневым его знаменитого романа: редактируя, он вмешивался в текст произведения, изымая те места, которые «заключали положительные характеристики Базарова-демократа». Этому вопросу посвящена часть обстоятельных комментариев А.И. Батюто к «Отцам и детям» в полном собрании сочинений Тургенева (т. VII). При подготовке отдельного издания (в 1862 году) автор восстановил некоторые отрывки, выброшенные при первой публикации, «однако часть тенденциозных поправок, - пишет комментатор романа, - внесённых в текст «парижской рукописи» под влиянием редакторской цензуры Каткова и дружеских советов Анненкова, осталась в романе навсегда без изменений».

Отношения между двумя русскими гениями складывались не всегда гладко, что, впрочем, для того времени было типично. Достаточно вспомнить «неистового Виссариона» Белинского, который «полюбовно» благословлял собственных доморощенных «птенцов» «в раскол», чтобы потом столь же «любовно», невзирая на чины и регалии, «бить друг другу морды» на страницах модных литературных журналов. К слову, литературный талант Каткова был открыт именно Белинским: «Славный малый - он далеко пойдёт, потому что уже и теперь у него убеждение в мире с жизнью. Голова светлая, сердце чистое - вот Катков», - писал он в письме к М.А. Бакунину от 1 ноября 1837 года. По иронии судьбы Белинский ввёл своего будущего оппонента Каткова и в журналистику, начав печатать его статьи в «Московском наблюдателе». Желание многотрудного критика придать литературным дискуссиям острую социальную направленность превращало модные в то время литературные кружки в прообразы политических партий. Революционные вихри всё настойчивее врывалась в жизнь русской творческой интеллигенции, в горячих полемиках разводя лучшие умы по разным сторонам баррикад и делая их непримиримыми врагами: «Россия видит своё спасение ни в мистицизме, ни в аскетизме, ни в пиетизме, а в успехах цивилизации, - говорили «прогрессисты» западники. - «России не нужны проповеди, не нужны молитвы, нужно пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, права и законы, сообразные не с учением Церкви, а со здравым смыслом и справедливостью». Славянофилы же справедливо вопрошали «новомодных умников»: «Позвольте, но кто же, по-вашему, ближе и лучше может истолковать теперь Христа? Неужели нынешние коммунисты и социалисты, объясняющие, что Христос повелел отнимать имущества и грабить тех, которые нажили себе состояние?». А в ответ летело громыхающее и до ужаса оскорбительное: «Проповедник кнута, апостол невежества (к слову, это так Белинский вопиял на Гоголя - М.М.), поборник обскурантизма и мракобесия, панегрист татарских нравов - что вы делаете? Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною <…>. Русский человек произносит имя Божие, «почёсывая себе задницу», приглядитесь пристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. <…> Да простит Вас Ваш византийский Бог за эту византийскую мысль, если только, предавши её бумаге, Вы не знали, что творили…».

Однако были и те, кто стоял между противоборствующими кланами «идеологических» Монтекки и Капулетти: будто древние греческие боги, свысока созерцая происходящее, они лишь сочувственно кивали головами, издавая своё многозначительно-протяжное «мда-а-а». Тургенев относился как раз к числу таковых. Да, он тяготел к кругу литераторов-западников, но лишь тех, кто исповедовал принципы «чистого искусства», противостоявшего всякой политике и тенденциозному творчеству модных по тем временам революционеров-разночинцев. Но именно идеологическая неопределённость Тургенева и вызывала особенно много споров в русском обществе. По словам самого автора, его ругали абсолютно все: «и красные, и белые, и сверху, и снизу, и сбоку - особенно сбоку». Вокруг Тургенева всегда была недоговоренность, в своих произведениях он брался за самые острые, самые запрещённые темы, но выводил образы настолько тонко, что едва ли и сам мог понять, кто был таков его герой, и что за Дюбуа Ремон, или Рудольф Вагнер, или, пожалуй, самый этот Джордж Генри Люис, о котором было у нас так много толков, появился на святой Руси? Подозрительные глаза читателей и критиков, пытаясь разглядеть во всём некий подтекст, инквизиторски наблюдали за каждым движением автора, но в итоге видели лишь то, на что изначально были ориентированы сами. И когда один вроде бы и начинал за здравие: «Зачем, дескать, этих «базаровых» сюда только понагнали? Сидели б себе по цукерням за марципанами, своего горя не избыть, а тут ещё ентих угомонивать!», другой уж тут как тут готов вступиться Марсельезою за упокой! Но вот зато гонорары «скандального» Иван Сергеевича, который во второй половине XIX века считался самым высокооплачиваемым писателем в России, росли как на дрожжах, вызывая справедливое недовольство таких политически «определённых» авторов, как Достоевский: «Тургеневу, у которого 2 тыс. душ, - сетовал не вылезавший из долгов Фёдор Михайлович, - за его «Дворянское гнездо» сам Катков давал 4 тыс. руб., а я беру только 100 руб. за лист».

Автор А.И. Лебедев. М.Н. Катков 1879. И.С. Тургенев и его критики. 1879.

Однако было совершенно очевидно, что Тургенев нимало не сочувствовал духу революционного терроризма того времени и был в высшей степени нейтрален. Он постарался даже оттенить своё отношение к потрясшему всю Россию событию 1 марта 1881 года личным присутствием на панихиде по убиенному императору, а когда крестьяне села Спасского обратились к писателю с просьбой о денежной помощи на открытие часовни в память Александра II, он не отказал им в их ходатайстве.

*     *     *

Можно предположить, что с появлением массовой печати в России зародилась та самая культура «информационной борьбы», которая в наши дни пугает нас своими нездоровыми циклопическими масштабами и стала полноправной разновидностью боевых действий. У штурвала «информационного судна» царской России стоял, бесспорно, Катков, которого по праву можно считать «крестным отцом» четвертой, как теперь говорят, власти: политической печати. Равных ему в своей сфере на тот момент не было!

Будучи издателем и редактором журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости», Михаил Никифорович не только оказывал влияние на общественные взгляды и правительственную политику, но также формировал определённый образ России за границей. Именно на основе изданий Каткова Европа составляла своё представление о нас. На страницах «Русского вестника» были опубликованы такие произведения, ставшие позже классикой мировой литературы, как «Отцы и дети» И.С. Тургенева, «Преступление и наказание», «Идиот», «Братья Карамазовы», «Бесы» Ф.М. Достоевского, «Анна Каренина» и первые главы «Войны и мира» Л.Н. Толстого, «Князь Серебряный» А.К. Толстого, «На ножах» и «Соборяне» Николая Лескова, а так же лучшие стихи Федора Тютчева, Якова Полонского, Аполлона Майкова, Афанасия Фета.

Благодаря «Московским ведомостям» к голосу Каткова стали прислушиваться в верхах. Никогда ещё самодержавие не приобретало помощника, увлекавшего за собой такое огромное количество читателей. Его называли народным трибуном, который «сумел занять совершенно выдающееся положение, которое сравнить можно разве с положением Вольтера, по отношению к европейскому обществу XVIII века». В этот период Катков сам себя называл «сторожевым псом, который чует, если что неладно в доме его хозяина». Он последовательно отстаивал идеологию самодержавия, исходя из формулы: «единодержавие повелителя требует единомыслия». Политические вопросы у него осмыслялись исключительно в религиозном исповедании: «Всякая власть от Бога - учит наша Церковь. Но русскому царю дано особое значение, отличающее его от других властителей мира. Он не только государь своей страны и вождь своего народа - он Богом поставленный блюститель и охранитель Православной Церкви, которая не знает над собой земного наместника Христова и отреклась от всякого действия, кроме духовного, предоставляя все заботы о своём земном благосостоянии и порядке освящённому ей вождю великого православного народа. Русский царь есть более чем наследник своих предков: он преемник Кесарей восточного Рима. С падением Византии поднялась Москва и началось величие России. Вот где тайна той глубокой особенности, которой Россия отличается среди других народов мира». А ведь это написано Катковым во времена почти полного неприятия европейскими учёными мирового значения Православной Византийской Империи. Издания Каткова служили ярчайшим примером самовыражения русского абсолютизма, известно, что когда надо было раскрыть истинную позицию самодержавия, уяснить его точку зрения, к трудам Каткова обращался и В.И. Ленин.

Хотя целью Каткова и было укрепление монархии, однако совсем нередко он позволял себе жёстко критиковать правительство. Тем не менее, правительство терпело Каткова и принимало «во всей его неистовости, допуская его постоянные нападки на уполномоченных представителей власти самого высшего ранга, власть как бы <...> признавала, что есть такая сила, как общественное мнение, и что ей подсудны государственные дела». К 1865 году популярность Каткова достигла небывалых размеров. Он заслужил право называться «первым патриотическим журналистом» России. Газета Каткова была постоянным чтением императоров Александра II и Александра III. Исследователь В.А. Твардовская отмечает: «Незадолго до смерти Каткова Победоносцев писал о нем царю, как о единственном журналисте, "умном и чутком к истинно русским интересам и к твёрдым охранительным началам", называя всю остальную "охранительную" печать "мелочью, или дрянью. Показательным является и тот факт, что в большинстве юмористических журналов цензура запрещала упоминать имя Каткова, который был «священной особой» для московского цензурного комитета».

«Долг публициста, - по словам Каткова, - состоит в том, чтобы не только давать отпор злу, когда оно само представится, но и выслеживать его, где бы оно не за-гнездилось и какую бы личину не приняло. Его долг доискиваться правды во всем и раскрывать ее, не смущаясь ни перед чем, не допуская никакого лицемерия, не вступая ни в какие торги с совестью, не давая сбить себя никакими прельщениями с одной стороны, никакими вынуждениями - с другой». «В Петербурге, и именно во «властных сферах», боялись Каткова, - писал В. Розанов. - Чего боялись? Боялись в себе недостойного, малого служения России, боялись в себе эгоизма, «своей корысти». И - того, что все эти слабости никогда не будут укрыты от Каткова, от его громадного ума, зоркого глаза, разящего слова. Между тем Катков был просто отставной профессор философии и журналист. Около него работали ещё два профессора - Павел Иванович Леонтьев, классик-латинист, и профессор физики Н. Любимов. В кабинете этих трёх лиц, соединённых полным единством, любовью и уважением друг к другу, задумывались «реформы» России, ограничивались другие реформы; задумывались вообще «ну» и «тпру» России. И всё опиралось на «золотое перо» Каткова, которого хватало до Лондона, Берлина, Парижа, Нью-Йорка». Благодаря ежедневным передовицам, публикуемым в «Московских ведомостях», Каткова по праву назвали создателем русской политической печати, говорили, что даже Американская «Нью-Йорк Таймс» подспудно ориентировалась на полемику с катковским «рупором русского самодержавия».

Но самым опасным в этом человеке была всё же его независимость, которая в сочетании с мощным нравственно-духовным стержнем, недюжинным умом и врождённым чутьём на всякую человеческую подлость делала его «непотопляемым» и единственным в своём роде. «От самого начала моей общественной деятельности, - писал Михаил Никифорович, - я ни к какой партии не принадлежал и никакой партии не формировал, не находился в солидарности ни с кем. Моя газета не была органом так называемого общественного мнения, и я большею частью шёл против течения; газета моя была исключительно моим органом. <…> Ни с кем, ни в какой солидарности не находясь, я свято блюл свою независимость». Это была воистину фигура монументальная, цельная, ни разу не пошатнувшаяся, никогда не задрожавшая.

Государственник по призванию, в театре бушующего моря русской словесности, словно заправский флотоводец, он разводил суда великих имён, выправляя их стройный и величественный ход, зная кому, когда, а главное - в каком направлении - произвести залпы на поражение. До революции о Каткове много спорили, как друзья, так и враги. Шокируя отечественных либералов, Константин Леонтьев даже предлагал поставить ему памятник неподалёку от памятника А.С. Пушкину.

В начале 1866 года происходит серьёзное переосмысление Катковым текущих процессов. Если до тех пор он усматривал все зло в польской или заграничной интриге, которая будто бы свила себе гнездо и в административных сферах, то теперь он понимал, что «истинный корень мятежа не в Париже, Варшаве или Вильне, а в Петербурге», в деятельности тех лиц, «которые не протестуют против сильных влияний, способствующих злу». Восстав против русской интеллигенции вообще и «чиновничьей» в особенности, Катков вызвал огонь на себя. Начались репрессии «Московских ведомостей».

Об этом периоде есть прекрасные воспоминая А.Ф. Кони, где описывается выступление Каткова на пушкинском вечере, на котором присутствовал чуть ли не весь цвет русской нации: «Между представителями петербургских литературных кругов стала пропагандироваться мысль о демонстративном выходе из залы, как только начнёт говорить редактор «Московских ведомостей», в это время уже резко порвавший с упованиями и традициями передовой части русского общества и начавший свою пагубную проповедь исключительного культа голой власти как самодовлеющей цели. Но когда, после красивой речи Аксакова, встал Катков и начал своим тихим, но ясным и подкупающим голосом тонкую и умную речь, законченную словами Пушкина: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!" - никто не только не ушёл, но большинство - временно примирённое - двинулось к нему с бокалами».

Чувствуя стремительное приближение русской катастрофы, Катков произнёс тогда блестящую речь, в которой призывал интеллигенцию, оскалившуюся на него за упрёки в бездействии, к национальному единению вокруг монарха, как гаранта и символа русского самобытного самодержавия, указывая, что «на русской почве люди, так же искренно желающие добра, как искренно сошлись все на празднике Пушкина, могут сталкиваться и враждовать между собою в общем деле только по недоразумению».

Далее Кони описывает следующий сюжет. После произнесённой речи «Катков протянул через стол свой бокал Тургеневу, которого перед тем он допустил жестоко "изобличать" на страницах своей газеты за денежную помощь, оказанную им бедствовавшему Бакунину (известный революционер и основатель анархизма - М.М.) Тургенев отвечал лёгким наклонением головы, но своего бокала не протянул». Противостояние продолжилось… но уже совсем скоро обоих примирит могила.

*     *     *

Как мы помним, кончина Тургенева оказалась связана со скандалом и была превращена в самое пошлое орудие политической борьбы. Агенты западного влияния использовали имя покойного в своих грязных целях. 10 сентября 1983 года в «Московских ведомостях», без каких бы то ни было комментариев, было перепечатано письмо того самого известного иммигранта-революционера П.Л. Лаврова, опубликованное накануне во французской республиканской газете «La Justice». Катков разразился гневным эссе! Это был последний бой Каткова за честь и творчество Тургенева, которого, невзирая ни на что, он бесконечно ценил, понимал и прощал.

«Господа, - взывал разгневанный Катков, - пишущий эти строки знал Тургенева с молодых лет. Его артистической натуре, изяществу его вкуса, образованному уму был ненавистен грубый радикализм, который начал овладевать нашей литературой с конца 40-х годов. Кончилось тем, что он без оглядки бежал из "Современника", когда в этом журнале решительно водворился дух Добролюбова и Чернышевского. Помним, с каким раздражением, с какой горечью говорил он тогда о зарождавшемся нигилизме, его виновниках, о том самом Базарове, которому после публично поклонился. Тогда Тургенев держался довольно крепко. В первой половине 60-х годов высоко поднялся патриотический дух в нашем обществе. Правительство, бывшее тогда еще в полном обладании собою, впервые с полной решимостью вступало на путь национальной политики, обновляя страну, ободряя и оживляя ее здоровые силы. Но все изменилось в последнюю половину этого десятилетия. Началось печальное время антирусской реакции; дух в обществе упал, и к началу нового десятилетия снова овладело им растление. 70-е годы были периодом возраставшего ослабления правительства, упадка государственного духа, революционной пропаганды, которая охватила своей сетью всю страну и стала властью, с которой спорить было нелегко.

Тургенев был художник по преимуществу. У всякого своё призвание. Политические интересы мало занимали его, и он не имел твёрдого гражданского образа мыслей. Он не был призван к борьбе и убегал или откупался от того, что было ненавистно ему. Сначала он насиловал себя, стараясь задобрить своих противников. Но когда оскорбления сменились овациями, то путь задабривания стал легче и завлекательнее. Шаг за шагом бедный Тургенев дошёл до того, что преклонял свою седую голову под приговором буйного студента-социалиста, который снисходительно журил и поощрял его. Это стоит пятисот франков. В то время когда в России бесновались испорченные молодые люди, сами не зная чего от неё требуя и какому делу служа, когда преступление совершалось за преступлением, растерянное общество не знало, чему верить и чего ожидать, Тургенев переводил на французский язык записки одного из этих несчастных, бежавшего из тюрьмы за границу, и печатал их с уважительным отзывом о нигилистах в одном из парижских журналов. Тургенев стал, наконец, символом какого-то неопределенного либерализма. Никто не заботился о его литературных произведениях. В нем чествовали политического деятеля, каким он никогда не был, хотя не прочь был казаться таковым, чтобы собаки не кусались, а ластились <…>.

Господа, вы тешились над Тургеневым при жизни: постыдитесь продолжать ту же игру на его могиле. Имейте сколько-нибудь уважения к памяти умершего человека. Оставьте Тургенева при его истинных заслугах и достоинствах; не рядите мёртвое тело в тот наряд, в каком при жизни водили вы его по улицам. Дайте, по крайней мере, похоронить его честно...».

*     *     *

Четырьмя годами позже отошёл ко Господу и сам Катков. Он был похоронен в Москве на кладбище Алексеевского монастыря, которое в ХХ веке было разрушено. По свидетельству историка Юрия Рябинина, построенный на этом месте парк в начале 1980-х годов был рассечён широкой магистралью третьего кольца. Когда строители прокладывали дорогу, вместе с грунтом в экскаваторный ковш нередко попадались надгробия, обломки подземных склепов, полуистлевшие гробовые доски, самые скелеты. О том, что кого-то перезахоронили с Алексеевского монастырского кладбища сведений нет. И очень даже возможно, что до сих пор где-нибудь возле церквей лежат кости Каткова или и того вероятнее, что покоятся они прямо под толстым слоем асфальта третьего транспортного кольца. Вот уж и правда анекдот в стиле Гоголя: неужели, «закатывая» Каткова «в асфальт» (в прямом и переносном смысле этого слова, поскольку в современной России имя этого верного мужа практически забыто), духи злобы надеялись, что, благодаря их посмертным стараниям, раб Божий Михаил более не восстанет из мёртвых? Восстанет! Ещё и Ивана Сергеевича за собой в ультимативном порядке уведёт…

Мономенова Мария