Вспоминая близких

Архиепископ Феогност, наместник Троице-Сергиевой Лавры

В Родительскую субботу мы вспоминаем родных и близких, чей земной путь сегодня уже окончен. Одним из таких близких для возрожденного Данилова монастыря людей был эконом обители, иеродиакон Роман (Тамберг). Постриженик Троице-Сергиевой Лавры, талантливый музыкант, поэт, но прежде всего, конечно же, монах, отец Роман отошел ко Господу в мае 1998 года. Наместник Данилова монастыря, архимандрит Алексий (Поликарпов) так говорил об отце Романе: «Он был человеком всесторонним и ярким. Но при этом – смиренным и кротким. Во всяком случае, смирению он учился. А потому был послушным и все старался делать по благословению. Эту главную науку он старался пройти опытным путем». Вместе со своим другом, священником Алексием Грачевым, отец Роман написал много духовных песен и кантов, ставших сегодня любимыми и хорошо известными в России и за ее пределами. Друзья отошли ко Господу в один день, но память о них продолжает жить в молитвах, песнях и воспоминаниях. Сегодня «Прихожанин» разместил на своих страницах электронную книгу воспоминаний об иеродиаконе Романе (Тамберге) и священнике Алексии Грачеве «Когда уйду навеки», отрывок из которой мы предлагаем Вашему вниманию.

Дорогой человек

В моей памяти отец Роман остался не как эконом. Для меня он был дорог как человек. И человек очень близкий, родной.
Человек он был очень глубокий, искренний. У него был особый дар проникновения в суть явлений. Все это он выражал в творчестве – в музыке, поэзии.
Архитектурно-художественный отдел в Лавре, который и сейчас развивается, стал организовываться при отце Романе, он был его председателем. Когда архимандрит Алексий – тогда еще игумен – был назначен в Данилов монастырь и забрал с собой отца Романа, то деятельность отдела поначалу заглохла и только потом, года через два, отец эконом смог это дело возродить. Таких людей мало. Он работал именно сам, сам во все вникал. Он был хорошим помощником, человеком, на которого всегда можно положиться, опереться, поручить ответственное дело и быть уверенным, что он доведет его до конца, всегда решит вопросы, которые перед ним стоят.
Теперь Архитектурно-художественный отдел, организованный когда-то отцом Романом, развивается, хотя и стал несколько другим.

Монастыря, который был в XIX веке, теперь уже нет. Сегодня монастырь – это нечто другое. Сергиева Лавра из уединенного места с годами превратилась в целый город. «Лавра» в переводе означает «городской квартал». Это действительно теперь городской квартал. Отец Роман очень любил природу. Любил не как «пользователь», а видел в природе творение Божие. Любил природу как мир, который сотворил Господь. Он любовался природой, но это любование не замыкалось на самой природе, а возводило, возносило мысль его горе, и не случайно в его песнях, в его поэзии так много сравнений с природой. Его любовь к природе мне глубоко запала в душу. Он был очень живым человеком, и я думаю, его живость, раскованность во многом шла от общения с природой. Он не был ханжой. Ханжа – это очень плохо; под личиной внешнего благочестия человек может прятать черствость, грубость, нетерпимость, нелюбовность.
Отец Роман был отзывчивым и добрым.
Он очень любил богослужения. Чрезвычайно много трудился. Я знаю, что в Даниловом монастыре он сделал очень много для братии, для обители. Он жил любовью, все совершал с полной самоотдачей.
Вся жизнь его была непрерывным творчеством. Творчество это проявлялось не только в его музыкальных произведениях или в поэзии. Творчеством была вся его жизнь.
Он организовал в Даниловом монастыре студию звукозаписи, ввел лицензирование, защиту прав, занимался издательской деятельностью, открыл магазин. Все совмещалось в одном человеке.

Он жил интересами Церкви. Раньше говорили: церковный человек, нецерковный человек. Церковный человек – это человек, живущий интересами Церкви. Об отце Романе я не могу сказать, святой он или грешный, где он теперь находится. Мы молимся. А Судов Божиих мы не знаем. Но я знаю, что он жил интересами Церкви. Он был до мозга костей церковный человек. Находясь в Даниловском монастыре, в Лавре, в Духовных школах, на природе, в скиту, в подворье – он везде жил интересами Церкви. У него не было своей личной жизни вне Церкви. Это очень важно. У него не было друзей внецерковных. Несмотря на то что он не был пресвитером, он очень многих людей привел в Церковь.

Он был человек очень тонкий, и очень страдающий. Страдал он очень много. Особенно в последний год ему иногда было очень тяжело. Была у него особенная тяжесть.

Когда человек идет в монастырь и решает посвятить себя Богу, он думает о молитве, о посте, об одиночестве, о пути аскетического восхождения к Богу. Если человек идет искренне, он прежде всего ставит перед собой цели духовные. Однако в том институте, который мы называем сегодня монастырем, отшельников, молчальников практически нет. А душа стремилась к этому и стремится.

И вот, как честный человек – а отец Роман был честный человек, – он не мог не страдать оттого, что он живет больше внешней жизнью. От того, что внутреннюю молитву вынужден заменять внешним деланием. Потому что если человек живет, например, как преподобный Серафим Саровский, то невозможно себе представить, чтобы он отдыхал на озере. Такие, как Серафим Саровский, жили внутренней жизнью. И красота их жизни преображала даже внешний мир. К этому все стремятся. Когда же не происходит реализация, то требуется помощь со вне. Я помню, отец Роман тоже иногда говорил: «Мне так тяжело, так тяжело. Ну скажите, как вы держитесь? Я знаю, вы служите часто». Я ему отвечал: «Отец Роман, не могу тебе сказать слова. Я не могу дать никакого совета. У тебя есть духовник. Как я могу вторгаться в ваши духовные отношения? Приезжай, поговорим, чем могу, поделюсь». То есть тяжесть у него была.

Потому что кто не страдает? Хорошо жить толстокожему бегемотику. Его коли-коли, а он все равно ничего не чувствует. Все нормально. Все без проблем. «Да нет проблем! Ну, выпил, ну, согрешил, ну и что?» Да дело-то в том, что жизнь наша монашеская искажена, и от этого весь мир страдает. Мы неправильно живем. Вот в чем весь ужас заключается. Жизнь Церкви – не во внешнем делании, а в делании внутреннем. А внешнее – постольку поскольку. Если есть внутреннее, то обязательно будет и внешнее. Но если есть внешнее, то не обязательно будет внутреннее, внутреннего может и не быть. А мы все живем больше внешним. Почему человек часто раздражается, кричит. Это душа у него кричит. То же было и с отцом Романом.

Лавра у нас живая. Это и по братии, и по отношению к Лавре. Да и город Посад, вышел – и уже поля начинаются. Все-таки Данилов – это новообразованный монастырь, каждый сам по себе. И неслучайно: в Данилове дают келью, а желающих немного, в Лавре пять-шесть человек в келье, а принять могут далеко не всех, кто хотел бы.

Отец Роман Лавру очень любил, и Преподобного Сергия любил. И так получилось, что дал Господь, дал преподобный – и упокоился отец Роман здесь, рядом.

Он был страдающий человек. И он был мне очень близок внутренне. Эту утрату не восполнить. «Кто близок, тот незаменим для нас», – это, по-моему, Высоцкий.

Что нас связывало? Я думаю, общее видение мира, общее переживание того, что происходит вокруг. Общее чувство неправды. Глубокое осознание того, что можно и должно жить по-другому. Что в Церкви обязательно должны быть монахи-аскеты, люди, которые занимаются не просто умной молитвой, а уходят вдаль от мира. Был у нас такой идеализированный взгляд. Мы были немножко романтиками – романтики ведь бывают не только светские, но и духовные, церковные.

Ему доставляла досаждение внешняя жизнь. Он всегда желал внутренней жизни.
Он вырос в Москве, в среде московской интеллигенции, несколько богемной, и, конечно, у него было утонченное понимание Москвы не только как духовного центра, но еще и как интеллектуального центра. Он был немного эстет, это в нем было живо. И все это боролось в нем – эстет, строитель, деловой человек, монах-отшельник...

Теперь у нас в Троицком соборе Литургия поется знаменным распевом. Впервые я услышал такое пение и проникся им от отца Романа. Однажды довелось нам вместе служить, и он один пел знаменным распевом. Меня это тогда потрясло. Это было году в 1992–1993. И я поставил тогда себе целью сделать это у нас в Лавре. Где-то через полтора-два года я настоял на том, чтобы в Троицком соборе было знаменное пение, и отец Глеб (Кожевников), один из ближайших духовных братьев, духовных друзей отца Романа, это дело продолжает. А поначалу, когда отец Роман начинал здесь, кое-кто из братии протестовал. Но я их не послушал. Так что знаменное пение у нас сейчас – через отца Романа.

Он любил стихи, читал их, сам писал. Но каких поэтов особенно любил – не могу сказать. Нас никогда не интересовали имена. Он читал стихи, я спрашивал, откуда, он отвечал: «Не знаю». Он не принадлежал к той категории людей, которые говорят: «Я люблю Ахматову, я люблю Блока». Он, как пчелка, летал везде, но собирал только нектар. Вот пчелка: цветет липа – она от липы берет, цветет греча – она от гречи берет, цветет одуванчик – она с одуванчика берет.

Они с отцом Георгием много общались. Связывало их общее послушание. Если бы они оба не были экономами, тоне были бы так близки. У них была общая боль. Когда они встречались, то их разговоры напоминали беседы бывших фронтовиков: «Ты на каком фронте был? А я на таком...», или бывших больных: «Ты чем болел? А я этим…». От общих воспоминаний, от единства пережитого возникает понимание, а от понимания – близость. Отец Роман и отец Георгий – два страдальца, два мученика. Экономское послушание – самое тяжелое в монастыре. Экономы обычно очень мало служат – я замечал это и по другим монастырям. Невозможно совмещать службу и серьезную хозяйственную деятельность, она забирает слишком много сил. Мне тоже приходится заниматься хозяйством. И время от времени хочется уединиться, побыть на природе. Я замечал подобные чувства и у отца Романа.

Он был одинок. Он был глубже многих. И даже с отцом Алексием Грачевым они были разные люди. Они, конечно, были друзья, у них был один духовник, их объединяло совместное творчество, общее чувствование мира. Но все же это, скорее, были друзья-эстеты. Глубинно, как монах, как человек он был очень одинок. Почему? Я думаю, всякая душа, которая стремится к Богу, всегда одинока. И это правильно. От одиночества человек страдает, но оно выплавляет, выкристаллизовывает «сухой остаток» души.