Тоска
Протоиерей Андрей Ткачев
Человек всегда разговаривает. Даже если не с кем. А сегодня как раз не с кем. Не так, чтоб совсем, но часто именно не с кем. Поэтому человек может разговаривать, например, с машиной. Моет ее и приговаривает: «Ах, ты моя хорошая. Чистенькая теперь будешь». Или, если она не заводится: «Ну! Ну, давай, родная», – и жужжит стартером. Заведется – скажет: «Умничка». Не заведется – ударит по рулю и скажет: «Скотина!» При этом, если тот же человек узнает, что в прежние времена люди с землей разговаривали, называли ее кормилицей, целовали ее, прощенья у нее просили, то презрительно обзовет он все это пережитками, или глупостью, или язычеством. Собственное машинно-компьютерное язычество ему представляется высокой цивилизацией.
Куда лучше, чем разговор с автомобилем, разговор с домашним животным. Вы думаете, зачем их заводят массово? – Поговорить. За животными ухаживают (нужно же любить хоть кого-то), с ними разговаривают, а те слушают. Такой вот великолепный монолог при наличии безмолвного слушателя. Не это ли тайное желание многих? Ты говоришь, на тебя понимающе смотрят и молчат в ответ. Уверен, что многие домашние животные ради этого и приобретаются. И ведь не для осуждения я это пишу, а для констатации. Люди друг друга слушать перестали – поневоле пойдешь в зоосад разговаривать.
У Чехова есть рассказ «Тоска». Там извозчик (аналог нынешнего таксиста) в вечернее время возит по заснеженным улицам клиентов. При этом Иона – так звать извозчика – пытается рассказать седокам, что у него недавно сын умер. Молодой совсем. Три дня в больнице полежал, и – нету. Должно быть, смерть дверью обозналась. Так он седокам говорит. А что те? А тем наплевать. Они спешат: кто с гулянки, кто на гулянку. Единственное что можно от них услышать, так это дежурное «все там будем». Веселые господа (так называет их Иона) даже угощают его подзатыльниками, чтоб быстрее ехал. Но он скорее слышит, чем чувствует эти самые подзатыльники. Он погружен в скорбь, и ему нужно кого-то возить. Ему нельзя стоять на месте, потому что тоска съест его. И еще больше, чем возить, ему нужно с кем-то поговорить. «Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который бы выслушал его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски…»
Так, не заработав даже на овес (на бензин, по-нашему, если с таксистом сравнивать) Иона приезжает ко двору (в гараж). Там полно спящих кучеров. Один из них просыпается и тянется к ведру с водой. Иона пытается с ним заговорить о сыне, но бесполезно. Он за неделю толком ни с кем не поговорил о смерти сына, о похоронах, о жене, оставшейся в деревне. А ведь надо поговорить, с толком, не спеша. Надо все, что на сердце, рассказать. И Иона идет… к лошади. «Жуешь?», – спрашивает он, глядя в блестящие глаза животного. «Ну, жуй, жуй». И продолжает, что нет уже на свете Кузьмы Ионыча, сына, то есть; и что, если бы был у лошади жеребенок, то она была бы ему родная мать. А вот умер, положим, жеребенок, и что? Жалко. Животное слушает, дышит человеку на руки и смиренно жует. А бедный извозчик рассказывает животному все до остатка.
В общем-то, можно и заканчивать. Только добавлю, что сам Чехов умер в 1904 году, за десять лет до империалистической войны, и за тринадцать – до революции. Многие его герои пережили своего автора. Так вот, если Иона дожил бы до лихолетий и стал в них с оружием в руках участвовать, то, думаю, людей бы он совсем не жалел. Зато с лошадями бы он разговаривал.
При создании материала использовано фото с сайта intex-press.by
