Стеша

Юлия Кулакова

– Стешка, Стешка, на штанах застежка!–  сестренка показала язык и убежала.
– Ах ты…–  отозвалась Стеша. Но вставать и догонять Ленку было лень. Теплый день, весна, уроки делать совсем не хочется. Хочется на те деньги, что остались от подарка тетки Татьяны, пойти и накупить себе и Ленке мороженого и объесться им, ледяным и таким сладким. А у Ленки вдруг настроение дразниться, и не за что ей теперь мороженое покупать. Ленка всегда была такая вот, шальная. В детстве все время кричала–  не замолкала, закатывалась–  аж синела, страшно. И сейчас в первом уже классе–  а скачет и носится, не удержишь. Каждый день учителя жалуются–  ей, Стеше. Смешно: Стешу саму хулиганкой считают, да и двоек у нее немало, а на сестру–  все равно именно ей жалуются. Пытались тетке Татьяне говорить, но та сразу отшила: «Вы что–  не знаете, что ребенок полуголодный с такими родителями и спит не каждую ночь? Где она вам хорошо вести себя будет?»

«С такими родителями». Стеше больно, когда так говорят про маму с папой, но ведь это правда. И уж тетка Татьяна точно имеет право так говорить. Потому что, когда теткин муж в командировке–  Стеша часто водит Ленку к ней ужинать и ночевать. Чтобы «не насмотрелась не того», как это соседи называют. Раньше родители пили пореже. А теперь работу оба потеряли. В своем селе не найдешь работы, все ж их знают, тут трезвые-то без работы сидят. А в другом месте–  это надо проснуться в человеческом виде и искать идти. А вид у мамы с папой после ночных посиделок, прямо скажем, не такой, чтоб это делать. Стеша ненавидит запах спиртного. Пиво, водка, дешевое вино–  что-то из этого появляется на столе вечером. Стеша убегает в детскую. Где-то через час из кухни доносятся крики. Родители, как выпьют, начинают ругаться. Потом мать убежит из дома на улицу. Или подерутся. Не сильно, но синяки наутро будут. Несколько раз уже разбивали почему-то окно, на зиму забивали фанерой, было все равно холодно. У Стеши иногда от голода болит живот, но под крики и шум есть совсем бы не вышло, не лезет. Да и нечего.

Стеша. Степанида, если уж серьезно. Прабабушка, говорят, была счастливая, и хоть много было детей–  всем еды хватало. Стеша родилась точно в день рождения этой самой прабабушки–  вот ее и назвали таким странным именем. «Чтоб в жизни везло», говорят. А Ленке, что ж, не надо, чтоб везло? Могли и ее как-нибудь этак… Одну из бабушек вон Параскева звали. Чем Ленка не Параскева?

В открытое окно с улицы показалась Ленкина голова с криво заплетенной косичкой. Благо что первый этаж: иногда они и лазят на улицу и обратно через окно. Ну, чтобы родителям на глаза не попадаться лишний раз. А если отец совсем разбушуется–  можно, опять же, выпрыгнуть и к тетке убежать.

Ленкины глаза смотрели выжидающе.

– Да не трону, балда, не обиделась я,–  усмехнулась Стеша. –  Жди меня, сейчас оденусь–  и мороженое есть пойдем.

***

–  Ты куда, теть?

Тетка Татьяна, в старомодном платье, с легкой косынкой на голове, спешила по улице. Остановилась, обернулась к Стеше:

–  Ух, как перемазались! Это вы в чем же?
– В мо-оженом,–  промычала Ленка, дожевывая пятый вафельный стаканчик и одновременно размазывая остатки лакомства по щекам.
– Грязные, ужас! Стеша, ты-то большая барышня, тебе тринадцать скоро! Бегите умойтесь. Да со мной бы сходили в церковь.
– В церковь?–  хором переспросили девчонки.

–  Так бабушки Параскевы же помин. Каждый год вас пирогами кормлю в этот день, а вы и не запомните. Знаете что? Соберитесь-ка. Физиономии умойте, юбки у вас школьные остались? Напяльте-ка быстро, на голову что-нибудь, и пошли со мной.

– А что нам там делать?–  заканючила было Ленка, но Стеша подтолкнула ее. Не все ли равно, что делать, тетка пирогами кормить потом будет, ради этого можно сменить шорты на школьные юбки–  другой толковой одежды, действительно, не было, разве что зимние теплые штаны еще б налезли, из остального выросли,–  да сходить. А то церковь вон сколько на краю села стоит–  а они ни разу и не зашли.

Стеша, с сестрой за руку, быстро очутилась дома. Замотала себе голову старым материным шейным платком из шкафа, Ленке на макушку плюхнула свою кепку. И так сойдет. Бежим.

***

– Стеш, а Стеш? Выйдешь гулять?–  гнусавил под окном Серега. Хорошо, что никто из взрослых не слышит. «Такой большой, в армию скоро, а к маленькой лезет!»–  возмутилась в прошлый раз мать и погрозила парню шваброй. А он не сдается. Стеше он не нравился: глупый, даже в ПТУ учиться не смог, и морда некрасивая. Однако лестно было, что он ее, малявку, зовет. Но сегодня Стеше было не до него. Родители куда-то уехали, Ленка сопела во сне на своей кроватке–  набегалась по жаре. А Стеша перебирала в памяти все, что было в этот день. Как пришли они в достроенную каких-то три года назад церквушку, и как там оказалось светло и просторно. Казалось, что церковь, как в сказке, оказалась внутри больше, чем снаружи, и будто светится собственным светом. Тетка, «чтоб не мешались», быстро вручила сестрам свечи и указала, куда ставить, а сама собиралась поговорить с молодым священником и с его худенькой, бледной женой, стоявшей у прилавка с книжками–  да не тут-то было. Ленка сунула свечи в руку Стеше, вернулась, подергала священника за рукав и указала на икону Богородицы:

– А это кто?

Стеша фыркнула. Балда Ленка. Хоть семья у них и не набожная, а могла бы в свои восемь знать, что это Богоматерь Мария. Священник, впрочем, назвал прекрасную Женщину «Пресвятая Богородица». Но Ленка не унялась:

– А чего это у Нее кровь на щеке? Кто Её так?

Стеша и не заметила, как сама заслушалась. Тетка недовольно забрала свечи из ее рук, сама уже и поставила, что-то пошептав, на подсвечники, а девочка всё смотрела то на сестренку, открывшую рот от удивления, то на священника, который на полном серьезе рассказывал ее глупенькой Ленке про какие-то старые годы, про людей, которые уничтожали святые образа, про вдову, которая пустила икону по морским волнам, чтобы спасти святыню, про то, как образ приплыл к Cвятой Горе Афон. Стеша никогда не видела моря. Ей представлялись волны, большие, теплые, несущие вот этот самый образ, что сейчас висит на стене, они омывают Лик, но никак не могут смыть кровь. Стеше вспомнилось, как однажды поранилась  мама и как Стеша, еще крохотная, пыталась смыть кровь с ее щеки, боясь и за маму, и за сидевшую в большом животе Ленку. Жалость, любовь, какое-то тепло нездешнее–  все смешалось в Стешином сердце, Ленка уже снова дергала батюшку и спрашивала про еще какой-то образ, и заодно, не слушая, рассказывала, как у них в школе вчера угощали пирожными, и улыбалась ей по-детски молодая женщина, которую тетка Татьяна по дороге назвала «попадьей», а Стеша всё видела себя идущей по волнам к иконе… И очнулась от сладкого сна, только когда Ленка оглушительно завопила ей в ухо: «Стефанииидааа!»

– Тихо! В церкви орать-то!–  цыкнула тетка. –  Стеш, или не слышишь? Иконочку твоей святой нашли. Стефанида, вот. К крещению твоему никак найти не могли, и потом не видела таких. Как прямо тебя ждала!

Потом тетка спохватилась, что на девчонках нет крестиков, купила два блестящих, на белых веревочках, надела на сестер.

– Дома сниму,–  шепнула Стеше насупленная Ленка. Стеша молча смотрела на икону святой Стефаниды. Думалось ей, что  она сейчас–   в другом времени, там, где происходили все эти события, что на иконах. Будто не существует ни пьяных отцовских криков, ни Ленкиных двоек, ни пустого холодильника, ни гнусавого Сереги.

На обратной дороге она спрашивала тетку Татьяну, что еще делают в церкви, кроме как свечки ставят. Ленка приплясывала и подскакивала рядом, ей купили оставшееся с Пасхи деревянное яичко, сама выпросила–  и теперь любовалась им, поднимая повыше и разглядывая.

– Что-что, молятся,–  нехотя отвечала тетка, которая и сама-то заходила разве что по большим праздникам, но считалась в семье самой верующей.
– А как молятся?
– Ну… ну вот что ты батюшку не спросила? Он бы тебе все рассказал, работа у него такая, в конце концов. Да и вообще ходили бы в церковь.
– Ты ж сама почти не ходишь.
– Ну и что? Походите. Плохому не научат. Сейчас все в церковь ходят, вон даже всякие большие шишки, по телевизору посмотри, все стоят молятся.
– Шишки!–  захихикала Ленка.–  Ой, не могу, шишки!
– А еще что делают?–  продолжила Стеша.
– А еще причащаются. Это …как тебе сказать… вино с ложечки пьют.

Стеша остолбенела. Ленка наткнулась на нее, не удержалась на ногах и шлепнулась прямо на пыльную дорогу. И захныкала.

– Ты чего, Стеш? –  удивилась тетка. –  Ну да, вино, так положено. Ленка, а ну подымайся! Вся грязная теперь. Ладно, придешь пирог есть–  я постираю, идем быстрее.

Стеша будто уже сейчас ощущала запах дешевого крепленого вина с родительского стола. Куда-то делся тот свет, что сиял ей вместо солнца всю дорогу.

– В церкви–  вино? Не пойду. Пусть сами пьют.

Стеша постояла еще минуту, а потом сказала:

– Вот я у них спрошу!

Она сама не знала, что на нее такое нашло. Бросив Ленку и тетку, помчалась обратно к храму. По пути с ног слетели шлепанцы, один она надела, второй подхватила рукой. Так и вбежала в церковь с резиновым ободранным шлепанцем в одной руке. Крикнула:

– Зачем вы… вино? Не надо! У вас же… у вас же… так…

И залилась слезами.

Она помнит–  жена священника поила ее водой, обнимала, как родную. Когда она перестала всхлипывать–  рядом с ней сел на скамейку батюшка, долго говорил. «Вино веселит сердце человека»–  неужели так бывает? Неужели, прикасаясь к вину, не обязательно напиваться, как отец, мать, как их гости? Стеша хотела верить, и про вино, и про чудеса, и про святых. Потому что здесь было светло. Потому что ее обнимали и с ней говорили.

Ленка принесла от тетки домой два пирога. Но Стеше есть не хотелось. «Может, я как святые, послушала про Бога–  и теперь и есть не нужно?»–  пришла в голову мысль.

– Стеш, а Стеш…–  проныл голос с улицы.

Стеша встала и закрыла окно.

***

–  Стешк,.. в магазин сходи. К нам придут,–  хриплым голосом окликнула девочку мать с дивана.
–  Может, не надо, мам? Всё равно с собой принесут, раз придут.
– Святая стала?–  хохотнула мать. –  Ну и ну. Я и смотрю, Серега тебя зовет гулять–  а ты не идешь. Как в церковь повадилась ходить–  так и святая сразу.  
– Мам, ты сама ж говорила, что нехорошо он делает, я же для него маленькая.
– Говорила. А теперь говорю–  хорошо, что хоть он на тебя смотрит. Кто еще на тебя посмотрит?

Стеша непонимающе глядела на мать.

– А никто не посмотрит!–  мать пьяно раскинула руки в стороны. –  Потому что папка с мамкой твои–  пьянь! Плохие мы! Нищие мы! Все знают, кто мы. Пьем-гуляем… Никто не посватается. Кому охота такую родню.  А помрем мы с отцом–  так вообще никому вы будете не нужны… Танька тоже добрая, пока дядьТоля в разъездах. А вернется он–  опять к нам носа казать не будет. Так что бери, дочк, что дают! Я вон как есть в шестнадцать родила… А тебе уж четырнадцатый идет.

И как-то нехорошо засмеялась.

Стеша потупилась. Потом посмотрела на маленькую икону святой Стефаниды, что ютилась на полочке. Мать проследила за ее взглядом:

– Думаешь, попу твоему ты нужна будешь? Или тем, кто–   наши–  в церковь ходит! Они в лицо-то тебе поулыбаются, а если что–  снега зимой не допросишься. А поп твой такую рвань, как мы, и на порог не пустил бы, зачем ему с такой рванью… Так что, дочк, Серегу сильно не отваживай!

Стеша, вся красная, стояла замерев, пока не захлопнулась за матерью дверь. Что мама такое говорила? Сама родила в 16–  так ведь замуж вышла, все по-правильному. Девчонок, которые гуляли с парнями и многое им позволяли, Стеша презирала, кто из парней пытался нагличать–  била по рукам, а то и в глаз. Хоть и была она для всех  взрослых «дочка пьющих родителей»–  но ничего они о ней не знали.

В церкви ей, кстати, не так уж и улыбались. «Ритина дочь», все же знают. Кто-то сердобольно конфеты давал или еще чего поесть, кто-то смотрел как на пустое место. Хоть и слушали батюшкины проповеди о любви, да вот… Как-то батюшка говорил о том, что любить надо–  ближнего, помогать надо–  ближнему. Так бабка Надежда и брякнула:

– Да как же, батюшка, я их любить буду? Я ж их всех знаю!

А батюшка, казалось, всех любил. И помогал, когда кому что нужно было. Может–  просто потому, что приезжий он здесь? Со Стешей и даже с глупой Ленкой как с равными говорит, интересное рассказывает. Что вкусное им с матушкой кто принесет–  детям раздаст, в том числе и им с Ленкой. Хотя детей-то мало ходит. Человека три-четыре–  с бабушками сейчас приходят, они уже городские, сюда летом приезжают. Да самых маленьких приносят причащать–  опять же бабушки. Вырастут эти малыши–  уже не придут, наверное. Стеша сама еще так и не решилась ни исповедоваться, ни причаститься. Это Ленка подбегает без исповеди, потому что как младенец она. Радостная, просфорку потом каждый раз жует и сестре приносит…

Стеша встала. Оделась. Обула растасканные сандалии. Во дворе их двухэтажки с визгом носилась одинокая Ленка. Стеше хотелось, чтобы у них был дом, а не квартира в маленькой двухэтажке, одной из тех, что построили когда-то для приглашенных на небольшое производство рабочих. Тогда бы всякие Сереги не приходили под окно.

На порог, говоришь, батюшка не пустит? Сейчас проверим.

Стеша пошла на другой край села, к дому, что сдавали батюшкиной семье. По дороге встретила–  вот только ж вспоминала–  бабку Надежду:

– Бабушка, а не видели, батюшка дома?
– Машины нет, уехал, стало быть, а вот её я видела. Дома, должна быть дома.

Стеша перешла на бег. Запыхавшаяся, толкнула незапертую калитку. Постучала в дверь.

Еще раз постучала.

И еще.

Ответа не было.

«А ведь дома! Должна быть дома!»

Стеша постояла еще немного на крыльце и медленно-медленно отправилась восвояси. Очень хотелось плакать. Только слез не было.

Около тонкой речки, через которую был переброшен давно не чиненный мостик, кто-то хлопнул ее по плечу. Это оказался Серега.

–  Чего тебе?–  вздохнула Стеша.

– Идем… посидим?–  парень указал на ржавый остов скамейки с торчащим в сторону обломком доски. И почему-то сказал:
–  Там с дороги не видно.

Стеша подошла, села. Ноги обжег холод металла.

Серега сел рядом. Огляделся, вытащил из кармана сигареты и зажигалку, закурил:

–  Будешь?

Стеша сначала затрясла головой. А потом решительно выхватила у него всю пачку, достала сигарету, забрала и зажигалку. Затянулась впервые в жизни, долго-долго кашляла.

Серега еще раз воровато оглянулся–  и вдруг обхватил ее руками. Стеша опомнилась, вырвалась и что есть силы ударила в противную физиономию. И убежала, слыша, как Серега воет от боли и что-то вопит ей вслед.

Она пришла домой и, не раздеваясь, легла спать. Родителей не было, в их комнате Ленка смотрела телевизор и над чем-то смеялась. Стеша не слышала разговор соседок под окном:

–  А что случилось-то?..

–  Да батюшки жена,–  все уж знают, а ты не знаешь?  Ира-докторша сказала–  совсем плоха. Чем-то заболела. Ира какой-то укол сонный ей сделала, а сама звонить батюшке. Он только сейчас, в ночь, с какого-то их собрания в городе вернулся, жену в машину и давай в больницу. Такая молодая! Надо же, такие молодые болеют! Эх, времечко…

***

Темно в комнате. Свет включать не хочется. Воскресенье. Скучно. Даже Ленка под ухом не зудит. Опять небось к тетке сбежала. Любит Ленка поесть, пока дядьТоля по командировкам–  сестренка отъелась, как колобок.

Воскресенье. Пустое воскресенье. Даже гости ушли на редкость рано, одни мать с отцом остались в кухне. Шаги за дверью. Дверь открылась. Мать едва стоит на ногах.

– Что… не ходила сегодня опять молиться-то? Не ходишь? И нечего. Не нужны мы там. Не-нуж-ны.

И ушла.

«Очень нужны!»–  хотела крикнуть Стеша. Но ведь она сама уже не ходит. Значит–  не верит? Ни людям, которые там, ни Богу? И крестик–  вон лежит, у иконы.

На кухне голоса становятся громче и громче. Началось. Уйти из дома, что ли? Кричат. Друг на друга кричат. А ведь когда-то любили. И Стешу родили. В шестнадцать лет.

А теперь молчат. Уснули, что ли?

– Спаси-и-те!–  вдруг прорезал тишину крик матери. И–  звон бьющейся посуды, и грохот.

Стеша в мгновение была на кухне. Мать жалась к стене, а отец крушил все вокруг. Полки с посудой, стол, табуретки…

– Прекрати!–  крикнула Стеша, заслоняя собой мать. Мать, как маленькая, прижалась к ней со спины и заревела в голос.

Отец бессмысленным взглядом окинул кухню и подошел к окну. Мать подбежала, попыталась его остановить. Он схватил ее,  страшное отразилось в его лице, черное. Треснула рама, зазвенело стекло. Девочка бросилась к матери. И что-то обожгло ее шею, и стало очень холодно, а потом очень жарко, а у матери стали перепуганными глаза, и пропал, словно растворился в воздухе, отец, и весело закружилась люстра, большая, совершенно неуместная на их маленькой и всегда неубранной кухне. И откуда-то выплывали звуки чужих голосов:

– Ритка, пошла отсюда! Отведите ее к Ире на капельницу, дурынду пьяную, промыться ей надо! Поздно реветь, ребенка изуродовали!
– Да Ира тут, тут нужна! Что, как не отвечает? Зажимай, зажимай сильнее, это ж шея, помрет сейчас, вон кровища какая! Ну как на шею-то стекло могло прийтись, что надо было с ребенком сделать, а?
– Катя, чего встала, зови мужа, спасать девку надо, в больницу везти, потеряем мы ее сейчас! Да как зажимать-то? Да я откуда знаю? Как–  машина сломалась?
– Попу звоните, попа надо!
– Да зачем за попом? Жива ж еще!
– Да не то! Машина у него! Всё, дозвонились, едет сюда. Довезет в больницу. Зажимай, говорю тебе! И вот тут перевяжи, и под ухом тоже крепче зажми…

…Через боль, через сон пробиралась Стеша, пытаясь хоть что-то увидеть. Казалось, что она вот-вот проснется. И будет много света. И будут рядом люди, которые откуда-то пришли на помощь, и вовсе не отвернулись, и сейчас ее хотят спасти от боли, от сна, от вот этого липкого на коже. «Никому не нужна»… Нужна.

Она не знала, кто сейчас сидит рядом и держит ее, кто зажимает ее раны на шее, лице, плечах. Разглядела только, чуть-чуть разлепив одно веко, что за рулем–  батюшка, а перед ним–  икона Пресвятой Богородицы, и машина едет быстро-быстро. Губы батюшки шевелятся, это видно в зеркале, он–  молится. А Пресвятая Богородица–  слушает.

А это значит, что всё будет хорошо.