Ростки веры
Священник Николай Толстиков
Флегонт Одинцов втайне гордился тем, что не «сдал» безбожным властям тогда, в начале войны, на лютую расправу немощного старика епископа Ферапонта, скрывавшегося в доме хозяйки в маленьком городке, куда на краткую побывку приехал Флегонт к невесте. Что заставило его это сделать, он не мог бы толком даже себе объяснить. Или надо было назавтра идти на фронт под пули, или все-таки что-то другое.
Обо всем этом он молчал, опасался кому-либо рассказывать – пусть лучше никто не знает…
В конце войны его вдруг вызвали к высокому начальнику в Москве. Флегонт Одинцов был уже не зеленым младшим лейтенантом, а бывалым капитаном СМЕРША, но шел туда с откровенным страхом: слыхал, что многие и из «своих» оттуда не возвращались и куда девались – догадывались все, да помалкивали. Начальника того он видел как-то мельком, и то издали: в защитном френче без погон вышел тот из «эмки», плотно загороженный спинами челяди, и тут же исчез в подъезде управления – пузатый коротконогий толстячок с огромной сверкающей лысиной.
Выслушав доклад еле пересилившего сушь в горле Одинцова, толстяк, мягко ступая, отошел от полузашторенного окна; Флегонт, избегая взгляда бесцветных, ничего не выражающих глазок, уставился поверх на торчащие по обе стороны лысины вихры жестких, как грубая щетина, волос.
– Капитан, ты крещеный? – огорошил толстяк вопросом.
Одинцов замямлил растерянно, что, мол, не помнит толком: может быть, бабка его в неразумном младенческом возрасте и таскала в церковь крестить, а сам вдруг отчетливо, словно наяву, увидал укрывавшегося в потайной каморке архиерея и почувствовал, как побежали зябкие мурашки по спине – наверное, всё стало известно. Показалось даже, что скрипнула позади дверь и вот-вот сейчас кто-то схватит его за локти и заломит руки назад.
Но толстяк приветливо кивнул на табуретку, приглашая присесть; сам устроился в кресле за столом.
– Так это еще лучше, – он нацепил на картошину носа пенсне. – Для ответственного задания, какое мы хотим вам поручить... Война кончается, фрицам каюк, но на идеологическом фронте, сам знаешь, капитан, мира не предвидится. Вон за войну сколько церквей пришлось пооткрывать, а кто же за служителями их длинногривыми присматривать будет? Особо за старыми, из лагерей выпущенными недобитками? То-то! – толстяк, видимо, для пущей убедительности потряс перед собой коротким, будто обрубленным, указательным пальцем и ткнул им в лицо Одинцову. – Выслушай задание, капитан!
Одинцов поспешно встал, вытянулся, прищелкнув каблуками.
– А это уже будет ни к чему! Надо отвыкать напрочь! – довольный, хмыкнул толстяк. – Нужен нам среди длинногривых свой – сподручнее ему будет за ними приглядывать, в душу влезать. Так что принимай, капитан, другой облик – не всё тебе диверсантов и дезертиров ловить!
– Как? Да я... Я и в Бога-то не приучен верить! – совсем растерялся Флегонт.
– Надо будет – поверишь! Выполняйте приказ! Инструкции получите в кабинете...
Толстяк назвал номер и, нажав кнопку на столе, кивнул выросшему на пороге дежурному:
– Проводи!
Выходя из кабинета, Одинцов оглянулся. Толстяк, закуривая, опять отходил к окну; в просвет между плотными шторами проглянуло солнце, и на противоположной стене заколебалась тень – черный дымящий шар головы с остро торчащими рогами. Показалось, опахнуло не запахом дорогого табака, а серой...
На другой день Флегонт в застиранной заштопанной гимнастерке стоял на службе в открытом недавно храме на городской окраине, косился на закутанных в черные платки старух, неуверенною рукою пытаясь сотворить крестное знамение, и как-то бездумно просил у того, в кого не веровал, помощи на неправое дело.
Неправым то, что он тогда начинал добросовестно исполнять, Одинцов стал считать много позже, а пока втягивался в таинственную церковную жизнь, быстро осваивал премудрости службы и предложил батюшке себя в алтарники, ни на минуту не забывая, зачем был поставлен, – «глаза и уши» работали у него исправно и безотказно.
Только вот со временем беда приключилась... Одинцов порою ощущал, как его буквально раздирало надвое привычное чувство долга и «ростки веры». В детстве заложенные богомольной бабкой семена, присыпанные толстым слоем мертвого пепла, где-то в сокровенной глубине души, оживая, прорастали и потихонечку пробивались к свету...
Того толстяка – рогатого беса – арестовали, объявив его, естественно, «врагом народа», а вместе с ним и целую цепочку подчиненных. Одинцов всё время не забывал, что он одно из ее малых звенышек и что уж если ее потянули... В выстуженном морозом храме, где не то что мало-мальский звук, но и слабый шорох четко отдавался под высокими сводами, Флегонт молился один. Робко теплились в полумраке огоньки свечей перед иконой Спасителя, отражались в серебристом венчике над потемневшим древним ликом; Флегонт, стоя на коленях, бил и бил земные поклоны, сокрушаясь сердцем, шептал страстные слова молитв. Ему казалось, что, стоит только выйти из-под спасительной сени Божьего храма, и тут же, не позволив ступить и шагу, его на паперти жестоко схватят и повлекут в ночь железные, не знающие ни малейшей жалости руки, и попробуй дернись или вскрикни – тотчас промеж лопаток больно и страшно упрется холодная сталь оружия. И возврата не будет, а лишь адовы муки, после которых пуля – желанное избавление.
Одинцов облизывал с губ соленую влагу, но слезы опять и опять застилали ему глаза, и в конце концов он обессилено распростерся ниц на холодных каменных плитах пола.
Обошла чаша сия, не тронули...
Сколько уж с той поры минуло лет? Теперь «перестроенный» народ валом повалил в распахнутые двери храмов и помолиться и просто из любопытства. Никто открыто не насмехался над служителем культа, чернеющим в людном месте широкополой рясой, не передразнивал и не улюлюкал вслед. Даже самые отпетые безбожники, не желая выглядеть дураками и отставать от крутых перемен в жизни, напускали на себя смиренный и почтительный вид, и по новой «моде» приглашали священнослужителей освящать новостройки, мосты, квартиры, самолеты, виллы, рынки, и под стрекот телекамер с готовностью подставляли довольные умильные рожи под кропило батюшке.
