Память смертная
Memento mori (помни о смерти!). В Древнем Риме эта фраза произносилась во время триумфального шествия полководцев, возвращавшихся с победой. За спиной военачальника стоял раб, который был обязан периодически напоминать триумфатору, что, несмотря на свою славу, тот по-прежнему остается смертным. Такой обычай позволял успешному человеку сохранять одну из главных добродетелей – трезвость.
Но в истории были и обратные примеры. Древнеиндийскому царю Шуттходане было предсказано, что его новорожденный сын Сиддхартха Гаутама будет царствовать долго и счастливо, пока не увидит старость, болезнь, нищету и смерть. И Шуттходана как любящий отец специальным указом изгнал из царского города больных, нищих и калек. Даже сами слова «старость», «болезнь» и «смерть» оказались под запретом. Тридцать лет молодой царевич предавался разнообразным радостям жизни, не сталкиваясь даже с косвенным упоминанием о беде и страдании.
Нетрудно заметить, что все мы отчасти страдаем наивностью царевича Гаутамы. Не только древний индийский царь Шуттходана – любое общество использует схожие механизмы санации и старательно расчищает пространство благополучия, отправляя «отверженных» в резервации. Стоит заглянуть в ожоговый центр больницы, тюрьму или психиатрическую лечебницу, чтобы увидеть изнанку нашего мира. Шок, который мы испытываем при виде крови в критической ситуации, – наглядное свидетельство нашей практической наивности. Цензура царя Шуттходаны продолжает действовать и поныне. Сегодня на телевидении можно обсуждать все, что угодно, вплоть до самых интимных моментов жизни. Но стоит лишь напомнить о смерти, и общество возмутится, как будто ты сделал нечто крайне неприличное.
Для того чтобы удерживать Гаутаму в пределах заповедной зоны, вокруг него было образовано кольцо, состоявшее из специально подобранных друзей-стражей, готовых, будто невзначай, нейтрализовать всякую попытку «объекта» выбраться за известный периметр. Но однажды царевич ускользнул из-под надзора и перешел границу счастливого мира. Можно только гадать о его состоянии: сморщенные, высушенные голодом и болезнью седые старики обступили его в надежде на подаяние, стеная от болей и поглядывая на него красными слезящимися глазами; за ними, вывалившись из своих лачуг, спешили калеки, с тяжелой неловкостью перебираясь по земле; и одно странно неподвижное человеческое тело, лежащее на носилках здесь же, неподалеку, будто царствующая персона в окружении свиты, притягивало, гипнотизировало взор. Предсказание сбылось: царевич тайно покинул дворец и сделался «садху» – странствующим мудрецом.
Вообще-то именно в этот момент и зарождается буддизм – первая мировая религия. Позже с интервалом примерно в шестьсот лет появляются еще две – христианство и ислам. Что такое мировая религия? Это слово, обращенное ко всем. Оно являет собой попытку решить ряд крайне острых проблем, с которыми сталкивается всякий человек, приходящий в мир. И для того чтобы уяснить первую проблему в этом ряду, нужно найти ответ на вопрос: почему царевич ушел из дворца? Почему он не вернулся к прежней счастливой жизни? И какое отношение эта древняя история имеет ко всем нам?
Память о смерти уничтожила в Гаутаме первобытную наивность, которая была фундаментом его счастья. Умонастроение царевича, покидающего дворец, знакомо любому, кто занят на производстве пять дней в неделю. Зададим вопрос наблюдательным людям: какой день недели клерк любит больше всего? Верно, вечер пятницы. Именно в эти часы он наиболее счастлив. Но что отличает пятничный вечер от любого другого вечера после трудового дня? Вечность. Впереди у клерка целая «вечность» в виде двух выходных. Именно это делает веселье искренним. Самое же тяжелое в моральном отношении время – это вечер воскресенья. Казалось бы, продолжается выходной: веселись, проводи время, как душе угодно, реализуй свои самые смелые фантазии! Но нет, воскресный вечер отравлен предчувствием понедельника. Он даже горше самого понедельника, подобно ожиданию смерти, которая, согласно поговорке, хуже самой смерти. Умножим это томление духа в несколько раз, и мы поймем умонастроение царевича Гаутамы.
О чем-то подобном говорит Достоевский, описывая состояние человека, приговоренного к смертной казни. Одно дело, абстрактное умозаключение: все люди смертны, а я человек, следовательно, я смертен. И совсем другое дело, знать, что тебе осталась неделя: «Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу или как-нибудь, непременно еще надеется, что спасется, до самого последнего мгновения. А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете».
Пока мы не знаем дату своей смерти, мы можем строить планы на жизнь. Эти планы задают сложное мотивационное поле: нам практически каждый день есть что делать и есть куда идти. Но смертельно больной не строит никаких планов на жизнь. Его мотивационное поле разрушено. «Понимаете ли вы, милостивый государь, – с отчаянием восклицает один из героев Достоевского, – что значит, когда уже некуда больше идти? Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти!»
Древняя проблема, из которой выросла целая мировая религия, является лейтмотивом всей романтической литературы. Даже горная повесть Юрия Визбора задумывалась как гимн альпинизму, но в итоге оказалась посвящена «умонастроению воскресного вечера». «Мы слишком счастливы, – говорит главная героиня Елена Владимировна своему любимому. – Мне страшно. Ведь после счастья обязательно бывает несчастье». «Холод расставания стал наполнять меня, будто где-то внутри открылся старомодный медный краник с ледяной водой, – завершает свой рассказ бард. – Завтрак с видом на Эльбрус закончился. Пора было возвращаться в жизнь».
Счастья в сей превременной жизни нет. Страдания и смерть, присутствующие в мире, ложкой дегтя портят бочку меда любой вместимости. И потому вместо погони за тем, чего нет, в жизни лучше последовать древнему принципу: «Делай, что должен, и будь, что будет».
