Священное и мирское
Среди поклонников и исследователей творчества А.С. Пушкина до сих пор не утихают споры о том, кто же в действительности является автором скандальной «Гавриилиады», читать которую, не испытывая серьезного смущения, не способен, пожалуй, ни один христианин. Однако достоверное знание о том, писал или нет Пушкин кощунственную поэму, не столь важно, как отчетливое понимание того, почему сам поэт неоднократно отказывался от ее авторства. Не хотел портить отношения с Церковью, что по тем временам означало стать государственным преступником? Это вполне естественное предположение, но, думается, в данном случае дело обстоит значително сложнее. Возможно, Пушкин считал, что названная поэма компрометирует его именно как поэта, ведь, согласно его собственному убеждению, «гений и злодейство – две вещи несовместные». А значит, грех кощунства, совершенный автором «Гавриилиады», превращается в серьезный художественный изъян самого произведения.
И действительно, всякий, кто поймет, что такое кощунство с точки зрения культуры, без труда заметит, что если, в первую очередь, это грех против Бога, то во вторую, несомненно, грех против вкуса.
Как известно, лейтмотивом всякой культуры является размежевание сакрального и профанного («священного и мирского»). Для того чтобы прочувствовать, что культура – это не просто книги и собрание произведений искусства, но живые токи общины, пронизывающие всех нас, принадлежащих к ней, можно провести маленький эксперимент: например, позавтракать в туалете. Кто-то сказал: «Отвратительно»? Но почему? Если ни до чего не дотрагиваться, то, с медицинской точки зрения, это неопасно. Кроме того, туалет может быть новым, недавно отстроенным, еще не использовавшимся. И все-таки даже в этом случае трудно не заметить в себе отчетливую нотку брезгливости.
Это и есть голос культуры, различаемый ее носителем. Впрочем, точнее было бы сказать не голос, а болезненный вскрик, ведь если размежевание священного и мирского являются жизнью культуры, то обратный процесс – стирание этой полярности – есть не что иное, как болезнь, угрожающая гибелью.
«Профанное» или «мирское» не обязательно означает что-то грешное или беззаконное. Нужда, приводящая человека в туалет, представляет собой вполне естественную потребность тела. Однако, как показывает мысленный эксперимент, трапеза тяготеет к иному культурному полюсу, несмотря на то, что тоже связана с вполне естественными процессами.
Уничтожение культуры, болезненное для ее носителя, происходит посредством нарочитого стирания полюсов священного и мирского. Варвар, желая уязвить эллина, делает это сознательно, придумывая мат. Нецензурные выражения, что называется, «режут ухо» потому, что фигуры области сакрального (мать, отец, Бог) грубо смешивается с профанными явлениями и практиками.
Нетрудно заметить, что произведения так называемых «актуальных художников», представленные вниманию посетителей выставки «Осторожно: религия!», фантазия Дэна Брауна о женатом Христе из нашумевшего «Кода Да Винчи», а также приписываемая Пушкину «Гавриилиада» построены по тому же самому принципу намеренной культурной диверсии и потому представляют собой резко «матерный» образ. Для варвара, привыкшего к жизни на свалке, то есть среди тотального равенства вещей, в этом нет ничего страшного: он перебирает кучи мусора, не замечая того, что положил бутерброд на молитвослов, повенчал отца с дочерью и «соединил идеал Мадонны с идеалом содомским».
Но позволенное Юпитеру не дозволено быку. Творец культуры не может делать то же самое, что и ее утилизатор. Возможно, в какой-то момент времени Пушкин осознал, что он волен отречься либо от «Гавриилиады», либо от «Руслана и Людмилы».
В творческой биографии другого великого русского поэта – Сергея Есенина – тожно можно найти подобные эпизоды отрезвления:
Дар поэта – ласкать и корябать.
Роковая на нем печать.
Розу белую с черной жабой
Я хотел на земле повенчать.
Поэт сознает, что совершил грех против вкуса, а потому в заключение просит:
Чтоб за все, за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Если это можно и счесть завещанием, то, конечно, не в юридическом смысле. Поэт просит не за себя. Скорее, речь идет о том, какой именно образ Сергея Есенина он хотел бы оставить своим поклонникам. Это не хмельной «московский озорной гуляка» и не декадентский «черный человек». Это тот «юноша с теплым взглядом голубых глаз и смущенной полуулыбкой», который «как порыв свежего степного ветра» впервые «ворвался в душную столичную жизнь» Галины Бениславской.
О том, что богохульство по сути является не только оскорблением религиозного чувства, но и грехом против вкуса, в частности, свидетельствует пример профессора Павлова. Всемирно известный физиолог относил себя, скорее, к материалистам, но пошлость развернувшейся в стране антирелигиозной кампании с ее карикатурами на Христа и Церковь вызывали у него отвращение и протест. Будучи неверующим человеком, он взял за правило, проходя мимо собора или церкви, снимать шапку и осенять себя крестным знамением.
Существует анекдот о том, как группа революционных матросов, патрулировавших улицы города, однажды застала седого ученого за этим занятием. Подойдя к Павлову, человек в бескозырке, получивший образование в ходе двухнедельных курсов по основам атеизма, снисходительно усмехнулся и потрепал профессора по плечу со словами: «Эх, ты, темнота!»
