Когда закончилась война

Юлия Кулакова

Привезли его рано. Учителя  были на месте, но из учеников пока прибыли в маленьком разукрашенном школьном автобусе  только заспанные первоклашки. Яркие бантики в черных густых кудряшках девочек напоминали бабочек, весело летавших за окном над цветущими кустами. Окно в пустой класс было открыто, пахло распустившимися бутонами, пахло недавно покрашенным забором с детской площадки – веяло новизной. Этот русский мальчишка менял уже не первую  школу в испаноязычной стране.

Переезды он любил, а вот  школами тяготился. Там все бегают и кричат. Немного побегать, покричать и даже позлить охранника прыжками по крыше (куда несчастный охранник честно пытается затащить свой живот, чтобы прогнать сорванцов, и никак не может, а того и гляди выглянет директор…) – это любил и он сам. Но – только если потом наступит затишье, во время которого можно уединиться в наушниках и порисовать.  А в школе затишье не наступает никогда. И когда школы меняются одна за другой – то создается впечатление, что за этот год шума было в несколько раз больше. И тогда начинает кружиться голова, и темнокожая медсестра заботливо потрогает его лоб, размышляя: не перегрелся ли  маленький чужестранец? и как только  белокожие люди, благослови их Сеньор Хесукристо, вообще могут жить под местным жарким солнцем? И тогда примчится на арендованной машине вызванный в школу отец, с ним приедет встревоженная мама… а дома все прекратится, и будет прохлада, и будет ветерок качающегося под потолком вентилятора шевелить страницы новенького альбома. И отец заглянет в комнату и покачает головой: «Может, таинственная болезнь называется лень? Хотя я тоже волновался в новой школе…» А мама уведет папу обратно за дверь, шепча что-то о психологии и разыскивая попутно в телефоне номер местного детского врача.

Мечты о заботливо охлажденной кондиционером комнате были прерваны голосами в коридоре: собирались ученики. Мальчишка потряс головой, чтоб проснуться окончательно, и приготовился знакомиться.

Вбежавших в аудиторию ребят было не более пятнадцати  человек. Темнокожие – и смуглые, светлые, как он сам,  – и молочно-белые с рыжими волосами  и веснушками. Население района было очень пестрым во всех смыслах. Мальчик помнил, как однажды он остался один в магазине и захотел купить что-нибудь в подарок маме. Взгляд остановился на узеньких блестящих тюбиках тонального крема: он даже не подумал, нужна ли эта штука матери, уж больно красивы были сами тюбики.

– Мне вот такую, для мамы, – шепнул он продавщице.

Дородная темнокожая девица с длинными зелеными ногтями и высоченной прической из волос-«пружинок» радостно спросила его:

– Для мамы? А какого она цвета?

Над этой историей мама потом долго смеялась.

Ребята обступили мальчика:

– Ты откуда? А зовут как?
– Я Иван, из России.

«Дразнят, небось, рус-иваном», – однажды причитала в трубку бабушка. Но ребята ни в одной школе не дразнили, Иван и Иван. И здесь просто покивали головами. Только один парнишка, смуглый и с блестящими черными глазами, сказал:

– А у меня новорожденный братик – тоже Иван!
– А кто его так назвал? – спросил Иван.
– Папа. У меня мама американка, а папа мексиканец. И папа сказал: этого сына я назову сам настоящим латиноамериканским именем. И назвал Иван!
– Латиноамериканским? – изумился Ваня.
– Ну да! Папа сказал: в Мексике много Иванов и сын его будет Иван!..

*          *         *

С первого дня отношения с новыми одноклассниками сложились неплохие. Он даже полюбил ездить в школу по дорогам, где вечно задерживали движение грузовики, кузова которых по утрам переполнялись не вещами, а рабочими. Кто-то ехал на крыше, кто-то свешивался наружу на одной руке, кто-то сидел на полу и болтал ногами, совершенно не держась даже на выбоинах. Школьные товарищи были из разных семей: кто-то праздновал дни рождения в собственном кафе, у кого-то еле справлялась со школьными тратами мама-одиночка, были семьи иностранцев, и местные, и смешанные, никто не смеялся над  другим из-за акцента или старого рюкзака. Нет, никто не ходил чинно по струнке, могли и баловаться, и  иной раз чего-то не поделить и подраться. Иван и сам однажды подрался – с соседом по парте по имени Кристиан. Ну как подрался: один другого толкнул, а тот  –  этого…  Директор, молодая невысокая женщина с татуировкой во всю левую руку, вызвала родителей и заявила, что агрессия в стенах школы недопустима и нарушители наказываются «исключением  на два дня».

Иван тут же заявил  огорченным родителям, что это не иначе как чудо – для того, чтобы ему попасть на церковный праздник, приходящийся аккурат на дни наказания. Родители не разделили его энтузиазма, сделали внушение насчет того, как некоторые мальчики готовятся к Господним праздникам дракой с одноклассниками, однако на службы все-таки взяли.

Кристиан тоже весьма обрадовался наказанию. Он провел оба дня на пляже, объедаясь мороженым, а выйдя в школу, первым делом предложил русскому другу:

– Может, еще раз подеремся? Устроим себе еще пару дней каникул…
– Тихо! – ответил наш герой. – А то учителя услышат и отменят такие наказания!

Исключениями «на пару дней» могли похвастать многие ученики. Но был в школе, и именно в их классе, ученик по имени Мигель, который являлся чемпионом по подобного рода наказаниям, и рекорд побить никто не мог хотя бы потому, что однажды его выгнали на целых два месяца. Впрочем, никто не хотел бы прославиться таким способом. Если другие ребята иной раз попадали под горячую руку директора за дружескую потасовку или брякнув учителю слово, которое услышали накануне от соседа при  попытке того завести старый мотоцикл… то с Мигелем было все не так просто. Если он дрался – то дрался жестоко, если говорил неприличные слова – то такие, от которых покраснели бы и рабочие, которые как-то чинили школьный бассейн. Благодаря открытым окнам рабочие в тот день немало обогатили лексикон  учащихся, и  молодые учительницы захлопнули эти самые окна и провели остаток урока в жаре и с включенными вентиляторами. Тетради летали по классу, прически девочек были безнадежно испорчены, а у бассейна вскоре появилась  сеньора директор, выразительно указавшая рабочим на выезд со школьной территории.

Мигель был крупный, плечистый, с его жесткими чертами лица контрастировали ангельские белые кудряшки. Он мог обидеть того, кто слабее, девочки его побаивались, а мальчишки уверяли, что он любит мучить животных и вообще «садист и расист». Ваня знал эти слова, но они для него оставались далекими, словно из страшных взрослых сказок, которых вообще не надо касаться детям – да и взрослые бы рады не касаться. А что Мигель «расист»… Пару раз он отталкивал темнокожих первоклашек на переменах, называя их «черными», это да. Но здесь и сами темнокожие друг друга так называли. «Морено», «негро» – это было нормальное их обращение в разговоре друг с другом. Да и не жаловался ни разу никто, хотя, по школьным законам, о проявлениях расизма и жестокости следовало немедленно сообщать учителю, директору, охране и вообще любому ближайшему взрослому…  Кроме, пожалуй, дворника-островитянина. Потому что он, во-первых, почти не знал испанского, а во-вторых – только и делал, что  спал в углу школьного сквера, и лишь прислоненные рядом метла или грабли  обозначали  его должность.

А еще Мигель не верил в Бога. Никто б на это не обращал внимания и даже не знал бы, если б не один случай. Как-то на перемене ребята вздумали обсуждать, кто куда пойдет в воскресенье, и оказалось, что почти все пойдут в церковь. Иван тоже сказал, что пойдет, и что его церковь – православная.

– А моя католическая! А мы адвентисты! А мы… – заголосили со всех сторон.
– А скоро праздник Девы Марии, и мне платье купили, – жеманно проговорила венесуэлка Мария, доставая какой-то  журнал. У Марии были тугие черные косы и огромные глаза, и Ваня пару раз ловил себя на мысли, что хотел бы с ней дружить.
– Да какая тебе Дева Мария! – вдруг хохотнул из своего угла Мигель.  – Ты вон своему Джастину Биберу молишься! – и указал на открытую картинку. Мария покраснела и спрятала журнал в портфель.
– А ты чего лезешь? – обиделся за нее Ваня, который сам, впрочем, не жаловал всяких там девчачьих Биберов.  – Сам-то куда в воскресенье пойдешь?
– Да уж точно не в церковь, – сквозь зубы заявил Мигель.

Тут прозвенел звонок, и в класс вошла учительница, совсем молоденькая и только недавно пришедшая работать в школу. И именно сейчас, чтобы никто не смог ответить, Мигель прошипел:

– Все христиане – рабы! Свободы не хотят, только служить могут! Божиими слугами себя зовут, а некоторые и рабами!  Рабы и есть.

Иван задохнулся от возмущения. А ребята, которые сидели рядом, смотрели так растерянно… И Ваня зашептал, обернувшись к классу:

– Никакие не рабы! Господь – Он любовь и свобода! Мы злимся – злость порабощает, деньги копим – деньги порабощают. А Бог никого не порабощает, ему рабы не нужны! И если я «раб Божий» – значит, я освободился!
– Иван! – окликнула учительница. – Да что это за поведение, не ожидала от тебя!

Иван смущенно замолчал.

– Вот лучше… – учительница явно не знала, что сказать.  – Лучше скажи, какое, на твой взгляд, лучшее в мире слово! Что для тебя самое хорошее?
– Иисус! – заявил Ваня и гордо посмотрел на Мигеля.
– Аминь! – внезапно ответил ему почти весь класс.

Учительница точно не ожидала такого:

– А… что самое плохое?

Ваня, еще в растерянности от хора голосов, сказавшего «аминь», обвел глазами класс, остановился взглядом на Марии и промямлил:

– Джастин Бибер…

Класс взорвался хохотом. Хохот не прекращался, и вскоре в дверь заглянула удивленная завуч. А Мария обиженно всхлипывала. Эх, вот что он натворил. И теперь уж точно не подружиться.

*          *         *

Однажды на пороге класса появилась новенькая девочка славянской внешности по имени Лидия. Ваня было обрадовался возможности поговорить на родном языке, однако быстро оказалось, что дети почти совсем не понимают друг друга: девочка была сербкой, и общаться пришлось, как и со всеми, на испанском и английском языках (школа была двуязычной). Девочка быстро стала отличницей, а ребята её полюбили.

И вот однажды, проходя мимо пустующего обычно во время главной перемены класса, Ваня услышал голос Мигеля. Мигель на кого-то ругался грязнющими словами. Ваня вошел.

В углу, перепуганная, стояла Лидия, а над ней буквально надвисал Мигель.

– Ты мне дашь тетрадку списать? – рычал он.
– Моя тетрадка у учителя, – плакала маленькая и тонкая, почти прозрачная Лидия.
– А ну пошел от нее, – Ваня, задыхаясь от возмущения, направился к Мигелю.
– Чего ты сказал, малявка? – Мигель, действительно, был гораздо крупнее Вани.

Лидия громко всхлипнула. Мигель обернулся к ней, не выпуская девочку из угла и перегородив ей путь рукой:

– Ревет… Оба вы дряни. Я дома сказал, что в классе есть славяне, и отец говорит, что все славяне – рабы, и «славянин» вообще означает «раб»!

Ваня  молча быстро подошел – и ударил первым.

*          *         *

– Горе ты моё, –  мама Ивана, с белым как снег лицом, подрагивающими руками помогала медсестре обрабатывать многочисленные царапины, мимоходом все поправляя его повязку на голове. – Я тебе сколько говорила: не смей говорить плохое, особенно  про родителей их детям!
– Я один раз  сказал, когда уже ребята прибежали и нас разнимали. И вообще, взрослый – и говорит такое! Я и сказал, что козел его папа, а кто ж еще.
– Ну вот, теперь ты тоже виноват! – переживала мать. – Ох, хоть переломов нет, и то хорошо. На сколько же теперь от занятий отстранят, за «козла»-то и за драку… А за форму, порванную этому мальчишке, –  денег потребуют небось !
– Даже если он козел, то говорить это его сыну – последнее дело, – подмигнул Ване вошедший отец. – У Лидии папа – адвокат, Мигель с его отцом теперь очень бледный вид иметь будут, тут с расизмами-нацизмами шутки плохи, а уж с девочкой так себя вести... А ты, мать, чем ругать – пожалела б и похвалила нашего героя. Форма и у нашего порвана, пусть тогда и они нам платят… Молодец, Ванюха, что девчонку защитил. Такого бугая и как отделал! Я видел сейчас, в соседнем боксе сидит. Тебе помочь дойти до машины?
– Нет, я сам, – Ваня, морщась, поднялся с кушетки.
– Ну идем, герой. Мать, да не плачь, отлежится денек-другой. Слушай, Иван, я хоть и работаю в этих странах сколько лет, а сегодня впервые это слово услышал, и то вряд ли правильно… так как будет на ругательном испанском «козел»?
– Тихо ты, – с укоризной посмотрела на него мать.
– С тобой козлы не работают, вот ты и не знаешь,  – хмуро буркнул Ваня.

Проходя мимо второго бокса, Ваня заглянул за висящую простыню: там сидел, изрядно побитый, его враг. И почему-то врага стало жалко. Раз его родной отец так учит – кем же еще ему быть, как не вот таким Мигелем?

*          *         *

Ваня и Мигель вернулись в школу одновременно, через неделю. Мигель – потому что был отстранен с последним предупреждением об исключении, Иван – потому что родители решили, что с расквашенным лицом незачем ходить в школу.

Были первые числа мая. В школе говорили о Победе во Второй мировой войне, показала интересную презентацию учительница, да и сами ребята, среди которых были выходцы из Англии, Америки и Франции, рассказывали, что они знают об этих годах. Ваню удивило, что про участие в войне России знают не все, и он направился к директору. Директор разрешила Ване выступить перед классом, сама пришла на урок, привела других учителей и даже желающих из старшеклассников, и Иван долго рассказывал о русских воинах, о том, как его прадед дошел до Берлина, и – не без похвальбы – демонстрировал собственные рисунки советского оружия.

На большой перемене все только и говорили, что про Ваню. А Ваня улегся на скамейке во дворе и на большом листе, выпрошенном у учителя рисования, рисовал новые картинки: летящие самолеты, едущие танки. Ребята подходили и тоже начинали рисовать – кто танк, кто самолет, кто войска со знаменами. Ване вскоре не осталось места на скамейке, лист был полностью развернут, кто-то свешивался через плечо другого, чтоб поучаствовать. А мирная Мария, давно простившая Ване своего Бибера, подрисовала в углу цветы: «Это победителям!»

Мигель стоял в стороне. Ваня вспомнил, как пожалел его в медпункте, бросил карандаш и подошел к нему.

– Ты чего тут стоишь? – как можно спокойнее спросил он.
– Германия должна была победить. Потому что немцы – высшая раса, – упрямо сказал Мигель.
– Это опять твой отец сказал? – спросил Ваня.
– Да, и отец, и дед так говорили. Немцы  лучшие. Потому что немцы… – и он что-то сказал на языке, который Ваня слышал только пару раз в жизни.
– Ты немецкий знаешь? – удивление Вани  пересилило остальные чувства.  – Учишь?

Мигель скорчил зверскую гримасу. А потом достал свой альбом и начал рисовать. Рисовал он стены какого-то здания, рисовал оружие – но только немецкое. И – свастику, отточенным движением руки. И – взрывы, огонь.

Ваня сел рядом. И тоже стал рисовать. Мирные дома, людей на пути танков. Рука Мигеля продолжила было рисовать взрывы, но внезапно остановилась.

Ваня молча указал на силуэты людей. А потом изобразил войска освободителей, идущие в наступление на страшное здание Мигеля. Ластиком стер огонь и взрывы. А из Мигелевой свастики сделал человечка. Теперь человечек с головой из свастики стоял на коленях перед русским солдатом. А солдат вовсе даже в него не целился. Мигель будто застыл, о чем-то думая.

– Мой прадед дошел до Берлина, – сказал Иван, закрашивая волосы солдату.  – И меня назвали в честь него!
– Меня тоже назвали в честь прадеда. Его Михель звали, – словно мучаясь от тяжести, проговорил Мигель.
– Так ты, получается, немец?
– Мой отец немец, а мать не немка, нет. А прадед воевал за Гитлера. И бежал в Южную Америку, когда закончилась война.
– Плохо ж им было, – подумав, произнес Иван. Он не хотел говорить сейчас ничего ни о «плохих гитлеровцах», ни об их преступлениях и позорном бегстве,  – хотелось для этого Мигеля, так жутко воспитанного его отцом и, наверное,  мало видевшего доброты,  найти другие слова, сказать что-то такое, что могли бы сказать сейчас его собственные, Ванины, отец и мать. И Ваня повторил:
– Плохо, наверно.  Даже обратиться за помощью не к кому: те для них – рабы, те – черные, те – враги… Весь мир получается плохой. И как жить?

И замолчал. Молчал и Мигель.

*          *         *

– Одни переезды у нас с твоей работой, отец, – вздыхала мать, упаковывая игрушки сына в чемодан. – И так мало дней на сборы осталось…
– Ничего, на этот раз надолго поедем. Может, не надо столько игрушек с собой, сын-то уж вырос?
– Нет, он их очень любит, – мать закрыла крышку чемодана. – Что-то тихо в комнате у Вани, ты не заходил?
– Всё в порядке, сидят рисуют со своим герром Михелем. Я сегодня в школу заходил забрать документы – так меня и учительница, и мать этого немецкого красавца благодарили, мол – ваш сын на него хорошо повлиял, поведение лучше стало, агрессии такой больше нет, даже кое-какие оценки успел за месяц исправить, и на конкурсе рисунков занял призовое место вместе с Ванькой, у них один рисунок на двоих. А нам ведь и не сказал ни про конкурс, ни про награждение! Я сфотографировал на телефон, чего они нахудожничали,  –  вот, смотри…

*          *         *

Давно уехал Ваня в другую страну. Уехала куда-то из городка  и семья Мигеля. А в школе до сих пор, оформленные в пластмассу и стекло, немного выцветшие от времени,  висят на стене фотографии. Вот – конкурс рисунков, и Ваня с Мигелем на переднем  плане склонились над листком бумаги. Учитель говорит, что впервые увидел тогда, как Мигель улыбается. Вот – торжественное подведение итогов. А вот фотография победителей на фоне  выставки. На рисунках – люди, дома. И мирное небо.

Фото: www.bbs.edu.do