Философ-наркоторговец
Архиепископ Охридский и митрополит Скопский Иоанн (Вранишковский)
Перевод с сербского диакона Георгия Максимова
Архиепископ Охридский и Митрополит Скопской Иоанн и в неволе остается воином Христовым, настоящим миссионером. Об этом вы можете судить по его запискам из книги «Свободен в неволе».
Восьмое крыло (одной из самых страшных тюрем Македонии — Идризово.— Ред.) уже пять лет имело одного, для многих странного постояльца. По званию — философа, с законченным образованием и всеми о том дипломами, но однако же наркодилера по профессии. Родом из Колумбии, он был женат на болгарке. Сотрудничал с турецкой мафией, а в Македонии его осудили на четырнадцать лет тюрьмы за хранение 110 килограммов героина. Этого наказания не коснулись амнистии, объявленные правительством Македонии, поскольку на продажу наркотиков амнистия не распространяется. Хотя ему оставалось еще достаточно сроку, при общении в нем не было заметно нервозности или какой-то мрачности.
За пять лет, проведенных в тюрьме Македонии, он немного научился говорить по-македонски. Однако этого было недостаточно, и нам приходилось общаться на английском…
Считаю, что для этого рассказа неважно, посещала ли его жена, есть ли у него дети и где он жил. Подобные данные, верю, есть в полиции, и для нее они представляют интерес… Не утверждаю, что они неважны, но просто не первостепенны. Первостепенна свобода воли для определения и движения к вечности. А по этому свободному самоопределению, философ был римокатоликом.
— Отче, — могу ли я так к вам обращаться, или хотите предложить другое обращение? — спросил он меня, когда мы встретились в первый раз.
— Мой сан — епископ, — ответил я, — но мне не помешает, если будете называть меня и «отче».
Первый раз случилось, что ко мне кто-то в тюрьме обратился на «Вы». Здесь, в Идризово, такой вид общения почти неизвестен.
— Я знаю о вас, что вы несправедливо осуждены, как и я, — проговорил он глубоким и решительным голосом приятного тембра.
— Вы иностранец? — спросил я.
— Да, я из Колумбии, — ответил он и усмехнулся. — Нетрудно догадаться, за что я осужден. Четырнадцать лет я получил за то, что перевозил наркотики.
В тот момент я не нашел, что ему ответить. Наказание показалось мне слишком суровым, но я не мог подобрать слова для утешения. Мне казалось, что неточно сказанное слово было бы лишним и сомнительным, а с другой стороны, не узнав хорошо этого человека, я мог бы поранить его.
 «Свободен в неволе»
|
|
||||||||||||
Не преувеличу, если скажу, что половина заключенных в Идризово была осуждена за торговлю наркотиками. Большинство из них и сами были наркоманами. Почти все, с кем я разговаривал до этой встречи, были необразованными людьми, и по характеру чаще всего невоздержанными сладострастниками и хотели зарабатывать самым легким из возможных способов.
Но мое первое впечатление от Колумбийца привело меня к заключению, что это не какая-нибудь мелкая душа. Позднее оно подтвердилось. Я рад был бы назвать его по имени, поскольку узнал его как личность, а всякая личность носит имя. Между тем, считаю нецелесообразным приводить здесь имена людей, с которыми встретился в Идризово, так что не стану называть и этого моего приятеля.
Мне представлялось неуместным спрашивать о том, как он воспринял меру наказания. А напоминать, что с таким количеством героина, какое упомянул мой собеседник, он мог миллионы людей сделать наркозависимыми, было бы еще неуместнее.
Он снова прервал тишину:
— Надеюсь, вы не подумали, что я шучу, когда сказал вам, что несправедливо осужден? — промолвил он, глядя мне прямо в глаза.
Забыл сказать, что это происходило во время нашей прогулки по кругу тюремного двора. Стоял сентябрь, было еще тепло, тянулись поздние послеполуденные часы. Солнце временами скрывалось за редкими облаками. Мы шли рядом, так что я мог видеть его лицо с выразительными сильными скулами, ворот и небольшую часть груди. Черты лица были правильными. Рот изогнут в доброй улыбке. А из глаз смуглого Колумбийца светилась радость.
Направленный на меня взгляд заставил меня остановиться. Очень простой, на первый взгляд, вопрос Колумбийца застал меня врасплох.
Спросить: «А разве вас приговорили по ложному обвинению?», — казалось мне чересчур простым. Даже с доказанной виной наркодилеры в Идризово говорят, что их подставили. Голос и выражение лица Колумбийца не внушали мне уверенности в том, что такой ответ не обидит его.
— Уверен, вы слышали, что большинство сидящих в тюрьме считают, что осуждены несправедливо? — осторожно сказал я ему.
— Это не только в этой тюрьме, так во всех тюрьмах мира, — промолвил он, снова глядя мне в глаза.
— Вам доводилось отбывать наказание и в других тюрьмах?
— Да. В Амстердаме и в Брюсселе. Но и тогда я был неправедно осужден.
— Имелись ли какие-то доказательства, на основании которых вас осудили?
— Имелись, как же без них! В Амстердаме мне дали часть общего срока и определили небольшое наказание, один год; а в Брюсселе я находился в тюрьме по предварительному заключению три месяца, но суд не смог доказать, что наркота, найденная в купе поезда, в котором я ехал из Парижа, принадлежит мне. Тогда меня взяли с пятью килограммами кокаина.
— Последняя партия, за которую осудили вас в Македонии, была самой крупной? — спросил я.
— Нет, перевозил и больше, — ответил он спокойно, не выказывая при этом какой-либо гордости.
Сейчас я был рад, что не задал глупого вопроса, не подбросили ли ему наркотики. Очевидны были две вещи: человек не скрывал, что наркотики принадлежали ему и что его несколько раз сажали за их хранение. С другой стороны, он не гордился тем, что много раз перевозил наркотики. Он отзывался об этом так просто, как будто это было самое нормальное занятие.
— Меня осудили за «разжигание национальной и религиозной ненависти, вражды и нетерпимости». Приговор подтвердил апелляционный суд, и вот теперь я в тюрьме. В коммунистической Югославии это квалифицировали бы как совершение «словесного преступления», ибо тот закон предусматривал преступление словом. Сейчас, когда «словесное преступление» удалено из уголовного закона республики Македония, то, за что меня осудили, не является преступлением. Однако судья получил приказ от власти осудить меня, не имея для того основания ни в одном пункте закона. Поэтому я считаю, что осужден несправедливо.
— Но, если вы признаете, что вас взяли с наркотиками, то мне трудно понять, почему вы считаете себя несправедливо осужденным.
Закончив вопросом, я снова почувствовал, что поставлен он как-то неловко. Мой собеседник выглядел спокойным. Я боялся, что последние мои слова могут быть истолкованы им как проявление превосходства. Хотя все было сказано точно и искренно, это могло прозвучать надменно, как наслаждение своим мученичеством.
— Наши дела очень похожи, отче: в обоих случаях не было состава преступления!
— Как же это? — вырвалось у меня.
— Перед неверным законом вы не совершали неверного дела, а я перед Божиим законом не совершал греха или какой-либо несправедливости.
Теперь мне нужно было как следует сосредоточиться, чтобы лучше понять его ответ. Ни Ветхий, ни Новый завет не затрагивают тему наркомании. Святые отцы Церкви также нигде не касаются этой проблемы. Мне пришло на ум лишь воспоминание о том, что когда-то давно некоторые из наших предков будто давали немного мака младенцам, чтобы они не плакали. Женщина, у которой на попечении было пятеро или семеро детей (а сверх того обязанности по жатве или другим сельскохозяйственным работам), давала маленьким детям немного семян мака, приготовленных по особому рецепту, чтобы они были спокойны и не мешали своим криком. В наше время мак запрещен для выращивания и торговли не только в Македонии, но и в большинстве стран мира. Итак, если разобраться, наши предки использовали в некоторых дозах мак, который сегодня используется для производства героина.
— Вы, конечно же, знаете, — перебил мои мысли Колумбиец, — что наркотики употреблялись в различных целях еще в древние времена. Особенно в медицине. Как иначе тогда проводились бы операции, если бы не существовала такая анестезия, и людям не давали бы обезболивающего? Более того, и сегодняшняя анестезия — это разновидность употребления изменяющего сознание вещества.
Я продолжал молчать. Мне требовалось больше времени для осмысления сказанного. От собеседника я услышал сильный аргумент, перед которым бы онемели многие публичные ораторы, из тех, кто рассматривает проблему наркотиков исключительно в медицинском, общественном, или, в крайнем случае, психологическом аспекте. В том, как он начал разговор, мне показалось, что упущен один существенный вопрос, вопрос о человеческой свободе. Этот вопрос важен не только сейчас, когда ты в тюрьме, но и тогда, когда ты в мире не имеешь недостатка ни в чем, кроме свободы от смерти. Когда ты не в тюрьме и у тебя есть всё (точнее, — свобода выбора), тогда даже и не понимаешь, что ты действительно снова в тюрьме. Это тюрьма жизни, ограниченной смертью. Эту тюрьму начинаешь понимать, когда приближаешься к ее границе. Но хотя тюрьма располагала к углубленному осмыслению свободы, я встретил слишком мало тех, кто понимал свободу как духовную, а не физическую ценность…
И все это далеко, еще очень далеко от экзистенциальной человеческой потребности в свободе, которая освобождает от всех ограничений. Даже от смерти.
— Что думаете, честный отче, — снова спросил Колумбиец, — имеет ли кто-либо право отнимать мою свободу, если я не был причиной ничьего рабства?
Разговор быстро достиг той точки, до которой я и предполагал дойти. Колумбиец казался умным, и я вовсе не рассчитывал, что смогу говорить без сильных аргументов в пользу собственной невиновности. То, что я не дал ему конкретного ответа: является ли наркоторговля грехом перед Божиим законом, по-видимому, ободрило его, и он снова взял инициативу в диалоге.
— Почему некто считает себя вправе отнять у меня то, что дал мне Бог — свободу? Сегодня мне запрещают торговать наркотиками, а где гарантия, что уже завтра какой-нибудь известный мировой лидер не предложит закон, который запретит торговлю хлебом? И большинство на это согласится? И, при наступлении глобализации, любая тирания против человеческой свободы будет проведена в жизнь во всяком, даже и в этом глухом уголке Земли. Глобализация началась ради всеобщей организации против криминала, который не знает границ. Началась глобализация рынком скота, а закончится оккупацией свободы личности. Не хочу быть неправильно понят, в целом я не против глобализации, величайшая заслуга которой — создание великого рынка услуг и оборота разных товаров. Та конкуренция, которая существует на рынке, весьма важна для повышения качества материальной жизни. Но глобализация, и это коснулось меня, вытесняет свободу личности.
Говорил он медленно, и тон его выражал желание привлечь мое внимание. В конце своей речи он остановился, и, глядя мне в глаза, развел руками, словно подытожив: «Это лишь мое мнение, а теперь послушаю твое».
— Свобода — это смысл жизни, — ответил я, медленно и немного задумчиво. Я был совершенно уверен в том, что передо мной не обычный заключенный Идризово, из тех, что ищут причину оправдать себя и показать невиновным. Колумбиец был философом, который торговал наркотиками для того, чтобы добыть средства на жизнь и иметь возможность свободно философствовать. Он не был наркоторговцем, случайно изучившим философию, в чем я убедился при дальнейших встречах. Он отлично знал Кьеркегора, Хайдеггера, Сартра... притом не отставая в изучении Платона, Аристотеля и Плотина.
Скажу откровенно: с одной стороны, я был уверен, что он не понимает и не может объяснить подлинного смысла свободы человека, но, с другой стороны, он изъяснялся языком философии, который будто естественно оказался средством коммуникации, и даже языком Священного Писания, понимаемого буквально. Я не имел ни одного веского аргумента, чтобы показать ему, что он в чем-то ошибается. Опять же, не мог ссылаться на то, что во всем мире законодательство строго карает за торговлю наркотиками. Я не из тех людей, которые мыслят, что истина и правда на стороне большинства. Истина это только Бог, человек есть ложь, если не укоренен в Боге. Человек создан из праха, и после известного времени снова в него возвратится. Его суд непостоянен, и не является подлинной ценностью, если не имеет образцом Божественное откровение.
Я смотрел ему прямо в глаза, где отражались любознательность и желание узнать, как я продолжу… Время нас поджимало, оставалась всего пара минут до конца прогулки. Вероятность того, что в будущем нам и вовсе не придется больше увидеться, была очевидна. Все зависело от случайности и распорядка прогулок. С другой стороны, я не хотел выказывать превосходства, что случилось бы, обнаружь я свои размышления при том, что у него уже не останется времени для дебатов или контраргумента. В таком случае мой собеседник был бы ущемлен. Из-за этого я предпочел бы попросить его отложить этот разговор до следующей встречи.
Но он лучше меня разбирался в особенностях тюремного «устава» и знал, что встречи заключенных различных отделений нечасты и непросты. Поэтому я уступил и сказал:
— Вы односторонне и неполно толкуете свободу. Она не только выбор, но нечто большее. Свобода — это любовь.
Взгляд его просветлел. Вероятно, он услышал что-то неожиданное, и, полагаю, интересное для себя.
— Свобода есть способ Божиего бытия, — продолжил я. — Поэтому она есть любовь, ибо Бог есть любовь. Но для Бога это не выбор. Свобода — это Божие «да», Божие «аминь», ибо у Бога не существует «нет». Поэтому свобода это не и «да» и «нет», или «да или нет», но только «аминь». Один из великих отцов Церкви назвал свободу «один путь». Если бы Божия свобода проявлялась как отрицание, то ни в чем не были бы согласны Сын и Дух Святой с Отцом, Бог бы не существовал. Личностное Божие бытие обусловлено единством в любви и свободе всех трех Личностей Святой Троицы. Человеческое существование отлично от существования Бога, ибо Он несотворен и не имеет рядом с Собой кого-либо другого, с кем был бы сопоставим и равен. Человек же сотворен и поэтому поставлен перед выбором. Прежде всего перед выбором, быть ли в единстве с Богом или отвергнуть это единство, а потому уже и перед многими другими выборами. Итак, есть разница в качестве свободы Бога и человека. Задача человека — достичь такого качества свободы, которая есть способ Божия бытия. Когда эта свобода, которая у Бога выражается как любовь и один путь, а не как выбор, окажется способом бытия человека, тогда он действительно свободен. Если же свобода ограничена выбором, то это не свобода, а лишь новое ограничение. Даже если есть выбор с тысячей возможностей, ты все равно не свободен, если не можешь реализовать тысячу и одну возможность. Наконец, человек поистине свободен только когда победил смерть.
Много раз я говорил о свободе перед различными аудиториями. Но никогда не был уверен, что мог быть понят через столь немногие слова. Сейчас я не мог ничего добавить к сказанному. Я даже не слышал напоминание надзирателя о том, что настало время возвращаться в здание. Колумбиец уже понял, что я недвусмысленно сказал, что он не является невиновным. Многолетняя пастырская практика научила меня не осуждать собеседника, но стараться объяснить, в чем он ошибся.
Мы тихо разошлись, вероятно, оба погруженные в собственные мысли. Дилемма о том, будет ли философ просвещен Богом в познании свободы, была быстро решена. Уже через несколько дней, когда он нашел первую возможность приблизиться к окну моей камеры, он крикнул мне:
— Отче, можешь ли меня исповедовать? Хочу освободиться от греха ложной свободы, которую носил в себе.
Не оглядываясь на то, что меня слышат другие, я громко крикнул:
— Да, непременно!
Это стало поводом всегда, когда я выходил на прогулку, надевать под одежду тайно пронесенную в тюрьму епитрахиль, в надежде встретить моего дорогого друга и брата, философа, который стал истинно свободен.
Ссылки по теме: |
Великие патриоты |
| Свободен в неволе |
