Покаяние

Священник Николай Толстиков

– Да хоть голову рубите – всё равно в «живцы» не загоните!

Отец Андрей уронил косматую, в прядях седины, голову на стол перед сидящим за ним уполномоченным так, что тот – чернявый парень – с видимым испугом отпрянул.

Брат Аркадий, взмахивая широкими раструбами рукавов рясы, подбежал к отцу Андрею, тряхнул за плечи:

– В своем ли ты уме так-то говоришь?! Опомнись!
– Отойди, отступник! Иуда!

Председатель горсовета и двое дюжих «огепеушников», приехавших с уполномоченным из Вологды, угрюмо молчали.

Вывели-таки старого попа из себя. Сухонький, невысокого ростика, он отвечал невозмутимо, скупо. Поначалу сулили ему чуть ли не златые горы, если в «обновленческую» церковь перейдет, на брата указывали – правильно, мол, понимает момент товарищ. Иногда, правда, поправлялись: гражданин поп.

Аркадий, широкоплечий – подрясник по швам трещит, – голова в крупных кольцах смоляных волос, отца Андрея помладше едва ли не на двадцать лет, кивал согласно, норовил в агитацию свои слова вставить.

Не проняли посулы старшего Введенского – посыпались угрозы. И тогда отец Андрей вспылил...

– Вот что! – нарушил тишину пожилой вислоусый «огепеушник» и тяжелыми шагами, заложив руки  за спину, стал вымерять горенку. – С сегодняшнего дня храм закрывается, помещение передается горсовету под склад. Постановление...

Он протянул руку, и председатель, услужливо согнувшись, подсунул ему лист бумаги.

– Ознакомься... По просьбам трудящихся.
– Завтра же престольный праздник! – глянул на него с недоумением отец Андрей. – Со всей округи народ придет!
– Придет да уйдет! – усмехнулся «огепеушник». – Отменяется ваш праздник! А ты, батя, сбирай-ка по-шустрому монатки – с нами прокатишься.

Попрощаться с домочадцами не дали. На улице в скорых зимних сумерках у распахнутых настежь ворот церковной ограды таился крытый возок, запряженный тройкой сытых ухоженных лошадей. Отец Андрей шагнул, было, к тропинке, ведущей к поповскому дому, но за спиной батюшки вислоусый, воровато озираясь, подмигнул напарникам. Один вместе с ним подхватил священника под локти, а другой, молодой, шмыгнув за ворота, что есть силы толкнул от себя кованую створку.

Отец Андрей вдруг почувствовал, что не достает ногами земли; единственное, что еще он успел сделать, запрокинул назад голову, оберегаясь от летящих навстречу чугунных граней причудливых узоров калитки. В глазах ослепительно ярко рассыпалось что-то круглое, похожее на солнце, растеклось кровавым маревом и схлынуло разом  в черную пустоту...

Удар был сильным: крепкие мужики, приподнявшие и выставившие перед собой священника наподобие щита, еле устояли на ногах.

– Здоров ты, Ежкин-Стежкин! – похвалил юнца вислоусый. – Давай-ка попа в сани! Пригоним – и в ледник его! Очухается, подморозится – там на всё согласен будет.
– Праздничку ить точно не бывать! – хмыкнул юнец. – Занемог батюшка-то.
– А-а! – вислоусый, довольный, хлопнул парня по плечу. – Погнали!

Отъехали немного, и кто-то, оглядываясь, увидел метавшуюся в проеме ворот фигуру в раздуваемой ветром колоколом рясе.

– Братец-то не видал, как мы его приложили?
– А и видал, дак... Вроде с нами человек. Пока, – усмехнулся вислоусый и лениво зевнул...

***

Отца Андрея разбудил, вывел из забытья нестерпимый, поднимающийся снизу по ногам холод. Он тысячами игл впивался в кожу, ранил ее, ломил изведенные ревматизмом суставы, но, подобравшись к грудине, споткнулся словно и надавил жгучей, не позволяющей глубоко вздохнуть болью.

Священник, боясь пошевелиться, осторожно разрывая  жесткую коростину на лице, разлепил веки и ничего не увидел. По-прежнему вокруг была тьма, лишь обоняние уловило запах старого слежалого льда и примешивающийся к нему – крови. Отец Андрей отшатнулся, охнул от боли в груди; окоченевшие ноги его подкосились, но он не упал, даже не сдвинулся с места – что-то прочно удерживало его. Он приложился щекой и ощутил продолговатое железное кольцо, в нем – замкнутое, другое, и понял, что висит на цепи, ввинченной в потолок. Она-то, зацепленная за пояс крюком, царапающим острием ребро и держала. Расстегни бы пояс и освободись – да не тут-то было: руки связаны за спиной, и их затекшие кисти как чужие.

Отец Андрей с содроганием догадался вдруг, где находится. Наверняка это был тот самый купеческий ледник, о котором в Городке  ходили страшные слухи, – откуда и слежавшийся лед и запах крови. Батюшка на миг представил злобные лица чекистов, почувствовал сжавшие ему локти сильные руки, и опять кованая, в узорах, створка ворот летела навстречу...

«Изверги, хоть бы на пол бросили умирать! На каменном-то не долго б промучился! Нет, подвесили на крюк как тушу... Может, здесь еще кто православный страдает?» – он с надеждой несмело вопросил в темноту, но слабый его зов прозвучал одиноко и беспомощно, зато отголоски, отлетев от стен, гоготнули зловеще.

«Всё! Изведи из темницы душу мою... Прости мне, Господи, все грехи мои и прегрешения!»

Холод теперь обволакивал и боль в груди – она стала утихать. Священник, уронив голову и прикрыв глаза, еле шевеля непослушными распухшими губами, начал, было, читать отходную молитву. Но еще не призвал его Господь, не испита была еще до конца чаша мучений…

***

Из этой камеры был только один выход – это знали все, находящиеся здесь, и все они, шепча молитвы, плача или замыкаясь в себе, не теряли слабой надежды на иную участь.

Когда в камеру втолкнули нового смертника, к нему устремились жадные взоры. Отец Андрей не сразу узнал в топчущемся у дверей арестанте с осунувшимся черным лицом и обвисшими болезненно плечами младшего брата Аркадия; окликнул его, и брат, обрадованный, тяжело и неловко ковыляя, добрался до нар и упал на колени перед старшим Введенским.

– Братушка! Сподобил Господь перед смертью-то свидеться! – он, роняя слезы, пытался разбитыми распухшими губами целовать отцу Андрею руки.

Тот, усадив его рядом, прижал к себе.

– Ты же с ними, Аркадий, вроде был? Как здесь-то очутился? – спросил, когда брат поуспокоился.
– Был. В прелесть впал. Помнишь, как небогато жили мы на приходе, чуть что – и от архиерея шишки. Денег, славы, пуще – воли возжелалось. А потом еще понял, что, если с  ними  не рука в руку, – пропал. Выжить хотел, робят поднять... Отпусти, брат, мне грехи, каюсь – лукавый прельстил!

Отец Андрей положил на горячий лоб брата ладонь, но в это время проскрежетал ключ в замке и из-за отворившейся со скрипом железной двери раздался окрик:

– Введенский Андрей?! Введенский Аркадий?! На выход!

Братья в последний раз обнялись.

– Всё – конец? – прошептал Аркадий.
– Нет! – твердо ответил отец Андрей. – Это только начало другой жизни, вечной...