Колокол

Николай Головкин

Эссе

«Будто бабка моя молится…»

Важным событием в жизни Юрия Казакова стала его встреча с Русским Севером.

Первая такая встреча относится к годам его учёбы в Литературном институте. Тогда Юрий для поиска ответов на «вечные вопросы», потребности в творческом самоопределении отправился в командировку по следам Пришвина, путешествовавшего по Беломорью полвека назад.

Писатель Юрий Казаков.
Фото А. Лесса /Фотохроника ТАСС/

«Впервые на Белое море я попал в 1956 году, – писал Юрий Павлович в очерке «Вот и опять Север». – Полтора месяца шёл я побережьем от деревни к деревне (а они друг от друга километрах в сорока-пятидесяти), где пешком, а где на карбасах и мотоботах. <…> Так начался для меня Север… И это было огромное для меня впечатление, как москвича, никогда никуда не выезжавшего, Север меня просто-напросто покорил. Белое море. Эти деревни, ни на какие деревни на свете не похожие. Что поразило ещё? Быт необыкновенный. Избы двухэтажные. Представьте, там не было вообще замков. Если кто-то уходил в море – избу он не запирал. Ставил палку к двери – значит, хозяев дома нет, и никто не заходил. Поразили меня северная природа, климат, белые ночи и совершенно особые серебристые облака, высочайшие, светящиеся жемчужным светом. Знаете, белые ночи, они ведь даже психику человека меняют».

 

В первых «поморских» рассказах Казакова – «Арктур – гончий пес» (1957), «Никишкины тайны» (1957), «Поморка» (1957) – ощутим порой налёт экзотичности, но этим же обусловлена и яркость восприятия, чистота и свежесть взгляда художника.

В них нашла отражение гармония человека и природы, естественность чувств, особая атмосфера поморского уклада жизни, определяющаяся экстремальностью существования на границе моря и суши.

В рассказах мы видим отпечаток того сильнейшего эмоционального впечатления, которое произвёл на него Север.

Вот одинокая 90-летняя старуха Марфа из беломорской деревни («Поморка») молится в тёмный угол, «где между почётных грамот висит чёрная раскольничья икона в тусклом серебряном окладе».

Рисуя этот удивительный образ своей героини, обстановку в которой она живёт, писатель ощущает, что именно здесь его настоящая Родина:

«Странно мне слушать это – будто бабка моя молится, будто мать свою я слышу сквозь сон, будто все мои предки, мужики, пахари, всю жизнь с детства и до смерти пахавшие, косившие, положенные, забытые по погостам, родившие когда-то хлеб и другую, новую жизнь, будто это они молятся – не за себя, за мир, за Русь – неведомому Богу старозаветному, доброму Николе Угоднику».

Впервые за советские годы главным достоинством героини названо то, что она «старинный порядок блюдёт». И за то она и почитаема односельчанами:

«Хорошая старуха-то, святая, одно слово – поморка!».

Образ Марфы у Казакова окружён героическим ореолом. Вот такие поморки обречены на вечное ожидание мужей и сыновей, всегда уходящих в студёное море и не всегда возвращающихся.

…И, замирая сердцем, вникая вместе с автором в молитву Марфы, вспоминаю и я свою первую поездку на Север в 1973-м – в фольклорную экспедицию в карельский посёлок Поньгома на берегу Белого моря.

Тогда я написал свой первый рассказ «Долго будет Карелия сниться…». Как и для Юрия Казакова, эти места стали для меня родными.

А спустя 35 лет, в 2008-м, был потрясён до глубины души, получив вдруг коротенький отклик от внучки одной из моих героинь-сказительниц:

«Спасибо за память о наших бабушках…».

Васильки во ржи

Край берёзовой рощи объят пожаром. Белые лики берёз стали тёмными.

И вспомнились старые иконы, виденные мной во время давней поездки в Карелию.

Святые на многих из этих икон, писанных местными богомазами век, а то и два-три назад на потрескавшихся ныне досках – сёстрах берёз, были слабо различимы.

Но пока живы в деревушках последние хранители очагов и дедовских святынь, перед которыми они благоговейно молились всю свою долгую жизнь изо дня в день, едва-едва теплился перед иконами, как невесёлое стариковское житьё-бытьё, огонёк в лампадах.

И казалось, что и впрямь (даже при этом неярком свете!) видишь нимб над благородными ликами святых.

Здесь же, в берёзовой роще, объятой пожаром, возле лика каждой Берёзы-Богоматери отчётливо был виден огненный нимб.

– Неужели, – тревожилось сердце, – мир наш не будет больше спасать и вот эта, гибнущая, как казалось, безвозвратно, пленительная красота одного из тихих уголков России, красота, которую самоё мог в короткий миг погубить пожар?!

Дыма, от которого всегда спазм в горле, резкая боль в глазах, правда, почему-то нет.

– Что за таинственный пожар? – думаю я и иду по главной аллее нашего дома отдыха, чтобы понять природу столь странного явления.

Тем временем у меня на глазах продолжало свершаться чудо: пожар, пощадив рощу, перебросился на ржаное поле.

Из ржи, словно небесная синь, повсюду благостно, умиротворяюще, глядели на меня васильки.

Поле было словно расшито-украшено васильками, оно было похоже на скатёрки в карельских избах с незамысловатыми узорами, прекрасными душевной чистотой их творцов.

А за краем поля садилось в этот миг уставшее за день солнце. Садилось, как мне судилось, по-стариковски охая и вздыхая, перед тем, как, улегшись на боковую, дать себе короткий отдых на ночь.

…Вот уже и стемнело.

А я всё стою и стою возле кромки поля. И благодарю судьбу за то, что приехал сюда, увидел необычное в обычном…

Увижу ли я завтра вновь, открывшуюся вдруг мне, эту несказанную красоту и щемящую грусть глубинной России?!

Колокол

Фото: photogoroda.com

По утрам солнце обливало тихим светом бревенчатые сероватые избы, узкие дощатые тротуары Поньгомы и ласково улыбалось бронзовому колоколу, отлитому в незапамятные времена в Ярославле.

И никто не знал, как и когда этот колокол с надписями на церковнославянском (с грехом пополам мы смогли их прочитать, так как изучали на первом курсе старославянский язык!) оказался здесь, в карельском посёлке на берегу Белого моря, куда летом 1973 года, мы, студенты, приехали на фольклорную практику.

Колокол висел возле покосившейся избы на краю посёлка, где за огородами начинался лес.

«Старичок» должен был предупреждать поньгомцев о пожарах. Но их, к счастью, давно не было, и он бездействовал.

Впрочем, ошибаюсь, служил, преданно служил!

В этом качестве – своеобразной часовенки – колокол, хранивший память о своей порушенной церквушке, был даже важнее для многих поньгомских старушек.

Не за скарб они свой скромный переживали, а за души.

Время – Господи, спаси и сохрани! – было безбожное.

Всякий раз, когда местные жительницы проходили мимо колокола, они обязательно останавливались. Для порядка обернувшись, старушки и женщины средних лет степенно крестились и шептали молитву «Отче наш», а потом о чем-то смиренно просили Господа.

Соблюдать обычай они учили и детей, внуков, если те шли с ними (за мужчинами наблюдать не довелось – большинство их разъехалось летом на заработки).

Когда мы оказывались поблизости, нас не стеснялись: привыкли, как к своим.

Молитва поньгомских женщин была по-детски чиста, наивно-сказочна.

Молились женщины и верили: зверь в лесу не обидит – это раз, много ягод-грибов соберут – это два и, наконец, почитай, целую неделю лад будет – и дома во всех делах, и с соседями не поссорятся.

И это тоже становилось ярким примером для нашей фольклорной практики: свидетельством того, что вера, как и народная поэзия, здесь, на Русском севере, живы и никуда не ушли из жизни людей.

Жаль, правда, не записывали мы молитвы поньгомских женщин на магнитофон или в тетради, полагаясь лишь на нашу память!

Но в душе от этих молитв до сих пор светло.



Добавить комментарий


Защитный код
Обновить