«…И сотвори им вечную память»

Людмила Листова

Бог не попускает нам искушение
выше силы нашей. В хрустальный или
стеклянный сосуд легко ударяет мастер,
чтобы не разбился, а в серебряный и медный
крепко бьет; так немощным легкое,
а крепким тягчайшее попускается искушение.

Святитель Тихон 3адонский

«Тетевень-тетевень-тетевень», – высоко и нежно распевала птичка. Ее трель вливалась в распахнутые двери придела вместе с весенней благодатной свежестью и славила вечную жизнь, вторя чистым голосам певчих. И хотя у меня на душе было покойно и ясно – наконец-то мы отпеваем нашего деда, убиенного в 38-м году, – но при словах «яко уготовася тебе место упокоения» слезы все же перехватили дыхание. Мне вновь представилось то «место упокоения» близ села Пивовариха, где на братских могилах «врагов народа» уже много лет сажают картошку, выгуливают псов, а богатые дамочки гоняют на квадроциклах.

Я смотрела на трепещущий лепесток свечи, и мне виделось, как они, приговоренные, неловко прыгали с грузовика в снег. Деду моему Федору, наверное, кто-то помог: ведь он был хром на одну ногу. Может быть, а вернее, мне так хочется, чтобы это был батюшка Павел Крестовников. И вот уже построили их в ряд у свежего мелкого рва, и в темноте ночи сияюще белы их смертные рубахи. И привычно, в который уж раз, прогремело над лесом. И обагрилось белое, и упали в мерзлую землю их измученные тела, а бессмертные души вознеслись туда, где нет ни допросов, ни пыток, ни очных ставок, где Один и единственно правый Судия.

Мы стоим на панихиде: моя мать Галина Федоровна, урожденная Гора, оставшаяся без отца в четырнадцать лет, мой малолетний сын Федя и я. В нашем Михаило-Архангельском храме отпевают моего деда Гору Федора Евтихиевича.

...Я давно собиралась пойти в ФСБ и почитать дедушкино дело. Но все как-то было недосуг. А тут вот и повод приспел: объявили, что пострадавшим от репрессий – льготы. Вот и собралась в мрачное и страшное здание на улице Литвинова.

Дело, оказалось, групповое. Двадцать пять человек. Милая и совсем нестрашная женщина принесла справку о реабилитации и толстущий том о «контрреволюционной церковно-монархической организации, по заданию которой занимались антисоветской деятельностью Колбин, Ошаров, Кравец, Концевич, Крестовников, Гладышев». Фамилии подельщиков дедушки мне ничего не говорили. Кроме одной: Крестовников. О нем не раз рассказывала моя мать.

«Мы жили в Кимильтее Зиминского района, – вспоминала она, – мне было лет семь. В нашей церкви Николая Чудотворца служил священник Крестовников. Он крестил моего младшего брата и сестру, у него я в последний раз причащалась. Храм был всегда полон народу. В начале тридцатых годов церковь закрыли, а батюшку отправили на принудительные работы в каменоломню. Разлучили с семьей. Матушка и четверо (или пятеро) детишек остались в селе, батюшке же запрещалось с ними видеться, хотя плитняк, который он колол, был километрах в полутора от Кимильтея. Крестовников (я не помню его имени) вырыл себе землянку и там жил. А бывшие прихожане, и в их числе мой отец Федор Евтихиевич, иногда ночью тайком носили ему еду. Батюшка заболел: кашлял, опух от отеков. Это было настоящей пыткой – видеть издали свой дом, разграбленную и закрытую церковь и не сметь прийти в село, увидеться с родными...»

Потом, видимо, вышло временное послабление от властей, и батюшка вместе с семьей уехал в Зиму, где недолго служил. Уже в З7-м году его вновь арестовали. Как и моего деда и еще 2З человека.

…Я листаю ветхие страницы дела, разбираю рукописные записи. Вот ордер на арест делопроизводителя Кимильтейской средней школы Горы Ф.Е. от 15 ноября 19З7 года. Вот перечень конфискованных вещей и документов. Справка-характеристика, подписанная председателем сельсовета Шиковым. Вот свидетельские показания, а по сути доносы односельчан Первушина и Корзуна. «Хлеб сдавать не нужно, так как он отправляется за границу», – цитировал слова Горы Степан Корзун. – Говорил также, что колхозы – кабала для крестьян...»

Каждая фраза из этих документов, каждое слово казались мне булыжниками, летевшими в моего одноногого деда, у которого дома осталось трое детей. Младшей дочери было восемь месяцев. Сотрудница ФСБ сидела напротив меня. Я уже ответила на ее вопрос: «Зачем знакомитесь с делом?» – что хочу знать, как все это было, и нет, мстить родственникам доносивших не собираюсь (оказывается, и такое случается).

Не успела я прочитать несколько страниц, как уже промелькнул отведенный мне час. И вот, попросив разрешения прийти еще раз, выхожу «на волю». Так свободно, так легко и буднично выхожу на февральский ветер из проклятого здания иркутской Лубянки. Иду и с удивлением, подозрением и страхом вглядываюсь в лица прохожих. Кто они? Чьи дети и внуки? Может, вот эта, вся в норке, молодящаяся старушка – дочь доносчика? Или тот рыжий паренек в джинсах – внук замученного диакона? Кто часто бывает на Центральном рынке, знает, что к контрольным весам там всегда очередь. Обвешивают, практически, всех. И присматриваешься уже не к товару, а к лицам продавщиц: в каком меньше этой подлой торгашеской плутоватости? Откуда они, чьи дети эти бойкие бабенки с лживыми взглядами?..

Нет, не делились они, эти люди, в иркутской толпе на своих и врагов. И кто мы, чтобы судить?! Неужто та лагерная тотальная подозрительность, то стремление мгновенно прочесть главное в человеке (от чего зачастyю зависела сама жизнь) так въелось, так срослось с нами, потомками жертв и палачей тех страшных, трагических лет?

…В дни Великого поста я пришла в ФСБ во второй раз. И, Боже Милостивый, что ожидало меня здесь!

На допросе 24 февраля 19З8 года мой дед признавался, что «был завербован весной 32-го года попом Павлом Крестовниковым в церковно-монархическую организацию. Знаю его с 21-го года, бывал у него дома, оба высказывали контрреволюционные взгляды...» В деле говорилось также о том, что сближение со священником Крестовниковым произошло после похорон двух малолетних детей Горы.

Читать дальше не было сил. Но я все же просмотрела оставшиеся страницы и обнаружила, что в тот же день, 24 февраля, была проведена очная ставка деда с Павлом Крестовниковым, где они взаимно признаются в сотрудничестве. Узнать, что дед дал показания против своего батюшки и, видимо, друга, было для меня невыносимо. И, пролистнув том, я нашла протокол допроса отца Павла, состоявшегося 20 февраля 19З8 года. Здесь, начиная с признания, что «я был завербован архиепископом Василием (Виноградовым) в 23-м году», батюшка называет многих людей, в том числе и моего деда.

Значит, сначала показания дал Крестовников, а уж потом ими «приперли к стенке» Гору? Да ничего это не значит! Верно лишь то, что уже через три дня после очной ставки дедушку расстреляли. Как расстреляли и отца Павла, у которого остались сиротами шестеро детей.

Конечно, судьба священника Крестовникова и моего деда была лишь крупицей той огромной трагедии, что по попущению Божию на протяжении десятилетий разыгрывалась в нашей многострадальной стране. Вот, например, что можно прочесть в статье историка Ирины Терновой, опубликованной в 1998 году в сборнике «Из истории Иркутской епархии»: «Третья "ликвидация" так называемой контрреволюционной церковно-монархической организации пришлась на 37–З8 годы. На этот раз было репрессировано 50 человек. Первые аресты начались в июле 1937 года, но они носили одиночный характер. Осень и зима 37-го – время массовых арестов среди иркутского духовенства. В октябре 1937 года было арестовано 11 человек, в ноябре – 5, в декабре – 13. В 1938 году волна массовых арестов пришлась на февраль – 18 человек.

Согласно обвинительному заключению на этот раз «организацию возглавлял» архиепископ Павел (Павловский), приехавший в Иркутск в 193З году: «Павловским в соответствии с заданиями, полученными от Московского центра контрреволюционной церковно-монархической организации (митрополита) Сергия (Старогородского), была развернута работа по вербовке новых кадров и оформился актив контрреволюционной организации в составе: Верномудрова Федора, Концевича Михаила, Ильенко Николая, Попова Иннокентия…

Данное обвинение было юридически не обосновано, поэтому его рассматривал внесудебный орган – тройка УНKBД по Иркутской области. Решением «тройки» 49 человек были приговорены к высшей мере наказания – расстрелу, в том числе семь человек, обвинявшихся в участии в этой организации в 1933 году.

Репрессиям подверглось духовенство и из других городов и сел Иркутской области: священник церкви города 3има П.С. Крестовников, священник церкви села Егоровщина А.Ф. Гриценко, священник церкви села Лиственничное А.Д. Иванов, священник церкви села Кудинское Н.И. Днепровский, священник из села Большое Голоустное И.К. Ильенко, священник из Тельмы Н.П. Успенский. Все они были расстреляны».

Так чего же стоят эти, чужой рукой записанные, взаимные обвинения репрессированных? Сколько я ни вглядывалась в какую-то корявую и жирную роспись деда под каждой страницей, мне все казалось, что она начертана кровью.

Я тщетно пыталась представить, что с ним было в страшных застенках в эти 102 дня от ареста до расстрела. И не могла. Мать вспоминала, как оставшийся в живых знакомый ее отца инженер Шаркевич рассказывал о том, как истерзанный, обессилевший от долгого стояния на плинтyсе (так издевались над заключенными), Гора упал и пил воду из помойного ведра, из которого уборщица мыла полы…

И все же одна мысль, мысль, столь же нелепая, сколь и страшная, засела в голове. Так, если никакой церковно-монархической организации, практически, не существовало, значит, те 25 расстрелянных были добропорядочными гражданами, одобрявшими советскую власть? И снова душа билась в мучительном тyпике. Мне безумно хотелось понять, как, с каким сердцем, с каким отношением друг к другy расстались они, батюшка и прихожанин, как встретили смерть?

…И в конце концов мне открылась она, спасительная суть… Простая житейская истина состояла в том, что верующих многодетных мужиков оторвали от семей и попросту убили. Но не было той ночной поездки в переполненном грузовике. И не ехали они рядом, плечом к плечу, батюшка Павел и его прихожанин Федор, обмениваясь последними «прости» и шепча молитвы. Их убивали поодиночке. Вот так.

«Приведем отрывки из свидетельских показаний из дела об обнаружении массовых захоронений в районе села Пивовариха Иркутской областной прокуратyры: “В НКВД был подвал, стены которого были обшиты железом, а на полу были настелены опилки. В этот подвал ночью или рано утром из тюрьмы привозили людей и расстреливали. Расстрел производил один мужчина, вооруженный маленьким пистолетом. Он вызывал людей по списку, приказывал встать на колени и производил выстрел в мозжечок... Так продолжалось в течение ночи, пока трупов не набиралось на две автомашины... Во время расстрела во дворе стоял с включенным двигателем трактор. Люди умирали с криками. Люди кричали: “Да здравствует Сталин!“ Другие кричали: “Я не враг народа“. Трупы отвозили в совхоз имени 1-го Мая, на территории которого и производили захоронения по ночам. Сверху приваливали землей, используя при этом трактор“» (сборник «Из истории Иркутской епархии», стр. 106).

…В 1959 году моя бабушка Пелагея получила справку о реабилитации мужа, свидетельство о смерти, где сообщалось, что он умер от инфаркта в заключении в декабре 194З года. Ложь! Всюду ложь, как и показания рыночных весов, когда торговки с блудливыми глазами взвешивают 700 граммов колбасы, которые моя мать может купить на «репрессированную» прибавку к пенсии.

...Мы стояли на отпевании раба Божиего Феодора. Его дочь, внучка, правнук. Его внук, мой брат, привез нас всех на машине, но в церковь не вошел. Узнав, что я ходила в ФСБ, раздраженно заметил: «Столько лет прошло, зачем эту тухлятину ворошить?»

Прости его, Господи! Прости, дед! Слава Богу, брат хоть на свечку денег дал. За тебя, дед! Вы свое дело сделали. Очередь за нами. В эти дни, поминая всех святых, всех мучеников, исповедников и подвижников благочестия Русской Православной Церкви, можем ли назвать себя истинными христианами? Готовы ли испить свои чаши страданий? Мы, ежеминутно осуждающие друг друга. Мы, с трудом постящиеся рядом с набитыми едой холодильниками. Мы, убивающие в абортах детей своих...