«Скажите, пожалуйста, а где Бог?»
В наших храмах много разных людей. Одни приходят, чтобы поставить свечки, когда случается несчастье, другие всю свою жизнь готовы посвятить Господу. Все мы вместе - Церковь, Тело Христово, а значит призваны возгревать в себе любовь к Богу и ближнему. Прихожанка одного из московских храмов, Наталия Федоровна Леонидова записала то, что может увидеть и пережить каждый из нас. Ее наблюдения-миниатюры пронизаны чувством, которое хотелось бы надолго удержать в сердце — принятия человека, каким бы странным ни казался он на первый, всегда поверхностный, взгляд.
Храмы — подворья Небесного Иерусалима. На богослужении перестаешь слышать шум машин, цоканье каблуков, шарканье подошв, бесстыдство мобильников, смех и разговоры, разговоры... Все эти «скучные песни земли». Здесь перестают дергать страсти, не изматывает до тошноты мелькание помыслов. Хоть недолго душа передохнет. Хоть немного получит духовных сил. Непредставимо блаженство в самом Граде Небесном.
Здесь самая чудная служба — слышу каждое слово. Здесь самые нужные сейчас для меня проповеди. Здесь самый духоподъемный хор. Здесь колокольный звон с небесными прозвуками, отзвуками в самое сердце; здесь самая тишайшая тишина. Здесь послушники расцветают в монахов, а цветы несут свое послушание да так, что розы цветут и в ноябре, даже листья и стебли наливаются пурпуром. Здесь самые чистые игривые и мудрые кошки: не опасаются даже мальчишек. Здесь самые голубые елочки с самыми золотыми шишками. Здесь над любимым храмом самые преукрашенные и коронованные процветшие кресты. Здесь отец наш и святой хозяин города, и отец мой. Здесь тепло и свежо. Когда я пришла сюда в первый раз, почувствовала: вот оно — то, чего я ждала и искала всю жизнь. Когда меня еще в три года укладывали спать и в комнате сгущались сумерки, и начинало как бы тянуть куда-то, томить по чему то. Когда в пять впервые увидела море, в душе как будто взорвалось — АХ! И все-таки чудилось нечто большее, там за морем дальняя дивная страна, где все не так, как здесь. А так, что и представить себе нельзя.
Входит в монастырский храм на цыпочках, чтоб не цокать каблуками, служба только что кончилась. В руке букет свечек. Робко движется вправо-влево, оглядывается, как маленькая девочка, и спрашивает у монахини шепотом: «Скажите, пожалуйста, а где Бог?»
В храме мальчик лет двух, рвется к иконе, прямо вываливается из рук матери. И громко, без напряжения, как умеют только птицы и младенцы, восклицает: «Он! Он!» Мама ему раздельно, почтительно, шепотом на ушко: «Гос-подь». И младенец тут же затихает, как-то обмякает и старательно повторяет: «Ос-пот» — и снова тянется приложиться, но уже осторожно.
Ждут исповеди в монастыре. Слышу, одна отвечает громко кому-то, кто видно потихонечку сказал ей на ушко:
— А я стриженая, видите, мне можно. Ведь Апостол сказал, если не хочет покрываться, пусть стрижется.
И так непосредственно звучит, что я теряю бдительность.
— Вы знаете, в толковании говорится, что Апостол имел в виду другое...
И тут же получаю уже знакомым металлическим баритоном:
— А вы кто? Ангел с неба, чтоб знать и объяснять?
— Простите, простите, — я исчезаю из поля зрения и вижу, как девушка достает эффектным размашистым движением фокусника из рюкзачка косынку и набрасывает ее поперек головы так, что один угол свешивается на нос, один на ухо, один на затылок и пробивается сквозь плотно стоящих на исповедь к иеромонаху.
Женщина с мальчиком на руках просит у храма. Кто подает денежку, кто-то дал книжечку. Мама с почтением приняла и, откладывая отдельно, объясняет мальчику: «Это святая книжка». Кто-то подает огурец. Мальчик: «И огурец тоже святой».
Прихожанку пригласили работать в трапезную на кухню. Она отказалась, побоялась ответственности, духоты, своей неумелости. О том, чтобы постоянно обращаться за помощью в молитве, конечно, забыла. А потом узнала: отказалась от места первого послушания преподобного Кирилла Белозерского. «А может, — говорит, — этот всегдашний укор себе к большей пользе и безопаснее?»
В длинной как жизнь очереди к честной главе великомученика Пантелеимона мама спрашивает уже выходящую девочку: «Попросила об исцелении?» «Я об этом не просила, я сказала: "Прости мне грехи". Он такой красивый, его Бог послушает».
Как я люблю тех верных прихожан, что стоят, не уходят до закрытия Царских врат! Уж и ко кресту все подошли, и только кто-то один все допекает священника своим важным разговором. А то еще и целая очередь стоит таких мучителей-спасителей. Но верные ждут, не уходят. Часто это женщины совсем пожилые или средних лет, обремененные летами, внуками или великовозрастными сынками, делами и сумками, скорбями и болезнями... Но позволят себе уйти только, когда закроются врата, задернется завеса, да еще и помолятся: «Господи, не затвори от меня двери Царствия Твоего по великой Твоей милости».
Помню, как пришел на клирос музыкант из рок-группы. Челка, хвост, глаза горят. В экзотических штанах, именовавшихся «бананами». Когда певчие присаживались отдохнуть говорил и говорил — горным ручьем, так что регент унять его не могла... Потом постепенно челка отросла и легла за уши. Появилась борода. Завелся серьезный мужской костюмчик. И увеличившийся за то время хор певчих теперь шушукался в паузах, сидя, а бывший рокер продолжал стоять на клиросе, участвуя в службе, единственный клал земные поклоны. Регент с косой до пояса, когда-то унимавшая его горячечные речи, поступила в послушницы, а через год вернулась и стала руководить большой школой певчих.
И певчий до 93 года паломничал в монастыри. Затем остановился на одном. В него ездили помогать многие из прихода. Когда-то он учился в школе с Игорем Росляковым, будущим оптинским новомучеником отцом Василием. И вот, как только стало известно славное и трагическое происшествие на Пасху в Оптиной пустыни, певчий этот прямо после службы в Светлый Понедельник побежал-полетел из храма и по дороге, не останавливаясь, а только слегка кланяясь, прощался с медленно расходившимися нарядными и улыбающимися прихожанами. И тем, кто спрашивал, отвечал: «Еду к отцу.., нет, не вернусь, насовсем». Теперь он уже иеромонах в дальнем монастыре.
«Скажите, где тут Николай Угодник? Крест я вижу». Оборачиваюсь. Военный. Идет ставить свечи. Служба еще не началась. Садится на лавку. «Двенадцать ребят погибло. Срочники. Совсем мальчики. Чечня. Я сейчас должен звонить матерям».
Рядом с настоящим горем чувствую свою полную духовную слабость. Он продолжает уже другим почти нежным голосом: «И я ведь знаю, они не будут возмущаться. Они просто будут спрашивать, как это случилось... Я их не уберег. Я, их полковник». Щека дергается. Скатывается слеза. Я со страху бормочу что-то вроде: «Слава Богу, у нас все верующие в трудную минуту. А мальчики все на небо пошли». — «Мальчики! Кого посылаем?! Не мы, конечно, военкомат посылает...» — «Помощи вам Божией. Вы наши герои». — Машет рукой: «Какие мы герои!» — Поднимается. Свет падает на рубцы от ожегов. Одна глазница уже другой. Уходит. Я не заметила род войск. Какой красивый человек. Начинается служба: «Восстаните!» Господи, благослови!
Походишь годик-другой, десятилетие-другое в церковь — и потихоньку смоются косметика самости и татуировки зла. Лицо разгладится, проступит незлопамятный и незащищенный детский облик. А желание самопожертвования по-иному подтянет мышцы лица. Постепенно прописывается лик. Это надежнее массажа-макияжа.
Когда у человека опорно-двигательный аппарат не в порядке, ему прописывают ношение корсета. Или сломал ногу — без костыля ходить не можешь. Вот пост и есть наш костыль. В пост стараемся ковылять к Богу, подпираясь молитвой, каким-никаким воздержанием, делами, вроде бы, во славу Божию. А потом как разговеемся, как развалимся по диванам да креслам с любыми «игрушками». А монахи все время хотя бы ползут — как при постриге начали ползти — к Богу (хотя бы в сторону Бога).
Полную версию наблюдений-миниатюр автора вы можете прочесть в сборнике «Солнечные зайчики. Из дневников долгоначальной», М., 2006.
Фото: Анны Ольшанской
