Из летнего блокнота

Людмила Листова

Розочка на сто лет

Прошлой весной купила на рынке кустик розы. Посадила на даче. Поливала, рыхлила. Не растет куст. И тут обнаружила, что мне продали просто срезанную ветку без корней. Поливала ветку. И к концу лета вроде подрос чуть-чуть куст.

В этом году появился хилый росток. Его съели кошки. Вот такие они у нас – дикие! Огородила, снова поливала пустое место как ту смоковницу из Евангелия. И вот наконец появился росток, и как раз на день столетия моего отца, ветерана войны, расцвела эта кремовая бархатистая розочка. Сколько же порой нам надо сил и терпения, чтоб возрос плод нашей надежды!

Поминали отца, и еще раз с грустью подумалось, что, только воцерковившись, обнаружила: он был назван в честь мученика Леонида. По Святцам ведь называли!

Непролитые слезы покаяния

(На остановке «Садоводство»)

– Вы сёдни с тортиком...
– Так праздник...
– Какой это?
– Успения Божией Матери.
– Да?! А я и не знала. Картошку с утра копала, наработалась... Ой-ой-ой!
– Жаль, конечно. Надо было лучше в церковь сходить.
– Да-да, Успення, баушка грила, – большой праздник... Так ведь не знаем ничо.
– А Вы бы календарь купили, там всё есть. У Вас вообще-то было лет двадцать, чтоб узнать. Кто хотел – узнал...
– Да некода всё – внуки, дача... Ну, ладно, подруга, с праздником!..

И бабушка в джинсах, подхватив два ведра с картошкой и помидорами, резво втиснулась в подошедший автобус.

По дороге на свое садоводство Анна поглядывала на небо – не собирается ли снова дождь, еще недавно сутками заливавший Иркутск. Нет, день Успения выдался, как и всегда. Она приметила: в природе тихость такая особая, теплота, ласковость, ни ветерка, и солнце скромное, неяркое уже по-осеннему. Успение... Слово-то какое: созрел, поспел драгоценный плод, упал в руки Божии. Вот и праздник, а не горькие похороны Богородицы – долгожданная встреча.

Прости нас, прости Божия Матерь! То не дождь заливал в Твой пост Россию, а непролитые чадами Твоими слезы покаяния.

На рассвете

Светало рано. Небо медленно выплывало из ночной росной сини. Золотился восток, и рассыпались длинными веерами легкие перистые облака с розовым пухом по краям.

Иван Иванович каждое утро «доглядывал рассвет». Босой, в старых дачных штанах и выцветшей футболке, дед садился возле калитки на лавку и ждал.

– Ну вот и слава Богу! – говорил он, когда из алеющего зарева высверкивал первый ослепительный луч.

Шел домой, умывался, надевал чистую рубаху, костюм, начищенные ботинки и благоговейно вставал перед стареньким, еще от матери образом Спасителя. С минуту стоял, опустив голову, будто вдумываясь в жизнь и вглядываясь в душу, потом медленно, с расстановкой, любовно и ласково выговаривая каждое слово, вычитывал утреннее правило.

Воззвав ко всем святым и помянув своих усопших, перед «Достойно есть…» Иван Иванович обращался к Богу с тем, что наболело на душе:

– Господи, да сколько же будешь терпеть нас, окаянных?.. Ты, щедрой десницей рассыпающий нам Свои блага. Вчерась ходил через лес в Мельничную. Издали такая красота: зелень прямо бархатная, березки кудрявятся, залив голубым оком меж сосен глядит. А в лес-то вошел – о-о-ох! Весь он, бедный, испоганен, всюду свалки, деревья искорежены, порублены. А сосну одну огромную, сколько лет стояла красавица, будто пытали – всё лоно выжжено. Кругом банки, обертки, стекло. К берегу подошел – помойка. И ведь кто-то же изгадил всё это, Твой, Господи, нам подарок. Кто-то, по образу и подобию Твоему созданный? Почему, зачем, Господи?

Иду обратно – паренек лет тринадцати навстречу. Поравнялись, гляжу – у него мешок на лице, как торба у лошади. Дышит какой-то отравой. Я метнулся к нему, он – в сторону и, вихляясь так, нога за ногу, утёк.

На брошенных огородах заборы падают, земля дурниной зарастает, домишки жгут. Теперь только на вольной воде да на чистом небушке отдыхает взгляд. Еще и в последние времена будет родить земля чахлые плоды, сказано в Откровении ученика Твоего Иоанна. Близко уже, видно, к тому. Дороги по обочинам с черными листьями стоят. Малина с червями, капуста вся в дырах. И кормит ведь еще земля наша матушка и, похоже, мстит уже за себя. Потравишь тлю – она живехонька, посадки гибнут и урожаи всё хуже.

– Чего это я сёдни расплакался? Прости меня, Господи! Сами, сами во всем виноваты. И я, и я!

Иван Иванович, сморгнув так и не пролившуюся слезу, тихонько пропел «Достойно есть…», и взгляд его упал на собранное с вечера ведро вишни.

– Не пойду пока на базар. Хватит нам со старухой. Снесу в интернат, пусть ребятки-сиротки полакомятся.

Восторгаться жизнью!

...Мысль о самоубийстве наконец совершенно оставила ее в ту минуту, когда она увидела этого кузнечика. Вяло загребая длинной лапкой, он еле-еле барахтался посредине бочки. Еще чуть-чуть, и он окончательно выбился бы из сил. Наташа сорвала травинку, осторожно выловила его и посадила на большой круглый лист настурции. Кузнечик, слегка пошевеливая усами, лежал на боку. Наталья с жалостью смотрела на него и чувствовала, что их жизни – двух Божиих творений – связаны. Она с замиранием сердца ждала, сможет ли он снова прыгать, жить, весело стрекотать в траве. «Глупый, зачем ты прыгнул в бочку?» – думала она, разглядывая его маленькие узловатые коленки, зеленую мраморную головку. И ей казалось, что он тоже смотрит на нее.

Наташа полила огурцы в теплице, сняла красные помидоры. Снова наклонилась над листком настурции, похожим на зеленое озеро. Под кузнечиком уже высохла вода. Наталья хотела осторожно дотронуться до него, и тут он вдруг высоко прыгнул и исчез в цветах. «Жив, жив!» – заколотилось сердце. И она, глядя, как по доскам солнечного крыльца быстро пробежал маленький паук, потом мелкими зигзагами, словно что-то искала, независимо прошествовала длинная черная букашка, туда-сюда сновали деловитые муравьи, весело вспомнила пушкинское «Жизни мышья беготня...» Всё вокруг цвело, копошилось, чирикало... И она улыбнулась, и душа ее воспарила и ожила. Вновь хотелось дышать, смотреть, любить. Жить. И восторгаться жизнью!