Незаметный дом
Эпоха великого уныния – это эпоха незаметных подвигов. Нужно мужество, чтобы встать с постели. Нужно волевое усилие, чтобы одеться. И нужна отчаянная смелость, чтобы выйти из дома, поздороваться с соседями и отправиться на привычные труды.
«Труды и дни» с размеренным порядком едва ли возможны. Цикличность разорвана, и человек всюду ощущает конечность, смертность. Человек ощущает угрозу, и если Христос не приходит к нему в это царство раздвоенности и неуверенности, то человек всего боится.
Человек живет не только там, где живет его тело. Человек живет там, где живет его ум. Одетый в джинсы, жующий жвачку и знающий всех звезд Голливуда, я живу настолько же в Америке, насколько и в Туле (Чернигове, Красноярске). Свою ментальную американскую «родину», свою всемирную бездомность с импичментами, распродажами и инаугурациями мне предстоит понять и, может быть, из нее эмигрировать. Скорее всего, эмигрировать. Но куда? Где моя родина, если я никуда не еду и выбор касается ума?
Ум живет в словах, в речи, особо горячо – в молитве. Речь, особенно – молитвенная – есть дом ума и словесной души. Каков он, мой дом?
Оторвемся от условий быта. Может статься, что в речевом отношении я живу в коммуналке и стою в очереди к санузлу по утрам? А может – к казарме, где много «чужих» храпят по ночам справа и слева, и Луна светит в окно? Может, я живу в съемном жилье, где все чужое – от вазы на столе до занавесок – и оттого здесь не хочется даже гвоздь вбивать в стену? В любом случае мой словесный дом что-то из себя представляет. Что? Коттедж, виллу, блиндаж, больничную палату?
Так много вопросов.
Я сын эпохи. Все мы всегда – дети своих эпох. А наша эпоха с детства навязчиво говорит мне, что небеса холодны, что я рано или поздно сгнию, и сейчас надо гнаться за удовольствиями. Так и говорит: небо чужое и холодное, ты сгниешь, поэтому радуйся. Абсурдность этих уроков, их убийственная безрадостность не осмыслены. Они живут скорее в подсознании, нежели в сознании, но именно они мотивируют деятельность. Живая душа вынуждена бунтовать против подобного человеконенавистничества.
Бунт должен быть тихим и словесным, а не бурным и политическим. Последний – лишь выплеск энергии с последующей усталостью. И страх не уходит, а только прячется. И где та словесная келья, в которой будет мне хорошо? Где песочные часы и осыпание лепестков с букета?
Из Иисусовой молитвы можно ли построить дом? Можно. Раньше строили. Но я плохо знаком с этим архитектурным искусством. Есть ли время учиться? Есть, покуда оно – время – вообще есть. Ведь однажды Ангел, поклявшись, скажет, что времени больше не будет. Пока осыпается песок в колбе или тикают ходики, можно прятать душу от метафизических дождей с градом под навес из слов «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня».
Человек просыпается и смотрит в стену. Как узник камеры, он смотрит раз за разом в одну и ту же стену. Нужно думать о чем-то, чтобы вид стены не угнетал сознание, чтобы не рассматривать в ужасе узор на обоях. «Стена еси девам, Богородице Дево, и всем, к Тебе прибегающим. Радуйся, столпе девства, радуйся, Дверь спасения. Радуйся, Начальнице мысленного назидания, радуйся, Подательнице Божественной благости». Это – вариант. Всего лишь вариант из множества возможных.
В моем жилище ума должен быть очаг. Очаг с живым огнем, а не просто батарея и микроволновка. Пусть батарея будет в том, месте, которое указано в прописке. И батарея будет тепла, в том числе и по той причине, что у души есть свой речевой дом с живым огнем, где можно высушиться, где можно думать зимними вечерами.
Наш незаметный подвиг – поиск смыслов, процеживание слов и собирание ума. Быть может, когда-то это был коллективный труд. Сегодня это – усилия одиночек, изнемогающих от личной слабости и величия задачи.
И так – день за днем, среди утренней темноты, которую, если бы можно, иногда продлил бы до размеров полярной ночи, человек открывает глаза. Он видит стену, и стена говорит ему «Здравствуй». Все стены мира нагло говорят человеку: «Здравствуй. Мы везде, со всех сторон, а ты – в середине». «Да», – говорит человек, «но небо надо мной не черное. Это – Дом Отца, и обителей в нем много».
С этой мыслью можно одеться и выйти из дома на ежедневный труд, оставляя один дом за спиной, а другой, унося в себе. Этот, который с собой, можно постоянно украшать и перестраивать. И это единственная благородная стройка в эпоху нового «Котлована» и повсеместного уныния.
Фото: Иван Орлов
