Не плачь – он воскреснет!
Людмила Листова
Поминальные записки
Литургия на Радоницу уже приближалась к концу, а люди всё несли и несли белые клочки бумаги – записки «о упокоении». И тихонько стояли с ними в притворе храма, не зная, как и куда подать. Наконец, служительница Надежда сказала одной женщине, что теперь уж «за Престол» поздно, можно положить на улице, рядом с поминальными яствами. И многие пошли и положили.
И вот общая панихида во дворе церкви. Огненной колышущейся дорогой рассыпались свечи по горкам блинов, крашеным яйцам, конфетам, булочкам. Смотрю на них при ярком свете майского солнышка, и так еще свежи в памяти радостный пасхальный звон колоколов, радостно-громовое батюшкино «Христос воскресе!» на Пасхальной заутрене, река пылающих в темноте церковного двора бесчисленных свечек на праздничном освящении. А теперь вот уж Радоница. И подступают к сердцу, и закипают в глазах слезы, но православные знают: «Хритос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Знают и идут в этот день на кладбище поделиться с умершими великой вестью.
...Догорали свечи, пыль ложилась на глазурь куличей, в небе купались голуби. И оттуда, с лазоревой высоты, бесчисленные души наших предков глядели на нас и тоже радовались: «Христос воскресе!»
Еще запомнилась засыпавшая стол горка шелестящих поминальных записок. Среди них – и моя. Теплый ветерок ласково перебирал листки, будто читал. Сколько же здесь имен?! У Бога все живы...
Монахини из Уссурийска
После общей панихиды наши батюшки Каллиник и Александр с певчими и прочим прицерковным людом разделились на группы и отправились по иркутским городским кладбищам.
Вот мы приехали на одно из самых старых – Радищевское. Народу-у! Столько бывало, наверное, на ранешних демонстрациях (написала и ойкнулось, споткнувшись о первую часть слова, а прежде – не задумывалась...).
Люди идут с детьми, цветами, со снопами изумрудных пихтовых лап. И их терпкий сладковатый запах больше говорит мне теперь о весне, вечно текущей и обновляющейся жизни, а не о смерти.
Наши женщины, расположившись у входа, уже вовсю продают иконы, свечи. Отец Герман с чтецом Максимом возжигают кадило. Впервые вижу, как это делается, оказывается, непросто. Батюшка Каллиник забыл в спешке свою епитрахиль, за нею поехали. Но мы всё же идем на могилы.
Здесь, у старой кладбищенской ограды, похоронены гонимые за веру уссурийские монахини, нашедшие свою смерть в Иркутске. Здесь покоятся рабы Божии Евсевия, Евдокия, Олимпиада, Анастасия... Игумен Евгений, архимандрит Анатолий...
Первая лития (короткая панихида) на кладбище. Батюшка проходит с кадилом в оградки, целует старые кресты, кланяется. Мы поем «Со святыми упокой...», а потом и радостное «Христос воскресе!» Слышишь поющих рядом, за спиной, впереди, слышишь собственный слабый голос и вторящих певчим лесных птах. И синие струйки ладанного дыма смешиваются с весенней свежестью, и уже лес как храм, и всё родное, и все родные. И вечность впервые открывается не мглистой галереей бесконечности, а светлыми вратами благословенных горних приделов. И ловишь первые удивленные взгляды идущих мимо людей. Кто-то подходит, слушает, другие, словно ожегшись о запретное, торопятся уйти. Еще различимые надписи на крестах, набухшие почками кусты, ребенок с красным яичком в руке. Мы пришли к вам, Евсевия, Олимпиада, Иннокентий, Марфа, Евгений... Вечная вам память.
«Не плачь – он воскреснет»
Мы шли за нашим батюшкой по пыльным дорогам и ухабистым тропинкам кладбища. Сестра Зинаида несла ящичек для пожертвований, свечи. Библиотекарь Лена собирала записки «о упокоении». И люди всё чаще подходили к нам. Вот позвала совсем не старая, с опухшим от слез лицом мать. «Марочка» – крупно выгравировано на черном мраморе под большим портретом молодого парня. Оградка огромная, справа и слева от могилы свободные места – понятно для кого. О, эти смерти молодых, детишек! «Где справедливость?!» – воскликнет безбожник. «На всё воля Твоя, Господи», – смирится (ну, постарается смириться) верующий в Воскресение.
Еще пели за Марочку, а от соседней могилы уже шла рыдающая женщина: бабуля-вдова плакала так надрывно-безутешно, что одна из наших прихожанок, приобняв ее, горячо зашептала: «Ты не плачь, милая, не убивайся, он же воскреснет... Ты только молись за него...» И бабушка сквозь слезы просияла благодарной улыбкой.
«Ве-е-чна-а-я па-а-мять», – нежное и многоголосое затихло, замолкло, замерло в небесах. И вдруг маленький ребенок у отца на руках захлопал в ладоши. Хорошо, стало быть, поете, братья и сестры.
Ветер вздувает растертую в пыль глину. Солнце слепит глаза. Делясь друг с другом последним блином, глотком воды, долькой шоколадки, снова идем за батюшкой.
– Вот здесь лежит Александр, – показывает он мне недавнюю могилу, – в райисполкоме работал, не старый еще мужик, перед смертью исповедался, соборовался, причастился...
Не успеваю разглядеть фамилию. Но тут же ловлю себя на мысли: к чему они здесь, фамилии? У Бога все Его рабы – по именам, без адресов, регалий, рангов.
Зовут на другую могилу. Дальше и дальше – в глубь огромной страны усопших. Поем у надгробий монахинь, живших в годы правления Советов не в монастыре, как подобает, а на улице Советской. И моя бабушка Пелагея с этой улицы да тут же, на дальнем взгорке, и лежит. Каждый из нас поминает своих покойников. И как же повезло тем, чья могила оказалась «по пути».
Горит, мечется, неугасимо трепещет на ветру золотой листик свечки.
– Нам бы послушать, что бы они нам сказали, – говорит про умерших отец Каллиник и в который уже раз рассказывает притчу о «богаче»: страдая от адского пламени, он просит праведного бедняка хотя бы водою омочить палец и охладить его язык.
Этот безумный, сиротский, сложный мир
– Можно ли до года менять на могиле памятник? – это еще не самый нелепый вопрос, на который ответил батюшка.
– А почему нет? – удивился он.
Вот оно: без веры пышным цветом цветут суеверия. Люди завешивают при покойнике зеркала, готовят кутью и кисель, держат на окне воду в стакане, часто не задумываясь о главном, не зная этого главного: что происходит с душой усопшего и как помочь именно ей, душе, ушедшего родственника, да и собственной, сокровенным знанием облегчить утрату.
Мы ходим и ходим по кладбищу. Оно порой убого и противоречиво, как и сама наша жизнь. В тот день благословенной Радоницы было, наверное, больше могил, на которые кто-то пришел, чем забытых, заброшенных. Но и тех, опаленных пожарами, провалившихся и засыпанных мусором, тоже встречалось немало. Как не повезло человеку, думалось сначала по привычке о теле, а потом уже – о свободно парящей в иных пределах душе. Так кому они нужны, эти могилы, скромно и заботливо убранные или превращенные в памятники собственному достатку, запоздалой любви, а зачастую и безвкусицы? Мертвым или живым?
– Ну, можешь, хочешь богатый памятник поставить – ставь, – разрешил мои сомнения батюшка, – но о главном не забывай. А оно главное-то – забота о душе умершего, добрая память о нем, вера в воскресение мертвых и милосердные дела во имя Господа. Облегчить страдания души усопшего может наша молитва, милостыня, поданная за него.
Стали чаще попадаться пьяные, чаще слышались ругательства. Родственники располагались на могилах, будто на пикнике: бутылки водки, обильная снедь, кричащие дети. И вот сидят тут и там эти поминающие, раскрасневшиеся, громкоголосые, хмельные, – праздник... Только чей? Многие, правда, охотно подавали записки за своих покойников, пытались усадить батюшку за столик. Одна молодая, с виду очень агрессивная женщина принялась выспрашивать его о своем: а вот, говорят, человек проживает множество жизней, может стать, например, собакой, лошадью, потом снова перевоплотиться... Отец Каллиник терпеливо объяснял ей православную точку зрения. Женщина не соглашалась, спорила, обрывала на полуслове, потом потребовала назначить ей точное время для беседы. Мы помалкиваем, узнавая недавних себя, поражаясь теперь ее просто детской незрячести и поразительной выдержке батюшки. У меня даже возникло тяжелое ощущение, что заблудшая эта и, похоже, не раз обжегшаяся гражданочка своим тоном и поведением унижает нашего духовного отца. Но тут же одумалась: как Бог поругаем не бывает, так нельзя унизить и Его служителя.
– А Вы не можете в такой ситуации просто молча повернуться и уйти? – все же решаюсь спросить его после.
Немного помолчав, батюшка ответил:
– Уйти проще всего. Труднее объяснить, попытаться что-то сделать для человека, для его души. Да из таких, как она, яростных, неравнодушных, нередко и получаются самые благочестивые прихожане.
Кладбище... Оно ведь теперь, впрочем, еще с пушкинких времен – последний приют умерших. Раньше на Руси были погосты – от слова «погостить» до второго пришествия Христова. А кладбищами называли места для захоронения битого скота. Вот так-то, православные.
Сегодняшнее кладбище – еще и уродливое зеркало уродливой жизни. «А че это они?» – увы, читалось в лицах большинства людей, которые встречались нам. Забыв о бессмертной душе, люди не могут остановиться в украшательстве собственного тела, квартиры, а после выстилают кафелем, обносят массивными решетками, уставляют огромными памятниками могилы родных, которым при жизни, возможно, не сказали лишний раз доброго слова. Забыв о душе, хоронят своих поверх прежних чьих-то могил – действие при наших сибирских просторах совершенно непостижимое. А уж заваливать мусором соседние, жечь, пить водку и сквернословить в святой день Радоницы стало почти неизбежным обычаем. Но вот я смотрю и смотрю на эти покореженные пороком, безмерно удивленные или ухмыляющиеся лица. Мы поем «Христос воскресе!», и сначала как бы маска общей безликости сползает с этих лиц, а потом они уже теплеют, вот уже совсем человеческие. Но как потрясающе сиротливы в своем безбожии! Вот покатилась слеза, вот вздернулась рука, чтобы, возможно, впервые изобразить что-то вроде креста. И наконец облегченно плачут, поднимают со скамеек своих детей, ведут к нам, зовут на свои могилы... «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!»
Жизнь, душа человеческая, народная память. Всё сложнее, глубже, сильнее и чище, чем нам часто представляется. «Наша связь с усопшими не прекращается, – вспомнились слова батюшки, – православные традиции еще живут в народе хотя бы на неосознанном бытовом уровне. Есть еще вера в душе русского. Вот ведь Радоница каждый год в разное время, меняется от Пасхи, но люди идут на кладбище именно в этот – родительский – день...»
Подвиг служения
Кто бывал на Пасхальной заутрене, знает, каково в последний день строгого поста всю ночь на ногах. А весь день?.. В эту Радоницу впервые близко видела молитвенное служение – изнутри. Не евши не пивши, под солнцем и ветром. Целый день петь, молиться, советовать, отвечать на вопросы, слушать нелицеприятное, убеждать, жалеть, сострадать. Подкладывать в кадило уголь, ладан, продавать свечи, иконы, собирать пожертвования. И при всем этом еще и шутить. И главное – радоваться: «Христос воскресе!»
– Ах, жалко, мало икон взяла, все разобрали, – сетовала Ира, продававшая на кладбище духовную литературу, крестики, свечи. У ее вагончика мы делились напоследок глотками киселя, оставшимися карамельками. Заходящее солнце золотило кресты, ветер звенел венками...
– Что-то «Пепси» плохо брали, – через несколько шагов услышала я жалобу торговки заморскими напитками. Пузатые разноцветные баллоны одиноко жались друг к дружке. И то верно: тут бы бочки с кваском были в самый раз.
Уже при выходе с кладбища батюшку остановили, видно, знакомые милиционеры, начальственного вида мужчины. Радостно обнимали, жали руку. Из их компании подошла подвыпившая нарядная женщина в кружевной блузке и, поклонившись, опустила в наш железный ящик с пожертвованиями 500 рублей. Нет, «умом Россию не понять»!..
– Уже не первый год мы ездим на Радоницу на кладбище, – сказал на обратной дороге батюшка, – теперь-то уж народ немного привык, подходят, зовут, а сначала совсем смотрели дико и как на диких...
