Ныне же будеши

Андрей Симон

Главы из романа

Книга Андрея Симона готовится к изданию в «Даниловском благовестнике».  Вы могли встречать имя этого автора в книге «Преосвященный Зосима. Епископ Якутский и Ленский. Книга памяти».  История Андрея - это история раскаявшегося разбойника, рассказ о том, что никогда не поздно начинать жизнь сначала. Даже если кажется, что и самой жизни-то уже быть не должно.

Глава 2.

Когда это начинается? Как выстраивается линия жизни, которая подводит к точке, после которой ты понимаешь, что прошлой жизни уже не будет? Понимаешь и чувствуешь, но ничего не можешь сделать. Не можешь или уже не хочешь...

Серёже было одиннадцать лет, когда во дворе своего дома, неподалёку от школы, он столкнулся с одним из «авторитетных» пацанов лет пятнадцати, Маратом. В ответ на попытки мальчика привлечь внимание к своей несомненной важности Марат так жёстко отбрил его, что в ответ можно было либо надерзить, либо промолчать. У Сережки ёкнуло сердце, холодок пробежал от горла к животу, в головушке быстро пролетели возможные варианты драки с Маратом. Серёжкино эго споткнулось и присело на корточки. Затаилось, хотя и ненадолго. Мальчишка промолчал и почувствовал, что так он не пройдёт свою часть дороги к авторитету. Но от намерения идти не отказался. Ему нужна была сила, и он просто затаился.

Это был один из первых моментов, когда в сознании мальчика началась неторопливая история о том, что он – необыкновенный экземпляр. Но то, как реагировала его душа на обычные проявления жизни, Сережку не устраивало. И это начало высасывать разумные, творческие силы души.

Уже в двенадцать лет ему казалось, что он вырос не в той семье, учится не в той школе. И чувствует и желает не то, что хотел бы. И вообще – он сам у себя не свой. Никто из близких не смог обратить на это внимание. Не было в этой обычной московской семье психологов. Здесь не говорили о Боге, хотя поступать учили правильно.

После непродолжительной борьбы с накатом страхов и принижением себя душа мальчика стала сдавать плохо укрепленные позиции одну за другой. Терялось самое главное. Осознанная связь с собой. Была ли она в начале, или только какие-то начатки ее, сейчас уже не важно. Важно, что всё, заложенное при рождении, и всё, что дали родители, школа и общество оставалось в той части души, где осталось самосознание этого мальчика. И это была чайная ложка мёда. Главная и сильная часть души, сформировав свое сознание, пошла в мир дальше сама.

Но что-то ведь оставалось в этой его части, которая была обращена к миру? Да. Это была память об интересных моментах жизни, внутренних открытиях и происшествиях. Самое яркое впечатление оставил разговор с отцом в шесть или семь лет. Папа Серёжи был физиком, и в нескольких выражениях смог объяснить мальчику молекулярное строение мира и понятие бесконечности. Серёжу тогда поразила мысль, что за всем этим не может не стоять какое-то Высшее организующее начало. И он принял это, и в этом была заслуга его отца.

А однажды, когда папка возвращался из школы, где ему только что рассказали о проделках сына, мальчик, сам не свой от страха, залетел в ванную комнату и попросил: «Бог! Если Ты есть, помоги!»

Отец вошёл в квартиру, не произнес ни слова, и вышел только к ужину. Спокойный и доброжелательный. Серёжка подумал, что он так ничего и не узнал. Но наутро в школе выяснил, что папе всё рассказали. И детский ум запомнил это.

*     *     *

Так и рос этот мальчишка, мечась между детскими представлениями о мире, рождёнными не лучшими силами своей души и мучительной тоской от потери связи с этой своей лучшей частью. Там оставались идеалы его детства, заложенные родителями, школой, Октябрьской революцией, Фенимором Купером и Александром Дюма. Он не знал, как вернуться, но если бы кто-нибудь ему об этом рассказал – он бы не захотел поверить. Выбор был сделан.

Все чаще Серёжка заставал себя за такими поступками, которые вызывали оторопь и непринятие себя. Его бессознательное, оставшись один на один со стихиями мира, как будто старалось докричаться до людей и до себя, оставшегося вовне.

В четырнадцать, после ухода отца из семьи, он быстро вышел из-под остатков контроля, «забил» на школу, семью и домашний уют.

Начало восьмидесятых. Улица Горького, кафе Лира, «труба» – переход между Интуристом и аптекой № 1, ГУМ – всё это стало его домом. Красивые путаны, дорогие сигареты и одежда, налёты на спекулянтов и валютчиков, дикие деньги – это были первые порывы бриза свободы, который был настолько силён, что казался свежим. Сережка гордился причастностью к этому миру. Умение бить неожиданно и сильно и при этом внешность отличника давали неплохие результаты.

В пятнадцать он сел за грабёж. Его испугала тюрьма. Но не стенами, порядками и отсутствием удовольствий. Тоска по уходящим из его мира чувствам любви и покоя – это напрягло его настолько, что он стал размышлять.

На «малолетке» он испытал немало страхов и унижений, но что-то и получил взамен. Он научился быть ответственным за свой быт, свои обещания. Он увидел и признал, что в мире ещё есть порядочные и убеждённые в своём деле люди. Там он научился упорству на работе и в учёбе. Перед освобождением он жил желанием построить свою жизнь таким образом, чтобы эта тоска уже не возвращалась к нему.

Выйдя в девятнадцать, он застал другую Москву. И хватило его на полгода. Он окунулся в мир середины восьмидесятых даже с удовольствием. Казалось бы продуманные основания для честной жизни смыло в одночасье от одной случайной встречи на «бродвее» со старым приятелем. Через пару недель, с муляжом пистолета в руке, он уже шел на разбой.

*     *     *

На Рождественском бульваре близ Трубной площади было несколько домов с шикарными и при этом проходными подъездами. Неподалеку были известный ресторан «Узбекистан», Сандуновские бани и сквер. В этом сквере собирались граждане азиатских окраин Советского Союза. Приезжали они в столицу в основном по коммерческим делам. Темы были разные, наиболее интересные – «ювелирка» и ткань.

На ювелирных спекулянтов Серёжка с подельниками не тянул, а вот за торговцев дефицитными тканями вполне эти юноши сходили.

Сергей прохаживался мимо скамеек в сквере «Узбечки» с отсутствующим, полным важного содержания лицом, и изредка приглядывался к приезжим узбекам и таджикам. На лавочках варили чай, играли в нарды и оживлённо общались. У старого тополя Сергей присмотрел пожилого типично одетого узбека. Внимательные и спокойные глаза, ухоженные руки и плотно набитый поясной кошель выдавали бая из глубинки. Узбек скользнул взглядом по фигуре Сергея, задержался и отвёл взгляд. Сергей почувствовал вопрос, повернулся вполоборота к нему и спросил, не глядя в его сторону:

– Что ищем, отец?

– А что есть?

Они быстро договорились о цене, пожилой узбек вздохнул, положил руки на пояс и нехотя бросил:

– Пошли.

Подходя к подъезду, Сергей краем глаза «срисовал» стоящую компанию из трёх мужчин. Когда он проходил мимо, они как-то принужденно засмеялись. Один из них хотел поднять глаза на Сергея, но сдержался и отвёл взгляд. Что-то ёкнуло в горле у парня и застучало в висках.

– Отец, посиди здесь, – Сережа показал на лавочку перед подъездом, – Я посмотрю, мать дома или нет.

Зайдя в подъезд, Сергей кашлянул, из проемов и закутков вышли три его товарища в масках из лыжных шапочек.

– Слушай, что-то мне измена катит, – нерешительно прошептал Сергей.

Коля «Отрава», крупный парень высокого роста, приподнял шапочку с глаз и настороженно спросил:

– Видел что?

– Да нет, особенно ничего. Так, сердце что-то чует, – Сергей отвел глаза – Да давай, по сигаретке и вперёд, а то узбек соскочит.

Они быстро, в несколько затяжек, выкурили по сигарете и, когда уже бросали их по углам, двери с двух сторон подъезда разом и резко открылись. В проемы устремились решительные мужики с пистолетами и дубинками в руках.

– Стоять, лежать! На пол, быстро!

Скрутили их в мгновение ока, Серёга даже не успел испугаться, но почувствовал странное облегчение. В милицейском уазике по дороге в отдел это чувство сменилось страхом и озабоченностью. За решёткой у двери уазика сидел узбек и, не отрываясь, смотрел на Серёгу. В его глазах светилось сочувствие. Сережка глянул в них, выражения не понял, но среагировал на его мягкость по-своему.

– Дишь гала, диль белла! – проговорил парень вполголоса, но четко. Это была пословица на каком-то тюркском наречии, которую он заучил на Горьковской пересылке от соседа по транзитке – узбека. Она означала: «язык – беда, зуб – крепость».

Пожилой узбек опустил глаза, но выражение его лица осталось невозмутимым. В отделе сотрудники выяснили, что пистолет был болванкой, применить его не успели, и в розыске из них никто не был.

Узбек показал, что он просто сидел на скамейке, и ничего не собирался покупать. Компанию новоявленных «гоп-стоповцев» взяли на карандаш, постращали и выпустили...

*     *     *

Владимир Ильич Цхай был легендой московского уголовного розыска. Он видел немало оголтелых и серьёзных преступников. В своё время он брал Васю «Бузулуцкого», когда тот «спалился на кармане». И отпустил его под честное слово на похороны матери.

Ещё опером он принимал участие во всесоюзной разработке по банде «Монгола» и «Черкаса». Это он задержал молодого «Япончика», шедшего у них по делу.

Он стрелял, и в него стреляли, ожесточённый, но не жестокий, он первый из «муровцев» почувствовал сильный, и не совсем свежий порыв «свободы». Руководствовался он в это время принципом самурая – делай что должно, и будь что будет. В кабинете у него висела большая редкость по тем временам – боевой японский меч. Начальство его не любило, но «спецов» к концу 80-х в МУРе осталось мало. Да и кроме Цхая никто не брался возглавить Второй, «убойный» отдел.

Он уважал аккуратных преступников, не ломающих дров и не оставлявших после себя заявлений и трупов. Уважал, но не любил. А вот ту беспредельную толпу, которая буквально ринулась из спортзалов и качалок на улицы, он не считал за проблему. Просто сил у его отдела было недостаточно. Поэтому он не задумывался над методами.

Однажды в разговоре с начальником уголовного розыска гостиницы «Россия» он узнал, что на его территории появилась какая-то банда «москвичей», так они себя называли. Они обложили данью весь спекулянтский мирок вокруг Красной Площади, вели себя скромно, даже следили за порядком.

Единственное, что беспокоило начальника угро этой гостиницы – их было явно недостаточно для всё возрастающей массы грабителей из Южных регионов Союза, которые эпизодически налетали на этот лакомый кусок. Несмотря на то, что «держатели» контрольного пакета акций действовали жёстко, сил их явно было недостаточно. Но никаких оперативных контактов там наладить не удалось.

Цхай послал оперативников задержать старшего. Они приехали, проверили у него документы и пригласили с собой. Парень идти отказался, сел на газон и скрестил руки. Опера подняли его и, чертыхаясь, затащили в машину.

Сергей в конце восьмидесятых уже наелся рискованных способов изъятия материальных ценностей у населения. Когда ему люберецкие тренера из «Спартака» предложили заняться контролем «утюгов» и валютчиков на Красной Площади, Васильевском спуске и вокруг гостиницы «Россия», он посчитал это за счастливый случай.

Это было мутное и беспокойное место. С утра до поздней ночи там бурлила валютная и «матрёшечная» жизнь. Фуражки и военные кителя, шкатулки под «Палех» и «Мстёру», командирские часы и ушанки из кролика – шли там полным ходом. Десятки молодых, наглых спекулянтов и валютчиков сновали по этому большому пространству, неуловимо для посторонних глаз делая свое дело. Среди них было несколько серьёзных, которые забирали доллары, фунты, марки и лиры по курсу чёрного рынка у «утюгов». Палатки с фрезерным мороженым, пепси-колой и фантой, проститутки и таксисты, официанты, торгующие фирменными сигаретами и валютой – все зарабатывали довольно хорошие деньги на то время.

Серёга быстро сколотил вокруг себя команду из десятка бойцов. Это были москвичи, в основном борцы и боксёры, пара пацанов даже выступала в союзной сборной по классической борьбе. Они были дети семидесятых, у них были свои принципы и правила. Смесь инстинктов двора и «воровской доблести» двигала их в светлое будущее.

Сергей построил отношения так, что когда делились деньги – всем доставалось поровну. Когда решались тактические вопросы по «делу» – право голоса имели все. Но когда определялась стратегическая политика кого, как и когда – тут он всё решал сам, и пацаны ему доверяли. За иностранную фамилию, неизменную обходительность даже с потерпевшими, которых через пару минут могли сбросить в Москву-реку с Большого Каменного моста, Серёгу прозвали «Фрэнчем», сокращенно от Француза.

Они обложили данью всех фарцовщиков, валютчиков, спекулянтов и таксистов-частников. Не трогали они только проституток, государственных таксистов и художников. На то были причины и «моральные» и оперативные. Все вышеперечисленные представители уже работали на «контору». Так называли тогда КГБ.

Сергей составил списки и графики платежей, переписал паспортные данные всех и регулярно собирал деньги, записывая в блокнот. А раз в месяц отвозил треть от собранного в «общак». Остальные же деньги делил на всех. Выходило неплохо для того времени, тысяч по десять на брата, и это тогда, когда доллар стоил два-три рубля...

*     *     *

– Ну что, боец? – Владимир Ильич, не глядя на пацана, читал протокол с места расстрела чеченцев на Пятницкой.

Серега с интересом рассматривал этого корейца. Он с удивлением встретил такое обращение, и достаточно искренний, не вызывающий, тон опера.

– Насчёт чего?

– А насчет того, что ты здесь делаешь? Ты в зеркало себя видел? – Цхай искренне и по-доброму возмущался. – Нормальный парень, башка на месте, руки, глаза человеческие! Ты что себе выбрал?!

Парень заулыбался смущённо, потупил взгляд, его это пробрало. Он тогда ещё понимал, что занимается не тем, чем надо. Понимал, но остановиться уже не мог. Да и обид на жизнь поднакопилось уже, никчёмных таких, глупых обид, типа «в школе врали про социализм и партию» и всякое такое. Вера в собственные здравые силы отступила после второго срока, а жить интересно и легко хотелось. Уж очень тяжёлыми и неподъёмными казались мысли о честной жизни.

Но с Цхаем хотелось быть искренним.

– Так получилось, – ответил он.

– Понятно... Я тебе так скажу, Сергей: не остановишься – конец может быть печальный. Вся эта ваша возня у гостиницы меня не волнует, а вот Бобона и чехов вы зря так легкомысленно отбрили.

Парень слегка напрягся и даже немного побледнел. «Проняло» – подумал Цхай.

«Спалился» – подумал Серега.

Сейчас он сидел в кабинете у Цхая, и в душе у него была какая-то тоскливая пустота. Слова «муровца» задели давно забытые и разрозненные остатки его юношеских устремлений. Ему стало тошно, когда он понял, во что он постепенно превращается. И ещё он видел, что за человек перед ним. Видел озабоченность своей судьбой. Видел и то, что Цхай уже списал его.

– Ладно, поговорили. – Владимир Ильич вздохнул, подписал пропуск, подвинул его к Сергею и добавил: – Подумай, хорошенько подумай, боец.

Сергей встал и потянулся за пропуском. Цхай быстро наклонился над столом, перехватил его руку, схватил за запястье и провел по его пальцам.

– Мозоли-то у тебя характерные! – подскочив к Сергею, он наклонился над рукой и понюхал. – И порох не выветрился! Да, дела-а... – Цхай как-то сник. Отвернувшись в окно, бросил:

– Уходи отсюда, быстро!..