В Святую ночь

Михаил Макаров

Кажется, это было в 1911 году, стало быть, подходил к концу пятый год моей жизни. Помню, что Пасха была очень поздняя. Это была первая в моей жизни Святая ночь, запомнившаяся мне навсегда.

Мне хотелось пойти к Светлой заутрене. Но с вечера, когда я ложился спать, мне казалось, что я просплю заутреню, так как мне сказали, что такому маленькому в храме будет невозможно стоять – там будет много народа. «И конечно, – думал я, раздеваясь, – меня никто не разбудит, раз так говорят, и уйдут без меня».

Я не ошибся. Действительно, меня не разбудили и ушли без меня. Но я внезапно проснулся. Я увидел, что в соседней комнате – столовой – горит свет, и услышал шаги мамы, хлопотавшей у стола. В ночной рубашке я вышел в столовую. Оказалось, что дома осталась только одна мама. Я хотел было заплакать. Мама стала меня утешать. Ее ласки, сияние лампады у иконы в углу, вид белоснежной скатерти на столе, на котором уже стояли ароматный кулич и пасха, меня немного успокоили.

– Давай скорее одеваться, садись к окну, смотри и слушай, – сказала мама.

И это меня очень заинтересовало и совсем успокоило. Мама помогла мне одеться и сказала:

– Садись здесь, скоро ударят в большой колокол в Кремле. Кремль как раз с этой стороны (мы жили на левой стороне, в доме № 23 3-го Павловского переулка, недалеко от Серпуховки).

Мама открыла окно. Из окна на меня глядела многозвездная теплая темная ночь. На дворе была полная тишина, нарушенная лишь на мгновение чьими-то торопливыми шагами и возгласом: «Идем скорее, опаздываем!»

Всматриваясь в темноту сада, я вспомнил рассказ мамы о том, что ночь Воскресения Христова была темной, что Гроб Господень находился в саду и что Мария Магдалина приняла за садовника явившегося ей воскресшего Господа. «В такой темноте, – подумал я, – действительно можно ошибиться». Я снова всматривался в темноту, снова вслушивался в торжественную тишину и чувствовал приближение большой необъяснимой радости.

Вдруг в этой тишине поплыл, расширяясь и заполняя ее всю, густой, бархатный, невыразимый по своей красоте звук. Казалось, что от этого звука ночь проснулась и посветлела. Это был первый удар кремлевского колокола (этот колокол весом в 4000 пудов и сейчас висит на филаретовской пристройке Ивановской колокольни). По принятому в то время обычаю благовест в Святую ночь мог начинаться в Москве только после «Ивана-звонаря» – так называли москвичи Ивановскую колокольню в Кремле.

Звук затих и повторился... Опять затих, и, когда повторился в третий раз, все наполнилось неизъяснимым ликованием – звонила вся Москва. Звон шел отовсюду – звонило небо, звонила земля. Это был океан звона. Он пронизывал все. Я чувствовал, как колеблется подо мною пол, казалось, я сам был весь наполнен этим ликующим могучим звоном. Прошло несколько минут в этом ликовании и радости всего моего маленького существа, и вдруг еще большая волна ликования – Москва затрезвонила...

– Пошли крестные ходы, – сказала мама, перекрестившись, и добавила: – «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на Небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити».

Голос ее дрогнул. Я посмотрел на маму – в ее глазах стояли слезы. Мама опять перекрестилась, пошла в спальню, отворила дверцу киота с иконами и зажгла перед киотом свечу, радостно осветившую святые лики.

Мне запомнилось, что из океана мощного звона Москвы ясно выделялся звон небольших колоколов ближних к нам домовых храмов: Ляпинской, Прикащицкой, Третьяковской, Солодовниковской и Гурьевской богаделен.

Но вот звон прекратился. Опять торжественная тишина и, казалось, еще большая темнота. Так продолжалось несколько минут. Внезапно – я даже вздрогнул – вспыхнули молнии и прогремели громы салюта. В разных частях горизонта заискрились красивые фейерверки. Мама мне объяснила, что эти фейерверки зажигают у каждого храма, когда крестный ход входит в храм после возгласа священника «Христос Воскресе!» и ответа молящихся «Воистину Воскресе!»

Мама подошла ко мне, поцеловала меня и сказала:

– Христос Воскресе! – и подарила мне красивое яичко-писанку. – А теперь помогай мне дальше собирать на стол, придут наши – будем разговляться.

Полный радости, я стал помогать маме. Небесная радость Воскресения Христова дополнилась новой радостью – предвкушением разговенья.

Глава из книги прихожанина Данилова монастыря в 1910–1930-е годы
Михаила Ивановича Макарова «Сокровенная память души»